Глава 18

Скандал

 

     Было утро, слепое и глуховатое, не для птичьего пения. Милютин задерживался, дверь оставалась закрытой. Олег не открывал ее, он заболел.

     - Я чувствую, тебе захотелось разнообразия, оно не заставит себя долго ждать, - сказал я сам себе.

     - Да, знаешь, хочется отдохнуть в грядущие выходные дни, почитать книжицу лежа в той самой чистой палате, в которой хворал Жорж недавно, остаться на сутки с тишиной, запахом свежих, накрахмаленных простыней и краешком синего неба в чистом окне. Правда, я опасаюсь, как бы за время отсутствия не нашелся бы новый писаришка. В голове метель, в животе боль. Решено: вечером, перед отходом в санчасть, попрошу у Валеры димонину Роман-газету, со второй частью "Фаворита" Пикуля. Напала на меня усталость, лежу на столе, мало заботясь об удобстве положения головы между стопками бумаг. Лежу и слушаю стуки, набираясь сил. Сук-по-стук стучат в дверь, - это лисичка со скалочкой. Это медвежонок Таптыжка, это Гуси лебеди. О, а это должно быть Илюша из Мурома, не иначе. Да кто же так пинает?

     Отперев дверь, Олег возмущенно уставился на майора Ташева, заканчивающего фразу, обращенную к кому-то в коридор: "... как нет, есть".

     - Спал?

     - Нет.

     - Как же нет, вот след на щеке. Где Милютин? Он характеристику мою напечатал? - дерзкого майора интересовал только собственный вопрос, и он прошел к милютинскому столу. Потоптался, порылся, побуждая эмитировать посильную помощь, и не узнав ни чего удалился. Прочих посетителей было мало, судя по не смелому стуку, дела могли подождать. Олег лежал на разных столах, в разных позах, пытался читать, греться на скудном солнце, замерев в прострации. Озноб, головная боль начало какой болезни?

     - Фато-Моргана, мне стыдно за свое безделье, за то, что я не прилагаю достаточных усилий к обучению, валяюсь как старая собака, вместо того, чтобы продолжать переписывать курсантские данные в журнал. Вот сейчас надо бы открыть, попробовать решить самые простые вопросы. В мое оправдание можно сказать, что Женя не торопится передавать свои знания. Он почти не о чем не просит, отдавая инициативу в мои руки. Если бы я был на его месте, я не только бы объяснил алгоритм ведения многочисленных учетных книг, но возможные ошибки. А так же, сидел бы с обучаемым неделю, озадачивал бы вести записи на дублирующих, черновых тетрадях, постоянно подчеркивая ошибки. После правки очень просто переписать с черновика в настоящие секретные, ответственные книги. Но сразу убивать пятнадцать зайцев, изначально проигрышное дело. Ему просто лень этим заниматься. Как его учили, так и он меня. Он быстро схватывает, ему меня не понять. Кто бы мне сказал, посоветовал, осветил путь? Скажи что-нибудь внутренний голос. Может мне поболеть?

     - Поболей, извлечешь пользу.

     - Какую пользу?

     - Увидишь. Ты разве не замечал особенности: когда ты чего-то ждешь, надеешься на внешнее средство, планируешь приятное событие, избавление от беды, то все приходит в еще более худшее состояние. Человек должен научиться “не хотеть”, принимать приходящее без выбора, только тогда он сможет стать счастливым.

     - Ты меня пугаешь.

     - А ты меня забавляешь. Отдельная палата, повар с подносом... Размечтался.

     Предостережение смутило Олега, он не пошел на обед, надеясь к вечеру поправиться. После обеда пришел Милютин, расспросил о делах, сказал, что был в "дивизии", и ни кем не тревожимый тихонько перебирал бумажки, радовался близкому концу рабочего дня, хорошей, прохладной погоде, при которой предстоит возвращаться домой и последней расправе над всякой мелочью валявшейся на столе. Он чикал ножницами, размазывал клей, писал с задранной к потолку головой и страстным взглядом. Иногда спрашивал через открытую дверь, не приносил ли капитан такой-то характеристику на себя, или, подзывая, отдавал бумаги на хранение. От головной боли и температуры, как только оставался один, Олег клал голову на стол. В таком положении влез в его сознание незнакомый, усатый, старый, высокий и худой капитан, зашедший очень тихо, и положивший отпускной билет под его самый нос. Олег выпрямился, уставившись удивленно на шишковатый нос, добрый, чуть помешанный взгляд.

     - Вы из другой части? - капитан покачал головой, указав на оставленную бумажку, и пошел в другую комнату.

     - Здравствуй Юра!

     Юра выпрямился на стуле высоко подняв голову и посверкивая очками, сдержанно скрывая радость от счастливо подвернувшейся возможности душевно поболтать перед уходом со старым знакомым, ответил обычное в таких случаях: "Ну, здравствуй", долженствующее выразить тончайший баланс между радушием и вежливостью; тактическое универсальное приветствие друзьям, нейтралам, врагам, бывшим друзьям и врагам, а так же тем, с кем положение в настоящую минуту не определено. За тем, так же прямо, с сомкнутым ртом протянул руку, сохраняя серьезность взгляда, и слепил ее в рукопожатии.

     - Ну, здравствуй. Садись. Как съездил? - Тут он подпер подбородок, чуть выпятив губки, снизу покрытые темными точками побритой растительности, а сверху тонкими усиками и посмотрел на гостя. На этой стадии пантомима, иногда, шла по другому руслу: он, некоторое время сохранял статность корпуса, сосредоточенно расчленяя бумагу пополам, но потом все же подпирался ручкой. И вдруг, словно давно интересовался, да забывал, спрашивал:

     - Когда приехал?

     - Две недели назад.

     - В Москве был?

     - Да. Ты же знаешь, у меня там пустая квартира, жена уехала. Ходил в отдел кадров, не увольняют, говорят военных дирижеров не хватает. Факультет единственный  в Москве, - это тот, на котором я учился, - выпускает половину от нужного количества.

     Пришел Женя звать на ужин. Олег сказал ему о своем созревшем решении полежать выходные в санчасти. Жорж одобрил, по прибытии указал на дежурного фельдшера, с очень медицинской фамилией - Мочоев.

     Ну, что Мочоев Эмиль? Твое желтое, женственное личико, маленькие ручки и преданность собственным подкованным сапогам, цокающим в такт ходикам не вызывают уважения. Не спеша, ты смотришь исподлобья, с презрительным отвращением. Пришел я к тебе со своей болью, в новой "канолевой" панаме и таком же ремне. Ты "черпак", кантующийся уже год, я - "курс", или "дух" с двухмесячным стажем. И мы, по этой причине, да и по многим другим плохо разумеем друг друга.

     - Температура, голова болит.

     - Понос есть?

     - Есть.

     - С кровью?

     - Н, н, ну нет.

     - Давай панаму и ремень, - прогнусил он.

     Олег испытал раскаяние в принятом решении, пока шел к торцу здания, где предстояло увидеть настоящее место для "те-та-тета с тишиной", - грязную, совершенно заставленную кроватями каморку, освещенную слабо коптящей лампочкой в коридоре, с единственным окном, наглухо занавешенным одеялами. Шесть железных, двухъярусных кроватей с пакостнейшими матрацами едва размещались на крохотном пяточке. Через узкую щель, которую еще нужно было расширять, приходилось протискиваться извиваясь. Это распахнуло свои гостеприимные объятия отделение "дизерей", - дизентерийный лепрозорий.

     - Вот здесь будешь спать, здесь будешь и летать. И не куда не уходить, - веско изрек Эмиль.

     Боже мой, да куда мне уходить? Олег посмотрел на голодранцев, маячивших в сумерках притона, и задумался о планах бегства. Жорж еще на верху, так что можно с ним связаться, а для этого нужно быть ближе к главному входу. Но так, чтобы не прогнали раньше встречи. Провидение послало погранца, прибежавшего с "тумбочки" искать временную замену. Он бросился упрашивать заменить его, пока он бегает за буханками хлеба, о которых с кем-то договорился, и Олег воспользовался представившимся случаем.

     Входные двери санчасти из оплывшего стекла, такого, как дрожащий в степи знойный воздух, но еще более не прозрачные проводили Жоржа, не скрипнув, не задребезжав. Перед уходом он сказал Олегу: "Ничего, полежи, я сам там год назад лежал", и рассеял опасения по поводу угроз Мочоева: "Сам он будет с сухим пайком в поезде летать". Жоржева тень быстро растаяла в кривых зеркалах, и тень поменьше, - тень Валеры растаяла тоже. Он опять остался одни на весь холл, с тикающими часами на стене, десятком мягких стульев, стоящих по пять у каждой стены друг против друга, и белым столом. Большая бабочка тишины, с бархатными черными крылышками доверчиво уселась к нему на руку. Пограничник сгинул во времени, должно быть его завалило буханками, караваями, калачами и бубликами. Олег рассматривал насекомое, бесстрашно ползающее по рукаву, цепляющееся своими коготками за ткань, когда произошедшее событие вывело его из этого состояния.

     - Дневальный, отнеси шланг к тем воротам, - странно, что он меня не помнит. Да и какие, к черту, там ворота? Разве там есть хоть что-то похожее на них?

     - Да ты знаешь кто я такой?! Я из строевой части, помощник Женьки Воркова!

     - Ну и что? Мне похлебать!

     Стоп, стоп, стоп. Поедем назад, как вспоминают смысл пропущенной мимо ушей, но на последнем слове оказавшейся важной фразы или предложения, осмысленного задом наперед. Вывернутая на изнанку жизнь быстро посадит за стол хлопающего ртом, обритого дневального. Чужая правая рука даст затрещину, потом эта рука вместе с телом метнется назад, повернется спиной, и превратится в фельдшера обвешенного сумками, заглядывающего в комнату дежурного. Потом он, пятясь, исчезнет за входной дверью и снова отправится на трехдневные дивизионные учения, стряхивать пыль и колесить автомобильным кузовом вперед. Голос Олега сел, как сломанная клавиша, будто он не пользуется им с утра до вечера. Мура пришел уставший, вошел в комнату дежурного фельдшера, снял с себя сумки, китель, и остался в штанах и тапочках. Он вышел сказать дневальному, что нужно оттащить шланг к тем воротам, и его взорвало, когда дневальный не бросился опрометью исполнять приказание, - тело, видимо, мурино зудело. Человек за столом был длинный, худой, лысый, в мятом кителе. А Мура, как всегда, почувствовал запах родного дома, тапочек, удобной повседневной формы состоящей из одних штанов. Он хотел отправиться к беседке, к бассейну и блаженно окатиться водой из шланга. Естественно, что ему не было дела ни до чего, пока грязь учений не утечет на клумбы, а махровое полотенце заходящего солнца не оботрет его нежно, как красивая женщина. И он сядет на скамеечку беседки, лицом, или спиной к этому гаснущему прожектору. Правда, солнечные и водные ванны, занимавшие мысли Муры, поскольку проводились каждый день, являясь необходимостью, были с лицом постаревшего удовольствия. Но удовольствие все-таки было.

     - Ты что меня бьешь? Ты знаешь кто я такой?! Я писарь строевой части, помощник Женьки Воркова!

     - Писарюга! Мне похлебать кто ты такой.

     Дикость! После нелюбезного приема доктора Мочоева, оказаться дневальным санитарной части, нерасторопным подчиненным, которого щелкнул по голове Муратик Сулайманов, тут же получивший словесный отпор! После произошедшего выражения прохладных чувств, начался очень долгий, медленный танец по вестибюлю, комнате дежурного фельдшера, имеющий целью преградить дверью пустой комнаты от посторонних глаз, приведение в исполнение естественных в таких случаях угроз. А проще сказать: затаскивание виновника на разборку в пустую комнату. Желание поговорить, как однополые мужские особи у лысого-длинного не появлялось. Не смотря на все усилия оскорбленного достоинства фельдшера, он предпочитал поспешно и с серьезным видом, убедительно и спокойно признать себя женщиной, педерастом, очень, очень не смелым человеком, и упираясь уверять, что так, как он в ясном уме и твердой памяти, то попытается любыми путями миновать близких объяснений с таким грозным противником.

     Пошел обычный разговор.

     - Ты, дурак, я тебе звизды дам сейчас. Сюда иди! Ты парень или баба? Пойдем, поговорим, как мужчина с мужчиной.

     - Да зачем, какой смысл? Я и так уверен, ты без труда справишься с двоими такими, как я сразу.

     - Э,э,э,э, ты не мужик. Ты ббббаба, - последнее слово бубукая, оно словно пытался выплеснуть в лицо, как помои из ведра.

     - Ты трус. Пойдем поговорим.

     - Зачем? Против тебя устоять, у меня нет ни каких шансов.

     - Ты бббаба.

     - Ну ладно, баба так баба, пусть я баба, но не дурак. Я вообще не люблю драться.

     - Пойдем поговорим!

     Бедный фельдшер пытался спасти только свой престиж, уединившись, хотя бы для виду, чтобы каждый мог думать что хотел. Его перекашивала боль от ущемленного самолюбия, он боялся отшлепать этого двухметрового заморыша, боясь пойти на конфликт с Милютиным и писарями. Олег надеялся на то, что это скоро кончится, хотел замять дело, но ни чего с собой поделать не мог и упирался пока Мура тащил его в дежурку. Основной помощник - язык, не делал прежних успехов, на одержимого гневом Муру комплименты совершенно не действовали, даже скорее давали обратный эффект. Круглое, белое, усатое личико смотрело с удивлением, оставаясь безучастным ко всему кроме достижения цели. Он тянул за рукав, и часто останавливаясь, периодически выражал свое желание, возобновлял парад колких слов, подпитывая внутреннее пламя ярости. От кулаков, воздерживаясь, ножкой, один раз он все-таки махнул, и Олега удивила собственная прыть, с которой он увернулся. Так легко ему это показалось, и так мал росточком был противник, что дьявол стал соблазнять побороться. Потом, Олег стал отступать, видя, что обстоятельства только злят малыша, на крыльцо и асфальтовую дорожку, где давал до темноты представление с отрыванием пуговиц и эпатажем больных. Пересвет, против десяти Челубеев, расположившихся на ступеньках, как на хорах. Мура топал ногой, махнув рукой, уходил и возвращался, а он стоял, поддерживая руки боками, полный недоверия. Все живое с территории санчасти давно уже наблюдало за ним, уже час, а то и больше. И это было, наверное, самое удивительное представление со дня основания легиона в/ч 25717.

     Мочоев: (низким голосом) - Писарь, сюда иди! Сюда иди, говорю.

     Кто-то из толпы: - Слышите, что он говорит? Что фельдшера ждут, пока стемнеет, а потом все навалятся.

     Нурик: (старшина, самый тихий и безобидный мечтатель) - Писарь, если тебя кто обидит, мне сразу скажи.

     Мура: - Что, ты так и будешь стоять?

     Олег: - Позвоните Жене.

     Мура: - Пойдем, вместе позвоним, я не знаю как через "эполет" звонить.

     Красное пламя уходящего с работы светила опаляло контуры здания, оно заваливалось к земле с той стороны корпуса, и если бы можно было видеть сквозь стены, то мы увидели бы дорожку из лучей, которую оно протягивало к себе почти параллельно к поверхности, призывая всех в свой метафизический мир покоя, силы. Полк укладывался на койки, дежурный по полку в вестибюле штаба строил старшин, жены офицеров, убрав со стола съеденные мужьями ужины, усаживались к телевизорам, а одиозный, худой великан все стоял против крыльца, среди благоухающих, тропических насаждений. Фельдшера уходили, приходили, ужинали, умывались, а он все стоял.

     Пришел на ужин Валера, с его помощью вызвали по телефону Жержа. Жорж пришел уже в темноте, в надвинутой на ковбойский манер панаме, с руками глубоко засунутыми в карманы, молчаливый и бледный. Не вынимая рук, он уселся на скамейку и молча выслушивал окруживших его фельдшеров, в особенности энергичного и странно веселого Муру, доверительно излагающего ему, как близкому другу эпатаж. А вокруг всего этого беззаботно роились мошки, надоедливые, вездесущие, ползающие по панаме Жоржа и рубашке Муры. Жорж удалился с Мурой внутрь, за тем вернулся, спросил у Олега, что случилось, выслушал его блеяние, заверил в безопасности и ушел взбешенным. Занавес опустился, актеры и зрители разбрелись по квартирам, по своим миркам. Герой дня вернулся в чумной барак.

     Мурат Сулайманов был не обычным фельдшером. По складу характера боец, по уму - довольно проницательный человек, он лидировал. Имея призвание к боевым, восточным искусствам, в совершенстве зная множество приемов, обладая прекрасной растяжкой для ударов ногой, он мог при желании справиться с человеком в два раза выше его. Целыми днями, тренируясь на груше набитой деревянными брусками, нося на специальных ремнях, крепящихся к лодыжкам свинцовые стержни, Муратик постоянно совершенствовался. В до армейской жизни, у себя в Киргизии, занимал первые места на соревнованиях. Женя про него говорил, что если бы не его азиатские замашки господства над слабыми, он  был бы человеком достойным подражания. Олег не мог позволить колотить себя как ничтожество, но поколотить столь именитого противника было так же не возможно. Мура просто бы ни когда не простил победы над собой, а в особенности в армии, окруженный толпой оголтелых азиатов. Самообороняясь, всегда нужно знать предел, дальше которого нельзя идти в атаку.

     Сквозь пространство, без остатка разделенное на объемы большими полками, на которых в галифе и мятых кителях могут разместиться двенадцать пациентов (шесть вверху и столько же внизу) проникал к полу тусклый свет от единственной лампочки, борющейся с темнотой, как известный итальянский кинематографический персонаж Комиссар Корадо Каттани с мафией. Пациентам приходилось проникать к месту упокоения, на тридцать три раза обмоченные матрацы, сквозь щели притиснутых почти вплотную железных построений. Олег лежал в области густых сумерек, и только полосатая от трубчатой спинки тень, падала на его освещенные ноги. И вот он увидел меня, - свое отражение. Мы возобновили наш разговор.

     - Вчера курящий калбит, калбитее которого только единицы в полку, сидел на втором ярусе и имел несчастие выронить свой малюсенький, заплеванный окурок, который полетел мимо босых ног, мимо нижней полки на пол. Его нужно было поднять, а мне это было сделать удобнее, да к тому же не хотелось быть не вежливым. ".......", - сказал неразборчиво калбит мне губами, указывая на дымящийся плевок. Он, этот мусульманин, хотел, наверное, заставить меня подумать, что у него не двухметровая рука, чтобы подбирать самому с пола. Она задал мне загадку, ребус, этот дикий человек. Заплеванный, маленький окурочек достоин зажатия между двумя пальцами, - большим и указательным, - вознесения ко рту красного, прыщавого лица прикрепленного к босым ногам, как коварный  умысел к измятым с рождения рожам. В общем, я ему помог, и не знаю, унизился ли я, поступил ли правильно или все это не имеет значения, и давно пора выбросить эту историю из головы.

     Еще заходит Леша Михотин; скудную трапезу таскает. Он повар санчасти, мой ровесник, подает писарям на стол. Валера называет его Пехотиным. Мы беседовали о жизни. "А они к тебе присматриваются", - говорит он, разумея вот этих, с кем я тут валяюсь. Он их "ребятами" называет. "Видишь, - Женька за тебя горой..." О себе не много рассказал: "Мура захлебал, чуть, что не так, так сразу строит. Больным не хватает, (пищи) а что я могу сделать? Сержанты приходят - корми, а чем я кормить буду? Вот недавно Женька сказал: "Я не хочу, чтобы их били", так теперь Мура пальцем не трогает, вместо этого физ-подготовку придумал. По сто раз отжиматься заставляет". И добавил: "А ребята хорошие, если бы были в хорошем месте".

     Когда я вчера зашел сюда, то сказал: "Добрый вечер. Есть здесь свободное место?" Мне ответили: "Ложись вон туда". И я здесь лежу и сплю почти сутки, жду, когда ко мне придет моя Фата-Моргана, когда ты придешь. Видишь: не одеял не подушек, читать темно. Выхожу иногда на крыльцо полюбоваться полком на обеде. Тут крыльцо выходит на столовую, от него, до столовского крыльца метров триста. Наблюдаю, как рота за ротой, батальон за батальоном дрейфуют от казарм сюда, строятся перед входом, и по очереди всасываются внутрь. Вот так. И товарищи мои по каморке сидят рядом, кто курит, кто в полголоса беседует, кто, как я - молчит.

     В исполнении желаний многих людей, очень большая кухонная кастрюля с красным бантиком букв на боку, должна отправиться, подхваченная под локти, пронестись по этажам и лестницам, выгуляться по дорожкам до склада, набиться крупой, картошкой, луком, маслом. Она должна быть набита, и набивается до верху, чтобы все было как прежде. Но сначала  кастрюля добирается до бокового крыльца - обители дизерей, перекошенная, с задранным ухом, сопутствуемая лотком в руках повара в белых одеждах. Дизентерийных больных отселили в чумной барак, изолятор опасной, заразной болезни, но совершенно спокойно заставляют их таскать продукты на кухню.

     - Мужики, надо принести продукты, - говорит Леша Михотин, крупный, даже пухлявый, слегка женственно-круглый, с густой растительностью на теле и хорошо подвешенным языком. Про него говорят: "Михотин звездатый парень, что не попросишь, всегда даст. Там еще один пидарас есть, ни хрена не дает, нету говорит, кончилось". Тот второй, кажется таджик, маленький, востроносый, смуглый, вертлявый, вызывающий впечатление произвольно брошенного меха пластикой движений.

     Через дыру в заборе уходят трое добровольцев, мимо больших щитов врытых в землю, которые Полунин год назад расписывал под палящими лучами солнца. Набитая, с горкой, возвращается кастрюля просевшая, с согнутыми друг к другу носильщиками. За ней, на большом лотке идут шестнадцать буханок и Леша с яичным пеналом в руке. Но до дизерей доходит только коричневый отвар из коры дерева и не многочисленные сухари. Военврачи к нам не кажут носа, только доктор Мочоев пичкает таблетками и ненормативной лексикой.

     Тикают остановившиеся часы, несется стоящее на месте время. Одурел от сна и от безделья. Но все проходит, пройдет и это.

     Олег, я витаю над тобой. Наконец кончилось заточение в замке дизерей и ты идешь из санчасти в огромной, белой обвисающей панаме, прикрывающей лысую голову, и в истертом, потасканном ремне. Твои канолевые причиндалы спер Ема-Эмиль, и сам свалил в неизвестном направлении, оставив на выбор в шкафах пустой дежурки только эту ветошь, ношенную переношенную третьим поколением курсантов, которую не хотелось приближать к телу. Прошла неделя и два дня, и сегодняшний воскресный день перевалил за половину. Ты шел под нехорошим чувством, зародившимся ранее. Олег, я витаю над тобой, исследуя твои чувства, я не буду говорить, что они не интересны. Не в интересе дело, просто ты должен увидеть то, что есть, и я хочу тебе помочь. Мне совсем не нравится смаковать эти подробности ради них самих, но так уж повелось, если хочешь узнать о себе что-нибудь новое, настоящее, нужно заплатить болью. Требуется усилие, чтобы стать шире. Тот, кто стоит на месте, не так страдает, как движущийся вверх. Хочешь узнать будущее?  Ты пребываешь в мире иллюзий, если не сознательного самообмана. Прислушайся к совету друга. Судьба в данный момент благоволит тебе, но это обманчивое впечатление, оно может ввести в заблуждение и нанести серьезный ущерб, если ты целиком положишься на фортуну. Прислушайся к тому, что говорят люди.

     Преследуемый одним желанием - скорее добраться до штаба, увидеть и услышать сочувствие, восстановить утраченную собственность, быстрым шагом он дошел. Слава Богу, задний вход открыт. Сочетая нетерпение с осторожностью, он постучал в строевую часть, и за тем к Валере. Глухо. Чувствуя обреченность, не имея сил изменить монотонную походку, он дошел до чертежки, и поцарапался. Дверь ответила молчанием. Оставалось единственное место пристанища - туалет. Столбняк рассуждений прервался дробным шагом по лестнице со второго этажа. Туалетная дверь скрипнула, и он спрятался в кабину. Это был Валера. В соседней кабине поставил в мусорную корзину пустые бутылки, огрызки дыни, и, выйдя, закрылся в продслужбе, но охотно открыл на стук.

     - Привет.

     - Привет, проходи. Выздоровел?

     - Да, спасибо, все в порядке.

     Валера снова сел за стол заниматься служебными делами. Он добросовестно писал, наш добрый Валера, и при этом ему было не приятно оттого, что гость понимает. Говорить открыто, выяснять напрямик казалось страшно, и Олег любыми путями старался отсрочить минуту полного краха. Сидел на столе и подбирал подходящие слова.

     - Ты не знаешь где Жорж? В строевой части его нет.

     - Не знаю, - ответил Валера, испытывая еще большее неудобство.

     - Я посижу у тебя?

     - Сиди, конечно.

     - А где Димон?

     - Не знаю...

     Хотелось спросить, где Саня, чтобы получить такой же ответ и почувствовать, как Валера совсем смущается, но это было не порядочно. Фата, я сжат по всем параметрам, нахожусь в плену обстоятельств и иллюзий, боясь потерять надежду!

     Через некоторое время сверху пришел счастливый Димон. Видимо он хотел изобразить встречу, будто не сидели они в вчетвером двадцать минут назад там, наверху, и не ждали, пока длинный свалит, перестав скрябаться.

     - Валера!

     - М, м, м?

     - Здорова!

     - Здорова.

     - Валера! Валера! Ха-ха-ха, чего ты делаешь?

     - Раскладку.

     - Валера.

     - Ну, че?

     - Здорово говорю. Валера! Чего ты делаешь, сегодня же воскресение? - И переключив внимание на Олега, опять засмеялся.

     - Ха, ха, ха, ха, чего это у тебя на голове?

     Стараясь не осложнять рассказ, он посетовал, с тайной надеждой на сочувствие, а затем обстановка разрядилась шахматной схваткой, в которой он добросовестно проиграл две партии. Но ведь он преследовал только одну цель - встретиться с Женей, получить психическую поддержку и вещи назад. И Жерж пришел, поздоровался, но этим все закончилось. Ни каких эмоций, вопросов, участия. Жоржу надоело с ним возиться, это должно было когда-нибудь случиться. Его больше ни куда не звали, не приглашали, не спрашивали, и он провел еще один день без маковой росинки. На следующий день, дождавшись вечера, Олег посадил Диму в продслужбе за шахматную доску с тем, чтобы предельно конкретизировать положение. К окну с улицы подошел Жорж.

     - Валера, пошли. Жерж на ужин зовет, - сказал Дима. Олег выглянул на улицу, увидел жоржеву панаму, холодный взгляд из по нее. Вернулся к партии и спросил вибрирующим голосом:

     - Дима, а почему Жорж больше меня не берет в санчасть? Из-за скандала? Мне, конечно, следовало поступить по другому.

     - Да, - Димон неопределенно качнул головой.

     - А как надо было поступить, их же там было человек десять?

     - По-мужски, наверное, - сказал Димон, смотря в доску так, словно ответ нуждался в секрете, и прозвучал тихо.

     - Дима, а кто возражает против того, чтобы я туда ходил?

     - Фельдшера.

     И они пошли кушать без него.

     - Фато, ты меня слышишь?

     - Прекрасно слышу.

     - Мне есть надо! Голодный я. Что делать? Продолжатся же так, вечно не может, не питаться вообще не возможно. Подходит к завершению мой девятый день голодовки, я лишь немного похудел и твердо держусь на ногах. Ну что ты молчишь.

     - Думай, думай.

     И он составил план, по которому рассчитывал наладить взаимоотношения с Полуниным и питаться на его средства, в его комнате. Оставалась еще столовая, но ее жизнь, как и жизнь всего личного состава полка, проходившая до сих пор не пересекаясь с его жизнью, казалась столь агрессивной и чужеродной, столь насыщенной враждебными вибрациями, такой резкой, как яркое солнце для глаз, что он всеми силами хотел избежать появления в ней. Он знал, что каждый поход туда будет стоить ему, как десантнику прыжок с парашютом. Уж очень много психических сил забиралось при контакте с полковым миром. Куда выгоднее методично наседать на Полунина, терпение и труд, говорят, могущественные вещи. План составился за первые сутки после возвращения, ночь которых он провел в строевой части на стойке. Вечером Гер майор санкционировал уход на ужин словами: "тебе на ужин пора", и он пошел совершать антагонистический себе акт в чертежное бюро. Вчера вечером Валера и Димон попались ему в коридоре с ящиком больших, красных яблок, взятых им у старшины какой-то роты, вернувшейся с сельхозработ в поселках Джейсу и Чимолган. Первой целью Олег наметил себе добраться до этих сочных плодов, кои, по его мнению, имелись в таком изобилии, что писаря без труда поделились бы с ним.

     - Саня, можно взять яблоки?

     - Их здесь нет. Вот, одно лежит, можешь взять. Больше нет.

     - А где они?

     - В секретке, наверное, или у Валеры.

     - Их здесь нет, - ответил Дима, заметая у порога мусор на совок. И не поверить ему было нельзя.

     - А где они могут быть? - вопрошал он снова, как можно вкрадчивее, что бы скрыть голую сущность вопроса.

     - Не знаю.

     - А вообще они есть?

     - Нет.

     - Фата, ты здесь? Вот Дима молодец, совсем ко мне не переменился, ни капли недовольства в голосе, ни чего подозрительного. Разговаривает, как со всеми остальными.

     Олег вернулся в чертежку.

     - Дима говорит, что их там нет.

     - Здесь их тоже нет.

     Он боялся вспышки гнева и спустился к Валере.

     - Валера, у тебя есть яблоки?

     - Какие яблоки?

     - Ну, те, что вчера из роты принесли.

     - Нет, - он тоже был искренен и жалел его.

- А где они могут быть?

     - Не знаю.

     И тут, помолясь, он пошел в столовую, пошел, как на таран, в зал в несколько сотен квадратных метров, где, бывало, летают пущенные в чью ни будь голову горячим поваром, или сержантом алюминиевые тарелки, где на политом салом полу можно запросто растянуться с подносом в руках, где можно было увидеть сценки насилия, потасовок между ротами, груды грязных тарелок взгроможденных постоянным составом, считавшим заподло убирать за собой, где была столь хроническая грязь, а подаваемые блюда из таких гнилых продуктов, что у нормального человека при подобном ежедневном питании возникало, на каждый второй день расстройство желудка.