Глава 15

Один день

 

     Он приходил в штаб к восьми, становился под лестницей и ждал кого-либо из четверки, идущего в туалет. Потом он выходил из укрытия на глаза ему и попадал на завтрак, горячий завтрак в горячее время, когда сознание пропитано прогорклой постоянной духотой и мечта о прохладном воздухе может стать навязчивой.

     Дневальные со своими ведрами, в завернутых до локтей рукавах скрипят полами, шмякают дверями туалета. Дежурный по части или его помощник выходят иногда из своей комнаты и орут: "Дневальный!" Иногда долго, пока не заслышится дробный приближающийся топот.

    - Где ты был, греб твою мать, я тебя спрашиваю!? – спрашивали они по несколько раз. Так штаб живет своей жизнью.

     А утренний завтрак писарей – своей.

     Писарской завтрак редко бывает, похож на обед, чаще он легкий, из масла с хлебом и разных печеностей. Обед же солиден тушенкой, кашами и закусками, но оба они могут быть одним застольем, которое можно сейчас изобразить.

     В высокой, зубастой по краям банке притаились, среди клубов жира красные волокнистые кусочки, кое-где с белой пленкой сухожилий. В плоской зубастой банке рядом, плотно упакованные красным соусом, покоятся трупики кильки. Ложечка в руках Олега дожидается свободного пространства и подцепляет не слишком большой кусок, стучит о край, стрясая висящее да капающее, и затем отправляется в рот. Медленное прожевывание сочетается с индифферентным выражением лица. На самом деле рыбешка могла бы исчезнуть на много быстрее, а вслед за ней еще две-три банки, будь они тут в наличии, но нельзя показаться "бессовестным", жадным. Следующий поход ложки за добычей закамуфлирован приличием, нетерпение сидит где-то там, в блиндаже, под натянутой маскировочной сеткой. Сверкает медное дно. Жорж и Димон бросают ложки, оставляя после себя всегда что-то. Господи, ну хотя бы еще одну ложечку! Каждая снимает накал вечной нехватки. Но возлияния не закончены, напротив, только подходят к середине. Ложечка поочередно ныряет в зеленый маринованный горошек, в гречневую, или перловую каши, в кабачковую икру. Хлебная стопка по середине очень неторопливо убывает. Беря очередной кусок, Олег тщательно его стряхивает, боясь насорить и одновременно уравновешивает свою, - с общей скоростью продвижения. Кусает, размазывая по всей полости, давясь слюной. И вот все. Пустые банки заворачиваются бумагой, прячутся по щелям, достаются чашки. Олег берет с подоконника пиалу бело-красной расцветки, вместимостью 0,75 стакана. Чай уже заварился. Валера наполняет дымящейся струей посуду, а по середине тумбы устраивается пачка пряников или баранок. Как придется нарубленный заводским станком, увесистый кусок сахара, коснувшись водной поверхности, проваливается в Маракотову бездну стакана. Достигает дна, оттуда посылает на поверхность свой пузырчатый периметр. Там, в глубине, он долго худеет прижимаемый чайной ложечкой к стенке, вдавливаемый в нее новыми неожиданными гранями. Его жрут водяные черви со скоростью косяка злых пираний до тех пор, пока он не сокращается до размеров ложкиного ложа. И тогда, его можно расплющить одним махом, если он при этом не выстрелит фонтаном брызг и осколков.

     Приходило время, выходить на палубу, на работу и подходило время оживать эфиру музыкой. "Белые розы, белые розы на моем окне! Белые грозы, снег и мимозы", - так я пою о любви. "Синий гурман похож на обман, похож на баян, синий чурбан, серый кочан". Или вот: "Кегельбан, кегельбан… ты помнишь ту осень?" Помнишь ту осень, кегельбан? И нашу любовь? "И если иногда мне бывает грустно, мало ли что может вдруг произойти, я беру в комоде старую игрушку, и мои печали уходят без следа". Мой плюшевый мишка. "Арго! Коль повиснут паруса, мы ударим веслами".  Во какие мы, - веслами мы ударим. Почти все это слетало с металлическо-бумажных губ динамика татьяниной магнитолы. А во внешней среде, со столбов и динамиков полка, в пред- и после - обеденное время, звучал уже, западный и отечественный рок.

     Через Кросс-роуд строевой, устремлялся поток делищь и делишек. Олег расчерчивал, вписывал, подсчитывал, был на побегушках между столами, увертывался от телефонных звонков и самого аппарата, как трубы в огромное общежитие разных полковников, майоров, капитанов, с широчайшим размахом мнений, представлений, власти, юмора и бесконечных вопросов. На его дельный ответ посетителю, приходилось от пяти до десяти "не знаю" или "Женя сейчас подойдет, он сделает". Сам Женя порой уходил наверх, оставляя надоевшие дела на своего нового, тупого помощника и иногда приходилось бегать в чертежное бюро за разрешением срочного дела. Но перед обедом он обязательно появлялся и приглашал отобедать. Ребята уже ждали при выходе или заходили вместе с Жоржем, и вся команда брала курс на медицинский остров.

     Валера, с зеленым, светлым боливаром на голове и с засунутыми в карманы руками так, что штанишки на широкой попе, как бы подчеркнуто, натягивались, переходил с обычного на какой-то шаг альпиниста, поднимающегося в гору. Его стриженый курчавый затылок, сферичный, как мех на глобусе начинал мотыляться из стороны в сторону. Заднее поле панамы, стянутое ниткой и заворачивающееся по краю, побеждая обвислость, отвечающее моде и лучшему тону, затанцевало брейк-денс. Валера растягивается в улыбке, озорно оборачивается, отвечает, должно быть Димону, насмешкой на насмешку. Димон затянул: "Нас четверо, еще пока мы вместе". Валера прибавил шагу, пошел, пошел вперед, ритмизуя движения рук и сочетая их с взрыхляющим гальку шорохом чебот. За ним тут же последовал Дима, установив дистанцию в пол метра, "велосипедом поймав ногу", соблюдая симметрию отмашки. По волнообразной траектории редкий строй, дорогой поддатого человека, виляя коротким своим телом, очень комично соблюдал все правила парадного марша. Соблюдал их там, за казармами, где отродясь солдаты ничего не соблюдали. Жорж с Саней шли, переговариваясь, наблюдая за своими веселыми друзьями. Веселые забавлялись, совсем не договариваясь о сценарии репризы, придумывая ее по мере осуществления, так словно телепатировали. Валера становился против Димы. Оба раздвигали пятки, сближая толстые мыски сапог и указующе выпрямленными кистями рук, черт его знает, что изображающими, скорее всего дикого деревенского деда, представляющего вниманию публики грядки с росточками, тыкали вниз, немного изгибаясь, приседая, кособочась и как бы подпиливая невидимое деревце. Писаря входили в двери, больной за столом вскакивал и кричал: "Дежурный фельдшер на выход!". Но чаще всего, он был опытен и, зная их, просто молча вставал или не реагировал никак. Они проходили по коридору к левой лестнице, попутно снимая ремни. На втором этаже, в холле на диванах сидели фельдшера, смотрели телевизор или, разбредаясь по палатам, спали. В том случае, если они сидели всем скопом, заняв диван и кресла, Жорж первый начинал здороваться за руку с каждым по очереди, слева направо, от десяти до пятнадцати рукопожатий. И каждый пытался привнести в приветствие элемент действительного интереса. Фальшь, кажется, отвратительна была всем. Привставали, спрашивали: "Как дела, жизнь?", отвечали: "Все нормально, отлично, блеск". Затем шли на кухню, рассаживались за столом, клали панамы и ремни на подоконник, шкаф. Кто-то из новых или старых работников - "помощников" повара носил на стол. Голубые тарелки пустели, сытые писаря возвращались в штаб. Олег, иногда, со всеми шел наверх, но чаще просил Жоржа закрыть его в строевой с тем, чтобы он мог полежать в оставшееся до конца перерыва время.

     День катился с горы, самое трудное время – утренняя сутолока, сменялась спелым плодом сегодняшних трудов, предвкушением конца работы. Посетители редели, ежедневные обязанности уже переделались, оставалась мелкая рутина, которая очень долго не могла умолкнуть, как удар о толстую железную крышку сковороды, живущий в ней и звенящий невыносимо долго. Милютин уходил рано, оставив задание и Олега их собственному, вымышленно-реальному миру.

     За закрытой дверью, во время работы, можно снять китель, сапоги, в тапочках шлепать из комнаты в комнату со свободной легкостью в теле. Передвигаться так, как позволено в этом поселении не многим. Но вот бумаги требуют внимания, сосредоточенной траты времени. За то, как его разбавляют толстые, красные с конгревом тома из полковой библиотеки, в которых люди со шпагами на боку, чрезмерно щепетильные в вопросах чести, скакали вперед, загоняя по дюжине лошадей, спасая графинь, королев или Францию. Делали параду прим, скрестив свою шпагу со шпагой противника в позиции тьерс на тьерс. Наносили удары. Короли и герцоги бродили по ночному Парижу и где-нибудь в переулке, возле Моста Мельников устраивали беспорядок. Звенели мешочки, с пистолями, на непредвиденные расходы в руках у господ со шпорами. Проницательные буржуа накачивали вином добродушных аббатов, которым нужно было к герцогам Де' Гизам, на доклад о готовности монахов занять на утро оборону на улице Вьей-Рю-Тампль. Через бесчисленные городские ворота въезжали кареты и всадники. Считались гарнизоны города и Лувра. Из тайников доставались веревочные лестницы. Люди в монашеских рясах изготовляли яды, способные отравить дьявола и добросовестно смазывали им предметы ежедневного пользования. Мраморные богини мужественно уходили от погони, стоически держались в руках у знатных негодяев. Бледнели, рыдали, бросались на шею, уходили в монастыри, клялись отомстить. И в заключение какой-нибудь достойный человек, иногда, подло умерщвлялся. Так Дюма скрашивал унылые будни и одиночество. Вообще книги появились благодаря Диме, который через несколько дней после появления нового товарища, предпринял попытку сближения, предложив сходить в библиотеку, куда никто еще из них, за отслуженный год не ходил. Все взяли по книге, но внедрение печатного слова еще больше отдалило Олега от общего интереса.

     Когда сталь клинков, сверкая, протыкала грудь мужественного сиятельства, и с концом истории становилось все ясно, внимание переключалось на концентрические круги разного диаметра, создаваемые лопастями вентилятора. Существовал магический элемент в этих сходящихся к центральному углублению тоненьких ниточках. Карандаш кончиком грифеля начинал путь по бульбе, оставляя серый след, сгущая цвет самого большого круга. Скользил по ее чешуйчатой поверхности, добирался до середины, попадал в самую глубокую колею и, не желая ее покидать, задерживался. Дальше его путь лежал через еще более глубокую канаву, выточенную должно быть ножницами или гвоздем. Пока не соскальзывал в центральную воронку, совмещая тем свою ось с осью вращения и прекращая сухое шуршание трения. Воздух, бьющий постоянной струей минут через двадцать уже вызывал некоторую ломоту и "натертость" лица. Если его убрать из-под потока, кожа начинала быстро, жарко пульсировать, а кровь нагнетала в голову туман, сигнализируя о потере микроклимата. После такой разминки начиналось все цельное изучение. Кончик ручки в первый раз осторожно приближался к краю мутной окружности, нежно касаясь ее. Вместо мягкого гудения раздавался сухой треск. Следующая, более смелая попытка вела ручку по радиусу в центр. Она часто не сильно вибрировала, а сухость треска возрастала, отвечая какому-то извращенному удовольствию слышать его. Ручка откладывалась в сторону и палец, желая покалывания, повторяя ее маневры, убеждался, что ближе к центру лопасти рубят сильнее. Варьируя усилия, доводя их до жара, он резко нажимал, и ценой анестезии останавливал винт, сила которого была только в набранных оборотах. Мотор мучительно гудел, белая пластмасса, теряя красивые очертания, оказывалась по краям замахрившейся, на плоскостях, словно посыпанной короткими, черными волосками-выщерблинками. Получив свободу, винт за две-три секунды набирал обороты. Через подобную исследовательскую эволюцию проходили все, сколько-нибудь долго бывшие рядом с этим движущимся чудом.

     Дело доходило до ужина, за которым опять шли в санчасть или, если было лень, то наверх. Или и туда, и туда, чтобы заключить возлияние в одном месте, чаепитием и семейной встречей в другом. Такие встречи были развитием спирали, каждый раз приносящими нечто новое, обозначающими рамки поставленной задачи.

    - Любопытно узнать, что с нами будет через двадцать лет, - Жорж мечтательно посмотрел на Валеру.

    - Валера будет главным инженером на заводе, он жениться, получит квартиру у себя в Усть-Каменогорске.

    - Я буду директором какого-нибудь завода, прилечу туда в командировку, оставлю шляпу на заднем сиденье черной "Волги". Поднимусь на пятый этаж, постучу. Откроет Валера в белой майке и тренировочных штанах, с животом. Поздоровается. Ему будет неудобно, но он все-таки скажет: "Ты извини, у нас не ходят в обуви, вот тут есть тапочки". Мы пройдем в комнату, я закурю, а Валера, глядя в сторону, скажет, что его жена не может выносить табачного дыма, и я потушу сигарету. Тут придет с работы его жена с сумками, в которых будут продукты. Валера смущенно объяснит, что приехал его знакомый, с которым вместе служили. Она посмотрит на Валеру, спросит, почему не убрал квартиру и пойдет на кухню готовить ужин, а мы выйдем на балкон и облокотимся на перила. Валера будет молчать, и плевать вниз. Я спрошу: "Ну, как дела?". Валера ответит: "Нормально". И мы будем молчать дальше, а Валера будет плевать вниз. Потом я скажу, что мне пора и еще нужно заехать по делам. Валера скажет: "Ну, ты заходи", мы попрощаемся, и я уйду.

     На Невском произойдет встреча, встретимся я и Саша. Саша будет капитаном дальнего плавания, с бородой. Дымя трубкой, он будет идти мне навстречу в морском кителе, и мы столкнемся в толпе. Мы будем рады видеть друг друга. Саша предложит зайти куда-нибудь отметить встречу. Я преложу свою должностную машину, но он скажет, что его Мерседес стоит недалеко. Тут мы заметим Диму, который прилетит с докладом на какой-нибудь химический симпозиум, и все втроем отправимся в "Метрополь". Саша закажет рок-н-ролл, мы будем сидеть, вспоминать свою службу, рассказывать, что с нами было потом.

    - Да, мы забыли про Олега. Олег, что с тобой будет через двадцать лет? – Женя неожиданно направил острие беседы на растерявшегося Олега.

    - Хм, не знаю. Тоже, наверное, буду кататься на черной "Волге".

    - Когда мы встретимся на Невском, и будем садиться в сашин "Мерседес", мы заметим в толпе высокую фигуру в черном пальто и шляпе, надвинутой на глаза. Это будет Олег. Он почти не изменится, только на щеках у него будут баки. Мы подойдем к нему и предложим пойти с нами. Он узнает нас, но сделает вид, что не заметил. Скажет: "Ш, ш, ш…", - Жорж поднял палец к исполненному внимания лицу, - незаметно махнет рукой, чтобы мы шли за ним, и где-нибудь в укромном месте поведает нам свою историю.

     Он расскажет нам, что после того, как мы уволились, он с секретными сведениями убежал в Китай и там попытался их продать. Но покупателей не нашлось, и он был вынужден выполнять самую грязную работу, чтобы заработать на жизнь. Потом он нанялся юнгой на корабль идущий в Америку, с тем, чтобы оплатить свой проезд. Он поселился в Соединенных Штатах и попытался устроиться на радио "Свобода". Но там не оказалось свободных мест и он опять, чем попало, зарабатывал на хлеб. В конце концов, он решил вернуться обратно. Пошел в Советское посольство, но там уже стояла толпа таких же желающих. Ему отказали, но он продолжал приходить туда в течение нескольких месяцев, каждый день и стоять по несколько часов. Примерно через год его заметила энергичная, эмансипированная женщина, она подъехала к нему на машине, открыла дверцу и предложила сесть. Несколько месяцев Олег купался в деньгах, придаваясь всем радостям жизни, потом, она его бросила,  и Олегу опять пришлось искать работу. На этот раз он обратился прямо в Центральное Разведывательное Управление. Его приняли, направили в разведшколу, затем в Гондурас, Никарагуа. Он побывал в Африке, Сальвадоре и когда ему уже нельзя было вернуться назад, отправили в Советский Союз. А в Ленинграде он выполняет какое-нибудь секретное задание центра.

     Олег сидел напряженно слушая. Вслух он обычно говорил: "Женя", а в мыслях и без него, "Жорж", но с ним, с Женей, пару может быть, раз и в один из них нарвался на ответ.

    - Не называй меня так, тут меня никто так не зазывает.

    - А как же Валера?

    - Да, это он придумал. Никто никогда раньше меня так не называл.

    - Жорж, тебе нравится, когда к тебе домой приходит какой-нибудь знакомый, надевает наушники и начинает петь и орать? – спросил Саня. Его лицо было видно сверху, чуть сбоку. С высокого лба белая кожа стелилась по расширяющемуся носу, достигая выдающихся скул. Щеки западали, а губы над зубами выдавались вперед. На щеках, в редких местах встречались угри и молодая поросль, не заслуживающая еще бритвы. Олег посмотрел на санины сапоги, они имели вид пользуемых от случая к случаю вещей, а затем на клетку тумбочки граненной железными углами. На ее плоской лысине каждый квадратный сантиметр был рассечен, выщерблен коричневый слой бумажного картона. Эта "клетка" охраняла индивидуальность, защищала от общего степного урагана зеленого суконного цвета.

    - Олег, сегодня у нас такой день, когда все друг другу рассказывают о себе. Кто чего любит, кто сколько раз был мужчиной. Последним был Валера, теперь твоя очередь, - это обратился Жорж.

     А знает ли Олег, что такое импрессионизм, постмодернизм? Какая музыкальная группа ему нравится?.. Еще…, а еще? Все? Помнит ли он хоть какую-нибудь картину?

     Конечно, ведь он собирал марки.

    - Ну и какие они бывают, картины? – углы вопросов продолжались к основанию, утолщаясь тишиной коридора с ковровой дорожкой из тряпки.

    - Вот скажи, что тебе интересно, чем ты любишь заниматься, чем ты увлекался. Скажи хоть что-нибудь!

    - Я люблю Сашу Полунина или это изображаю, показывая свою лояльность к нему, энергичному художнику с голосом специально громким, с намеками на творчество в речи. Нарочито громкому и творческому. Что я могу вам сказать? Ведь вы меня не видите. Вы видите Олега, вернее его тело. Я парю над,- под- и в вас, я творю вас. Я ваш создатель, отец. А вы требуете от меня, сами не зная чего. Услышите вы меня сейчас?

     День заканчивался возвращением в строевую, доделыванием старых или удовлетворением срочно возникших дел в виде дежурного по части, или его помощника, передававшего им скороспелое задание, записанное в книге телефонограмм. Женя занимал позицию на милютинском стуле, общался с телефоном, справочными книгами. Вставал, прижимал головку спички к стеклу и, нажимая строго размеренно, прочерчивал трассу поджигая ее, прикуривал и тушил. Но тушил всегда по разному. Чаще заматывая редкими движениями кисти, а иногда задувая и аккуратно бросая в урну. Затягивался, не спеша, стряхивая пепел в такое место набитой бумагами урны, их которого он при сотрясении наверняка не высыплется.

     Женя чиркал спичкой по стеклу, вставая из-за работы, за нее же садясь перед последним уходом на ужин или на ночь. А полосы были видны только под очень острым углом, для чего пришлось бы встать в неестественную позу.

     Где-то в одиннадцатом часу они шли в роту блуждать по темным отсекам среди курсантского Морфея, в поисках постоянно менявшихся пустых коек. Иногда таковых не оказывалось, и тогда Жорж шел к Сане, а Олег укладывался в строевой на столах. И в этом случае, кроме отсутствия спальных принадлежностей, там была еще одна очень серьезная проблема – комары. Они летали голодными кучами, со своим гадким ультразвуком, пока вдруг один из них, потеряв контроль над навигационными приборами, не забивался в ухо, кувыркаясь, вращаясь, подыскивая удобную позицию, чтобы сесть на лапки. Но не успевал,  и его матерое тельце хрустело под пальцами. Вероятно, ужас его объявший, совершенно не сравним с этим кратким треском, после которого вылетала комариная душа. Они вились по невероятно сложным туннелям. И один из сотни, словно частица в квантовой физики при помощи туннельного эффекта, проникал со стороны бумажной стопки, фуражки, - на которых лежала голова, - герметично покрытых одеялом, в клейкую от духоты выделяемой влаги атмосферу. И кусал со всей военной злобой, идиотским, лицемерным патриотизмом. Временами становилось невыносимо, нос, посланный за воздухом, словно чайки морской остров, в момент выведения потомства, облепляли летающие блохи. Тогда Олег отбрасывал прелое одеяло, под которым волосы приобретали мокрую прилипчивость, разметываясь, как фрагменты гитлеровской пряди и в темноте нашаривал два невидимых отверстия розетки. Царапанье, нащупывание, и вот блаженная, острая вентиляционная струя освежала лицо. Он не убирал его, пока пот не высыхал, затем устанавливал струю так, чтобы воздух, гонимый по касательной к уху чуть холодил его. Появлялись большие неудобства, но пытка укусами кончалась.

     Одеяло или шинель постланные на стол, ерзали на лаковом покрытии. Под монотонный бодрый шум приходил сон, который, безусловно, пришел бы раньше, если бы не ограничения, не сумятица этого нового, военного уклада жизни. Сон приходил тревожный, мелкий, прерываемый проверкой трудяги - "самолета без крыльев" на предмет перегрева. И если спать хотелось смертельно, то его лучше было выключить и слегка прикрыться. Просто отдаться на съедение, лишь бы не слышать этих застольных речей да грохота посуды.

     Утром напряжение, завладевшее им, давит и с удивительной точностью сон проходит. Глаза видят страусовые ноги вентилятора, стопку книг заменявшую подушку, опрокинутый пластмассовый стакан для карандашей и ручек, расписание тарифных перевозок под стеклом. Предстоит прошмыгнуть к раковине, прополоскаться под почти безжизненной струйкой. Холодной, вечно холодной, как почти все в этом мире. Ему до смерти скучно идти, совершать обряд омовения, смывания грязи, занимающей теперь каждую свободную прежде пору. Скучно водить щеткой по резцам и клыкам, оглушать рот раздражением от частого полоскания.