Глава 2

Отец Арсений

 

     Темнота ночи и жестокий мороз сковали все, кроме ветра. Ветер нес снежные заряды, которые, крутясь, разрывались в воздухе, превращались в облака мелкого колючего снега. Налетая на препятствия, ветер кидал клочья снега, подхватывал с земли новые и опять рвался куда-то вперед. Иногда наступало затишье, и тогда среди темноты ночи высвечивалось на земле гигантское пятно света. В полосах света лежал город, раскинувшийся в низине. Бараки, бараки и бараки покрывали землю.

     Вышки со стоящими на них прожекторами и часовыми уходили за горизонт. Струны колючей проволоки, натянутой между столбами, образовали несколько заградительных рядов, между которыми лежали полосы ослепительного света от прожекторов.

     Между первым и последним рядами колючки лениво бродили сторожевые собаки.

     Лучи прожекторов срывались с некоторых вышек и бросались на землю, скользили по ней, взбирались на крыши бараков, падали с них на землю и опять бежали по территории лагеря, окруженного проволокой.

     Часть прожекторов вылизывала пространство за пределами лагеря и, обежав определенный сектор, возвращалась к рядам заборов, чтобы через несколько мгновений начать повторный бег.

     Солдаты с автоматами, стоя на вышках, беспрерывно просматривали пространство между рядами проволочных заграждений. Затишье длилось недолго, ветер опять внезапно срывался, и все снова ревело, гудело, выло, колючий снег заволакивал яркое пятно света, и темнота охватывала долину. По соседней железнодорожной ветке часто проносились поезда в Москву или из нее. В темноте, с крыш бараков или вторых, третьих этажей удавалось увидеть тела длинных змей со светлыми окнами по всей длине. Каких-нибудь два часа “скорого” и увидишь Волгу!

     Лагерь особого назначения еще спал, но вдруг раздался удар по висевшему рельсу, сперва один, у входа в лагерь, а затем под ударами зазвенели стальные рельсы в разных местах.

     Прожекторы на вышках судорожно заметались, ворота лагеря открылись, и в зону стали въезжать один за другим крытые грузовики с “воспитателями”, надзирателями, работниками по режиму и вольнонаемными.

     Машины разъезжались по территории лагеря, останавливались у бараков, из грузовиков выскакивали люди и по четыре человека шли к бараку, обходили его со всех сторон, проверяли сохранность решеток на окнах, наличие замков на дверях, отсутствие подкопов стен или других признаков, свидетельствующих о побеге заключенных.

     Осмотрев и убедившись, что ничего не повреждено, надзиратели отпирали двери, и в это время прожекторы еще более судорожно продолжали метаться, а часовые внимательно оглядывали с вышек лагерь. Собаки между рядами проволоки начинали нервно обегать свой участок.

     Лагерь особого назначения начинал свой трудовой день. Тысячи, десятки тысяч заключенных приступали к работе.

     Темнота медленно светлела, наступал серый зимний рассвет, но ветер по-прежнему рвал снег, кидал его в воздух, выл и гудел, встречаясь с малейшим препятствием, и все дальше и дальше нес жесткий, колючий снег.

     За пределами зоны лагеря, невдалеке от него, горело несколько костров, пламя которых то вспыхивало, то затухало.

     Костры горели и днем и ночью беспрерывно, отогревая мерзлую землю для братских могил, в которых хоронили умерших заключенных. Лагерь ежедневно посылал туда сотни и десятки своих жителей, отдавая этим дань установленному режиму.

     Лагерь “особого режима” ожил. Хлопали двери бараков, заключенные выбегали на улицу для проверки, строились. Раздавались крики, ругань, кого-то били.

     Холод, пронизывающий ветер и темнота сразу охватили заключенных. Строясь побригадно в колонны, шли они на раздачу “пайки” и оттуда к месту работы.

     Барак опустел, но запах прелой одежды, человеческого пота, испражнений, карболки наполняли его.

     Казалось, крики надзирателей, отзвуки потрясающей душу ругани, человеческих страданий, смрад уголовщины еще оставались в опустевшем помещении, и от этого становилось до отвратительности тоскливо среди голых скамеек и коридора нар. Тепло, оставшееся в бараке, делало его жилым и смягчало чувство пустоты.

     Двадцать семь градусов мороза, порывистый ветер были сегодня страшны не только ушедшим на работы заключенным, но и сопровождавшей их тепло одетой охране.

     Те, кто несколько минут тому назад покинули барак, выходили на улицу со страхом, их ждала работа, пугавшая каждого непонятностью требований, бессмысленной жестокостью и непреодолимыми трудностями, создаваемыми начальством.

     Выполняемая заключенными работа была нужна, но все делалось так, чтобы труд стал невыносим. Все становилось трудным, мучительным и страшным в лагере “особого режима”, все делалось для того, чтобы медленно привести людей к смерти. Сюда направляли “врагов народа” и уголовников, преступления которых карались только смертью – расстрелом и заменялись им заключением в “особый”, из которого выход был почти невозможен.

     Отец Арсений, по документам Стрельцов Петр Андреевич, заключенный N18376, существо, космический скиталец, сверхфизическая форма жизни – концентрированное сознание попал в этот лагерь полгода тому назад. Он не мог бы объяснить ни одной живой душе на Земле кто он и откуда. Приняв форму заключенного священника, он постигал специфику жизни на очередной планете. Сколько этих цивилизаций уже было и сколько будет! Исследования, путешествия стали для него и смыслом и его отсутствием. Нельзя было сказать, что ему скучно, по тому, что он не знал скуки. Локальный опыт в одном теле не ограничивал его, он мог мгновенно захватить, подчинить себе любое существо, уничтожить любое количество врагов, обходится без ресурсов или принимать их, испарятся, проникать в сознание живых существ. Боль, страх, холод; он постигал физически все обстоятельства, имея возможность в любой момент отключить страдания и прервать эксперимент.

     На спине, шапке и рукавах был нашит лагерный номер, что делало его похожим, как и всех заключенных, на “человека-рекламу”.

     Ночь переходила в темный рассвет и короткий полутемный день, но сейчас фонари и прожекторы еще освещали лагерь.

     Отец Арсений был постоянным барачным “дневальным”, “колол” около барака дрова и носил их охапками к барачным печам.

     “Господи! Иисусе Христе Сыне Божий! Помилуй мя грешного”, - беспрерывно бубнил он, совершая свою работу. Дрова были сырые и мерзлые, “кололись” плохо. Топора или колуна в “зону” не давали, поэтому кололи поленья деревянным клином, загоняемым в трещину другим поленом. Тяжелое и мерзлое полено скользило и отскакивало в “слабых” руках Арсения, и никак не могло попасть по торцу забиваемого клина. Работа шла медленно. Приходилось принимать условия игры, изображая неимоверную усталость, глубокое истощение, подстраиваясь под изнурительный режим лагеря не дававший работать. Все трудно и тяжело. К приходу заключенных огромный барак должен быть натоплен, подметен и убран. Не успеешь - надзиратель направит в карцер, а заключенные изобьют. Бить в лагере умели и били в основном политических. Начальство било для воспитания страха, а уголовники избивали “отводя душу”, и скопившаяся ненависть и жестокость выходили наружу. Били кого-нибудь каждый день, били умеючи, с удовольствием и радостью. Для уголовников это было развлечением.

     “Господи! Помилуй мя грешного. Помоги мне. На Тя уповаю, Господи и Матерь Божия. Не оставь меня, дайте силы”, молился Арсений и, старательно изнемогая от усталости, охапка за охапкой переносил к печам дрова.

     Пора было затапливать, печи совершенно остыли и не давали больше тепла. Разжигать печи было нелегко: дрова сырые, сухой растопки мало. Вчера Арсений набрал сухих щепок, положил в уголок, чтоб никто не уволок. Пошел сегодня за сушняком, а уголовная шпана взяла, и помочилась назло. Запоздаешь, не прогреется барак к приходу заключенных. Кинулся Арсений искать березовую кору или сухих щепок в дровах за бараком, а сам нудит молитву Иисусову: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй мя грешного, - и добавляет: - Да будет воля Твоя”. Дрова за бараком перебрал и увидел, что ни коры, ни сушняка нет, как растапливать печи – не придумаешь. Пока святой отец перебирал дрова, из соседнего барака вышел дневальный, старик, уголовник больших статей, жестокости непомерной. Говорили, что еще в старое время на всю страну гремел. Дел за ним числилось такое множество, что даже забывать стал. О своих делах не рассказывал, а за то малое, что следователь узнал, дали “вышку” – расстрел, да заменили “особым”, что для старых уголовников иногда было хуже. Расстрел получил и сразу отмучился, а в “особом” смерть мучительная, медленная. Те, кто из “особого” случайно выходили, становились полными инвалидами, поэтому, попав сюда, люди ожесточались, и выливалось это ожесточение в том, что били политических и своих же уголовников насмерть. Этот уголовник держал в строгости весь свой барак, и начальство его даже побаивалось. Случилось, мигнет ребятам – и готов несчастный случай, а там – веди следствие. Звали старика “Серый”, по видимому ему можно было дать лет шестьдесят. Внешне казался добродушным. Начинал говорить с людьми ласково, с шутками, а кончал руганью, издевательством, побоями. Увидел, что Арсений несколько раз перебирал дрова, крикнул:

     - Чего, поп ищешь?

     - Растопку приготовил с вечера, а ее водой для смеха залили, вот хожу и ищу сушняк. Дрова сырые, что делать – ума не приложу.

     - Да, поп, без растопки тебе хана.

     - Народ, с работы придя, замерзнет, вот что плохо, да и меня изобьют.

     - Идем, поп! Дам я тебе растопку, - и повел к своим дровам, а там сушняка целая поленница. Хотел сначала Серый позволить набрать слуге господа дровишек, а потом начать бить с криками: “Поп вор!” И Арсений уже ждал первого агрессивного порыва, наметив мгновенно обострить застарелую уголовничью язву, прежде чем тот успеет привести замысел в исполнение. Но, то ли интуиция подсказала Серому, то ли просто передумал, но от намерений он внезапно отказался. 

     - Больше бери, отец Арсений! Больше!

     Нагнулся, и сам стал собирать сушняк, понес охапку следом за ним в барак. Положил сушняк около печей.

     - Спаси тебя Бог, - поклонился отец. Серый не ответил и вышел из барака. Отец разложил в печах растопку стоечкой, обложил дровами, поджег, - огонь быстро охватил поленья в первой печи, успевай только забрасывать, - носил дрова к печам, убирал барак, вытирал столы и опять носил дрова. Время подходило к трем часам дня, печи раскалились, постепенно теплело, запахи от этого обострились, барак стал близким и уютным. Несколько раз приходил надзиратель, и, как всегда, первыми его словами была озлобленная матерная ругань и угрозы, а при одном заходе увидел на полу щепку, ударил Арсения по голове, но не сильно, за что к вечеру имел два здоровенных флюса.

     Ношение дров и беспрерывное подбрасывание их в печи должно было совершенно обессилить, в голове шуметь от слабости и усталости, сердце сбиваться, дыхания не хватать, ноги слабеть и с трудом держать худое и усталое тело.

     - Господи! Господи! Не остави меня, - зудел он, сгибаясь под тяжестью носимых дров.

     В бараке он был не один, оставались еще трое заключенных. Двое тяжело болели, а третий филонил, устроив мастырку топором. Валяясь на нарах, он временами засыпал и, просыпаясь, кричал:

     - Топи, старый хрен, а то холодно. Слезу – в рыло дам! – тут же снова засыпая. Остальные лежали в тяжелом состоянии, в больницу не взяли, все было переполнено. Часов в двенадцать зашел фельдшер из вольнонаемных, посмотрел на больных, не прикасаясь к ним.

     - Дойдут скоро, мрут сейчас по стахановски. Холода…

     Подошел к демонстративно стонавшему мастырщику.

     - Не играй придурка, завтра на работу, а пересолишь, за членовредительство в карцере отдохнешь.

     - Господи Иисусе Христе! Помоги им, исцели. Яви милость Твою. Дай дожить им до воли, - беспрерывно шептал слуга господа, поправляя грубый тюфяк или прикрывая больных. Время от времени давал воду и универсальное, единственное тут лекарство, которое фельдшер небрежно бросил больным. Самому доходящему дал четверть черного хлеба от своего пайка. Размочив хлеб в воде, стал кормить. Тот открыл глаза и оттолкнул руку.

     - Ешьте, ешьте себе с Богом!

     Хворый, проглотив, огрызнулся:

     - Пошел ты со своим богом! Чего тебе от меня надо? Чего лезешь? Думаешь, сдохну, – что-нибудь от меня достанется? Нет у меня ничего, не крутись.

     Ни чего не ответил отец Арсений, лишь заботливо закрыл его и, подойдя к другому больному, помог, перевернутся на другой бок. Занялся барачными делами. Печи накалились, и от них несло жаром. Вошел надзиратель лет тридцати, веселый, улыбающийся, радостный, прозванный за это соответственно.

     - Ты что, екарный стос, поп, барка натопил, словно баню? В карцер захотел? Дрова народные для врагов народа переводишь. Я тебе, шаман, покажу…, - и, засмеявшись, ударил наотмашь по лицу. Улыбаясь, вышел.

     Чем ответить ему? Устроить ли у жены выкидыш, или обрушить донос коллег, например? Можно и ничего, конечно, не делать, все равно умирать ему в сорок семь лет в раковом корпусе Ульяновска. Драться полез от проигрыша в караулке, продул новые сапоги. Да и жена ему подарок сделала от “особиста”. Будет воспитывать маленького чекиста. Вытирая кровь, он не умолкал:

     - Господи, не остави меня грешного, помилуй.

     Пробудился филон Федька.

     - Ловко он, подлюка, тебя в морду двинул, с весельем, комсомольским огоньком, а за что – и сам не знает.

     Через час Веселый опять появился в бараке и, войдя, закричал:

     - Поверка, встать.

     С нар соскочил Федька, а Арсений вытянулся с метлой, которой только что подметал барак.

     - Кто еще в бараке? – спросил, словно только что родился.

     - Двое освобожденных лежачих и третий на выписке, ходячий.

     Пройдясь по коридору, для виду покричав, снова подошел к дневальному.

     - Ты смотри, поп, чтобы порядок был, скоро позовут куда надо, там запоешь, - и скверно выругавшись, вышел.

      Все-таки революционного, пролетарского, марксистско-энгельсистского поноса он заслуживает. Пусть посидит над очком, помучается, накладывая в штаны в караулке.

     День был на исходе, быстро темнело, и заключенные вот-вот должны прийти с работы. Приходили, обмерзшие, усталые, озлобленные, обессиленные и, добравшись до нар, почти в беспамятстве, валились на них. С их приходом барак наполнялся холодом, сыростью, злобной руганью, выкриками, угрозами. Через полчаса после прихода повели на ужин. Время посещения столовой для многих заключенных было временем новых страданий. “Социально близкие” отбирали все, что могли, и били при этом нещадно. Те, кто становился слаб, и не мог постоять за себя, часто лишались еды. Не смотря на численное преобладание политических, братва всегда брала вверх. Жалкие, ничтожные, полу гнилые порции, пахнущие керосином, рассчитанные на медленное истощение заключенных ни один политический не был уверен получить. Часто лишаясь этой гнили, Арсений, приходил в барак, ложился на нары и начинал молиться. Прочтет вечерню, утреню, акафист Божией Матери, Николаю Угоднику и своему святому Арсению, помянув своих духовных детей, всех усопших, и так, бывало, всю ночь молится, а утром встает – и как будто силы есть, спал и сыт.

     Темно, колонны заключенных одна за другой входили в оживавшие бараки. По случаю жаркой натоплености Арсения не били, пайки не отнимали, то ли случайно, то ли у других шарашили. Двум лежачим больным досталась только половина пайкового хлеба, да отец от себя кусок прогорклой трески спрятал за пазуху.  Стал кормить болезных: нагрел воду с хвоей, добавил аспирин и обоих накормил. Хлеб и треску разделил пополам и дал каждому. Дней через пять пошли на поправку, стало видно, что останутся живы, но лежали еще недвижны, и шагу сделать не могли. Все это время дневальный урывками и ночами ухаживал за ними и делился частью своего пайка. Как-то, молча, подавая одному из них, Сазикову Ивану Александровичу, Арсений молился, по своему обыкновению. И губы его беззвучно двигались, шепча слова молитвы.

     - Молишься, папаша! Грехи замаливаешь и нам, поэтому помогаешь. Бога боишься! А ты его видел? – спросил Иван Александрович.

     Посмотрел Арсений на него и удивился.

     - Как же не видеть, он здесь посреди нас и соединяет сейчас нас с вами.

     - Да что, поп, говоришь, в этом бараке Бог? Уж, не по 58 ли статье проходит, или может он “бытовик”?

     - Да! Вижу его присутствие, вижу, что душа ваша хоть и черна от греха и покрыта коростой злодеяний, но будет в ней место и свету. Придет для тебя, Серафим, свет, и святой твой Серафим Саровский тебя не оставит, - тихо ответил тот. Исказилось лицо Сазикова, задрожал весь и с ненавистью прошептал:  

     - Пришибу, поп, все равно пришибу. Знаешь много, только понять не могу – откуда.

     Отец Арсений повернулся и пошел, повторяя: “Господи! Помилуй мя грешного”. Время шло, работы надо было сделать много, и, совершая ее, читал он как радио, как граммофон акафисты, вечерню, утреню, иерейские правила. Придумали по этому поводу шутку: “Знаешь, чем ты, отец Арсений от радио отличаешься? Радио можно выключить, а тебя нет.” Пробовали выключать руками и ногами, порознь и колхозом, но образ набожного батюшки очень понравился Существу, его населяющему.

     Второй больной, Авсеенков Александр Павлович, из репрессированных, стал постепенно поправляться. История обыкновеннейшая, таких в лагере тысячи друг на друга похожих. Октябрь “делал”, член партии с семнадцатого года, Ленина знал, армией командовал в 1920 году, в ЧК занимал большой пост, приговоры тройки утверждал. А последнее время в НКВД работал членом коллегии, но теперь дошла очередь и до самого. Политических было много, кто за глупое слово, большинство по ложному доносу, другие за религию, третьих, идейных коммунистов убирали с дороги. С виду лет сорока-пятидесяти, Авсеенков, был уже измотан лагерной жизнью. Голод, изнурительная работа, избиения, постоянная близость смерти бледнели перед сознанием вчерашнего могущества. Попав сюда и соприкоснувшись с заключенными, отчетливо понял, что совершал страшное, чудовищное дело, послав на смерть десятки и сотни тысяч невинных. Не видя с высоты должности истинного положения вещей и событий, утерял правду, верил протоколам допросов, льстивым словам подчиненных, сухим директивам. Мучился безмерно, переживал, но ничего решить для себя не мог. Сознание духовной опустошенности и ущербности сжигало. Был молчалив, добр, делился последним, уголовников и начальство не боялся. В гневе страшный, но головы не теряющий, вступавшийся за обижаемых, часто попадал в карцер.

     Привязался он к своей няньке, полюбил за доброту и отзывчивость.

     - Душа-человек вы, отец Арсений, вижу это, но коммунист я. А вы служитель культа, священник. Взгляды у нас разные. По идее я должен бороться с вами, так сказать, идеологически.

     - Э! Батенька! Чего захотели, - бороться. Вот боролись, боролись, а в лагерь-то вас с вашей идеологией взяли да и загребли. А моя вера Христова и там, на воле, была и здесь со мною. Бог всюду один и всем людям помогает. Верю, что и вам поможет! Мы, ведь, с вами, Александр Павлович, старые знакомые. Господь нас давно вместе свел и встречу нам уготовил.

     - Ну! Уж это вы, отец Арсений, что-то путаете. Откуда я мог вас знать?

     - Знали, Александр Павлович. В 1933 году, когда дела церковные круто решались, брата нашего – верующих –сотнями тысяч высылали, церквей видимо-невидимо позакрывали. Так я тогда по вашему ведомству первый раз проходил. Первый приговор вы мне утвердили в 1939 году, опять же по вашей “епархии”. Только одну работу в печать сдал, взяли меня по второму разу и сразу приговорили к расстрелу. Спасибо вам, расстрел “особым” заменили. Вот так и жил по лагерям и ссылкам, все вас дожидался. Ну, наконец, и встретились. Бога ради не подумайте, что я хочу упрекнуть вас в чем-то. Во всем воля Божия, и моя жизнь в общем океане жизни – капля воды, которую вы и запомнить, естественно, в тысячном списке приговоренных не могли. Одному Господу все известно. Судьба и люди в его руках.

     Жизнь и работа в лагерях страшная, нечеловеческая. Каждый день к смерти приближает, года вольной жизни стоит. Но, зная это, не хотели зэки, не желали умирать интеллектуально, пытались внутренне бороться за жизнь, сохранить дух, хотя это и не всегда удавалось. Говорили, спорили о науке, жизни, религии, иногда читали лекции об искусстве, научных открытиях, устраивали маленькие литературные вечера, воспоминания, читали стихи. На общем фоне жестокости, грубости и сознания близкой неизбежной смерти, голода, крайней степени истощения и постоянного присутствия уголовников это было поразительно. “Особый” жил страхом, насилием, голодом, но заключенные часто стремились найти друг в друге поддержку, и это помогало жить.

     Авсеенков, наблюдая жизнь заключенных, пришел к выводу, что в среднем больше двух лет редко выживали в “особом”, и прикидывал на себя.

     В зависимости от волны арестов в барак попадали инженеры, военные, церковники, ученые, артисты, колхозники, писатели, агрономы, врачи, и тогда в бараке невольно возникали “землячества”, состоящие из людей этих профессий. Все были забиты, но, тем не менее, можно было видеть желание этих людей не забыть своего прошлого, своего ремесла. Все вспоминалось в совместных разговорах. Жаркими были споры, возникавшие по любому поводу, люди горячились, старались доказать только свое. Арсений в спорах не участвовал, ни к кому не примыкал, оставался со всеми общителен и ровен. Начнется спор, а он отойдет к своему лежаку, сядет на него и начнет гундеть по традиции. Интеллигенция барака относилась к нему снисходительно. Одно слово попик, да еще притом весьма серенький, добрый, услужливый, но культуры внутренней почти никакой. Потому так и верит, другого-то ничего нет за душой. Случилось как-то, что собралось в бараке человек десять-двенадцать художников, писателей, искусствоведов, артистов. Оживились, спорят о театре, литературе, медицине, искусстве. Как-то зашел разговор о древней русской живописи и архитектуре. И один из них, высокого роста, сохранивший даже в лагере барственную осанку и манеры, с большим апломбом и жаром рассуждал об этих предметах. Говорил веско, со знанием дела и удивительно уверенно, - не зря же профессорский титул получил. Попробовал втянуть в дискуссию святого отца.

     - Вы, батюшка, очень верующий и духовного звания, так не скажете ли нам, как вы оцениваете связь православия с древней русской живописью и архитектурой. И есть ли такая связь?

     Сказал и улыбнулся ободряюще. Все окружающие засмеялись. Сидевший невдалеке Авсеенков тоже невольно улыбнулся. Хотелось узнать умственную организацию мистической особы.

     - Сейчас, я сейчас, только вот дело доделаю, - извинился Арсений. Он выдержал десятиминутную паузу, дабы инспирировать попытку уйти от умных разговоров, а затем продемонстрировать ученость, создавая тем образ смиренника.

     - Кончил я дела свои, прошу вас повторить вопрос.

     Профессор посмотрел на него снисходительно, и размеренно произнес:

     - Вопрос, батюшка, довольно простой, но интересный. Как вы, представитель русского духовенства, расцениваете влияние православия на древнерусское изобразительное искусство и архитектуру? Хотелось бы услышать. О сокровищах Суздаля, Ростова Великого, Переславля Залесского, Ферапонтова монастыря, возможно слышали? Иконы Владимирской Божией Матери и Троицу Рублева, вероятно, по церковным литографиям знаете, так вот и скажите, как оцениваете все это с точки зрения связей.

     Отец Арсений как-то выпрямился, даже изменился.

     - Взгляды на влияние православия на русское изобразительное искусство и архитектуру существуют самые различные. Много по этому поводу высказано мыслей и вами, профессор. Но ряд ваших положений глубоко ошибочен, противоречив и, откровенно говоря, конъюнктурен. То, что вы сейчас говорите, значительно ближе к истине, чем пространно изложенное вами в статьях и книгах. Не будем говорить здесь об этих частностях. В, конце концов, не столь важно, откуда и когда пришло персидское влияние, или европейское. Обсудим лучше главное.

     Вы считаете, что русское изобразительное искусство развивалось только на народной основе. И придерживаетесь мнения, что только экономические и социальные факторы, а не духовное начало русского народа оказали на него влияние. Я отчасти разделяю это мнение. Мне, кажется, что в дилемме первичности сознания и материи, материализма и идеализма есть глубокая ошибка. Не одно противопоставляется другому, а оба вместе и одновременно составляют единое целое. Таким образом, экономические, социальные факторы и духовное начало не конфликтуют, а дополняют друг друга. То, что называется православием всего лишь система идей, главная задача, которых, подчеркнуть различие со всеми остальными идеями, и оказывать идеологическое влияния на подвластный народ. Идеи могут быть любыми, вряд ли допустимо называть их плохими или хорошими, но они всего лишь идеи, а не существование во всей полноте. То, что называется “духовностью” мы не сможем локализовать не в камне, не на холсте или доске, не в мысли, ни в слове. Оно не выражается ни какими материальными средствами, и в то же время оно присутствует во всем. Даже таким тонким инструментом, как, ум, мы не можем его ухватить. Ведь ум тоже материален, по тому, что не может действовать бесконечно быстро.

     Восприняв в десятом веке византийскую культуру, русское духовенство, русское иночество понесло, переродило ее в виде книг, живописи, первых образцов возведенных греками храмов, строя богослужений, описания жития святых. И это все оказало решающее влияние на дальнейшее развитие всей русской культуры. Она стала развиваться в названных ограниченных рамках. Акт принятия православия преследовал, прежде всего, политические цели. Сохраняя внешнюю независимость, русская цивилизация, открывшись для культурной экспансии, приобрела поддержку. Присоединившись к одной из сект в системе христианства, она заняла место за политическим столом сильнейших стран.

     Вы упомянули икону Владимирской Божией Матери, а разве этот образ, как и другие произведения живописи, пришедшие к нам от греков, не являлись той основой, на которой в дальнейшем расцвели иконопись и живопись? Любое творение русской иконописной школы неразрывно связано с мировоззрением художника-христианина, адепта, прибегающего к иконе как к умственному символическому изображению Господа, Матери Божией или святых его. Русский адепт приходит к иконе не как к идолу, а как к символу, в котором видит, подразумевает и представляет умственный образ, запечатленный в виде изображения. В этом овеществленном символе видит он православный образ того, к кому прибегала душа его в горестной или радостной молитве. Умственный символ, будучи все тем же идолом, но более изящным и тонким продолжает традицию язычества, так демонстративно отвергаемого официально. Та же самая беда постигает и все остальные секты (отрасли) христианства. Там, где есть какое-либо изображение, атрибуты, символы есть и идолы, поклонение доске, камню, золоту, слову или мысли.

     Русский иконописец с молитвой и постом запечатлевал умственный образ Господа, Божией Матери и святых. Недаром русский народ хранит много прекрасных и наивных преданий о том, как создавались иконы, и верит, что рукою художника-иконописца водил ангел Господень. Русский древний иконописец никогда не подписывал своим именем иконы, ибо считал, что не рука, а душа его с благословения Божия создавала образ. Взгляните на нашу древнюю икону Божией матери и западную Мадонну, и вам сразу бросится в глаза огромное сходство. И в наших и в западных иконах это дама, женщина, стилизованная определенным образом, полная земной красоты. Но если вы просто посмотрите вокруг, так, как смотрит новорожденный младенец, то даже в этих вшивых нарах, харях пьяных вохровцев, поножовщине, скотстве, как в глазах Владимирской Божией Матери вы прочтете величайшую силу духа, веру в безграничное милосердие Божие к людям, надежду на спасение. Если вы не видите этого везде, то не увидите нигде. Ограничиваясь материальным, вы чрезвычайно упрощаете ситуацию. Любой естествоиспытатель знает, о невозможности предсказаний в мире психического, в человеческом обществе. Любой закон может быть нарушен внезапным вторжением непредвиденного обстоятельства, а вы во всем видите только влияние социальных и экономических предпосылок.   

     Отец Арсений воодушевился, переменился, распрямился и говорил ясно, отчетливо и необыкновенно выразительно. Называя иконы, давая пояснения, он раскрыл особенности русской древней живописи и, перейдя к архитектуре, на примерах Ростова Великого, Суздаля, Углича и Москвы показал самостоятельные отечественные наработки. Говорил он часа полтора, и слушавшая его группа интеллектуалов замерла. Профессор потерял свой полунасмешливый и барственный вид, съежился.

     - Простите! Откуда вы знаете мои труды и, столь компетентны в обсуждаемых вопросах?

     - Любить надо родину свою и знать ее. Надо, как изволили сказать о духовенстве, чтобы попик понимал русское искусство и, будучи пастырем душ человеческих, показывал им правду и истину в их незапятнанном виде. Ибо, профессор, многие люди, и вы в том числе, облекают измышлением и ложью каждый фрагмент реальности. Делается это ради выгоды или политических, временно возникающих установок, социального заказа.

     Профессор еще более переменился.

     - Кто вы? Фамилия ваша?

      -Я Существо, Сознание, но это вряд ли вам что-либо объяснит. В миру был Стрельцов Петр Андреевич, а сейчас отец Арсений. Если говорить о русских попах, то следует вспомнить, что они были той силой, которая собрала в 14-15 веках русское государство воедино, и помогло русскому народу сбросить татарское иго лишь для того, чтобы самим это иго установить.  Я вижу и ощущаю Бога во всем, а священником стал случайно. Ведь если Он везде, то нет и разницы кто ты, чем занимаешься.

     Сказал и пошел, а профессор и все стоящие, и в том числе Авсеенков, остались пораженные и удивленные. Вот тебе и попик блаженненький, товарищи!

     Авсеенков заметил, что с этого момента интеллигенция барака и лагеря стала смотреть и относиться к Арсению совершенно иначе. Понятия: Бог, наука, интеллект для многих предстали в ином свете. Авсеенков, бывший старым идейным коммунистом, фанатично верившим марксизму, в первый год жизни в “особом” пытался жить обособленно. Сблизившись, было с некоторыми и, распознав их меркантильные, партократические, холуйские воззрения замкнулся. Пересматривая прошлое, он понял, что давно заблудился, исполняя приказы и циркуляры. Доклады и газетные статьи заменили ему обыкновенный здравый смысл. Сердечность, доброта, постоянная помощь в любых формах, образованность, интеллектуальность отца Арсения стали притягивать его. Беспредельная вера в Бога, постоянная молитва вначале отталкивали его, но в то же время что-то необъяснимо притягивало. С ним чувствовал он себя хорошо, трудности, тоска, лагерный гнет сглаживались. Почему?

     Сазиков Иван Александрович оказался старым известным уголовником. Было он человеком властным, жестоким, больших чинов в воровском мире, и в скоре подчинил весь барак. Установил связи с остальными бараками. Слово его было законом, но в бытовые дела вмешивался мало. В первый месяц после своего выздоровления о сердобольном дневальном забыл, пока не повредил ногу. Арсений снова выходил его.

     - Не ради вознаграждения вам делаю, а ради вас – человека, ради вас самого, - отклонил он подачку. Смягчился Сазиков, мимоходом о своей жизни рассказал.

     - Не верю я людям, а попам и совсем верить нельзя. А вам, Петр Андреевич верю. Не продадите. В Боге своем живете, добро делаете не для своей выгоды, а ради людей. Мать у меня такая же была!

 

     Холода стояли страшные, заключенные сильно мерзли на работах, обмораживались, приходя, валились с ног. Умирало много, барак постоянно обновлялся. Трудно было всем, но особенно доставалось политическим. Встаешь, уходишь на работу и приходишь с работы озлобленный и вечно голодный, а тут еще при раздаче хлеба “социально близкие” два дня подряд отнимают весь паек. К вечеру второго дня, после кражи и отбоя, произошла драка не на жизнь, а насмерть. Во главе одних встал Авсеенков, несколько бывших военных и человек пять из интеллигенции. Других руководил Иван Карий, профессиональный “макрушник”, игрок в карты на жизни человеческие. Пятьдесят восьмая требовала справедливости, а ей, понимая молчаливое одобрение администрации, со смехом отвечали:

     - Брали, берем и брать будем. Не ты ли, товарищ Авсеенков учил нас экспроприации?

     Сперва началась кулачная драка, потом в ход пошли поленья и ножи. Порезали военного, нескольким политическим тяжело повредили головы. Уголовники действуют сообща, а основная масса их противников, только кричат, боясь помочь. Урки бьют жестоко, одолевают, кругом льется кровь. Арсений подошел к Сазикову.

     - Помогите! Помогите, Иван Александрович! Режут людей. Кровь кругом. Господом Богом прошу вас, остановите! Вас послушают!

     - Меня-то послушают, ты вот своим Богом помоги! Смотри! Твоего Авсеенкова Иван Карий сейчас прирежет. Двоих уже уложил. Бог твой, поп, ух как далек!

     Смотрит Арсений – баня кровавая. Поднял руки, пошел в самую гущу свалки и голосом ясным и громким, от которого стены и пол затряслись, уши заложило, как от взрыва сказал:

     - Именем Господа повелеваю, – прекратите сие. Уймитесь! – и, положив на всех крестное знамение, тихо добавил:

     - Помогите раненым, - и пошел к нарам. Стоит весь какой-то озаренный, словно ничего не слышит и не видит.

     Тихо стало в бараке, только слышно как кладут у входа мертвых, помогают раненым, укладываются на нары.

     Подошел Сазиков.

     - Прости меня отец Арсений. Усомнился я в Боге-то, а сейчас вижу, – есть он. Страшно даже. Великая сила дана тому, кто верит в него. Прости, что смеялся.

     Дня через два поблагодарил Авсеенков.

     - Спасибо вам! Спасли вы меня, спасли. Бесконечно вы верите, и я, смотря на вас, тоже начинаю понимать.      

     Жизнь барака шла размеренно. Одни приходили и, прожив недолго, ложились в мерзлую землю, уступая место новичкам. Воровство хлеба прекратилось, а если и случалось, то братва крепко учила за это. Арсений работал по бараку, поддерживая имидж истощения, сильной усталости. Он стал связующим звеном в разношерстной компании озлобленных, ожесточенных, измученных людей, сближающим, смягчающим тяжесть лагерной жизни. Добротой, теплой лаской согревал он души клерикалов, коммунистов, уркаганов. Для каждого находилось персональное слово, проникающее в самый центр, заставлявшее надеяться, ведшее к совершению добра. В незримой ауре незаметно сблизились Сазиков и Авсеенков.

 

     Надзиратель Веселый зачастил с проверками в дневное время, ко всему придирался и, однажды довел их число до трех. Заходил, матерился, бил по лицу Арсения, пугал. А к вечеру отца вызвали в “особый отдел”.  Пожалуй, Арсений сам провоцировал Веселого, устраивая тому каждый раз неприятности дома и на службе. Забавлял детский гнев мальчишки срывающийся на слабом. От Существа не убудет, если козявка пару раз съездит по его ничтожной части.

     Вечерний вызов считался плохим признаком. Говорили, что начальником “особого” назначили нового майора. Такое посещение сопровождалось неприятностями: снимали допросы по какому-либо дополнительному делу, вербовали сексотом, за отказ били. Били и при допросах. Единственно когда не били, это при зачитывании постановления об увеличении срока заключения. Контингент отдела состоял из проштрафившихся чекистов, направленных, переведенных на “исправление”, пьющих по черному. Допросы вели справно, били талантливо, - “во всем признаешься”.

     Арсения принимал лейтенант лет двадцати семи. Началось с шаблонных вопросов: имя, отчество, фамилия, статья. Крики: “все знаем”, “давай рассказывай о своей агитации в лагере”. Ответив на стандартные вопросы, падре замолчал, уставившись на живчика, посредственно ругавшегося и стучавшего кулаком по столу. Развлек себя падением горящей папиросы из руки сопляка в рукав, при закидывании их за голову. Молокосос, вскочив, защемил себе мошонку открытой дверцей стола. Имея приказ от майора “не бить”, побесновался, и повел к начальнику.

     - Оставь нас, - приказал майор, взяв дело и протокол допроса. Лейтенант вышел. Хозяин встал, плотно закрыл дверь кабинета. Вернулся, сел в кресло и стал читать.

     - Господи, помилуй мя грешного, - шептал Арсений.

     Майор посмотрел дело, и вдруг неожиданно, простым, доброжелательным тоном сказал:

     - Садитесь, Петр Андреевич! Это я приказал вас вызвать.

     - Господи! Помилуй мя грешного! Уповаю на Тебя! – ответил тот.

     Майор помолчал, полистал еще раз дело, посмотрел на заключенного и на вклеенную в дело фотографию.

     - Кто вы? Я много от вас слышал от наших осведомителей и вызвал не по служебной необходимости. Поверьте, если бы я хотел намотать вам новый срок, или завербовать то очень скоро отказался бы от этой затеи. Я уже несколько десятилетий работаю по данному профилю и глаз у меня наметан. Я не зверь и не садист, хоть мучаю, забиваю насмерть людей. Просто мои клиенты та сволочь, которая после февраля семнадцатого глумилась над культурой, насиловала женщин из образованных семей, морила голодом страну выжигая каленым железом чувство частной собственности. Видите, как я откровенен? Но я еще и осторожен, я знаю, что могу вам говорить об этом. Ни когда в жизни не приходилось мне встречать человека подобного вам. Ваш церковный антураж ни сколько меня не смущает, я не воспринимаю его серьезно. Вероятно, говорить об этом, при вашей проницательности, не имеет смысла, но мне ни чего другого не остается. Может быть, вы, что-нибудь мне скажете?

     - Не понимаю, гражданин начальник, что сказать то? 

     - В чем смысл жизни?

     Арсений пожал плечами.

     - Не могу знать, гражданин начальник.

     Майор надолго задумался.

     -Но, ведь, вы же знаете.

     -Об этом не расскажешь. Каждый определяет для себя. У мухи своя жизнь, свой смысл. У человека - свой. У отдельно взятого человека - свой. Что я могу сказать?

     -Вы пророк?

     -Если под пророком понимать профессионального предсказателя, то - нет.

     - Но, ведь, вы же можете предсказывать!

     -Могу.

     - Предскажите мне жизнь.

     -Вы хотите приготовиться к ударам судьбы? Но если вы узнаете про одни, и примите меры, то образуются новые, неизвестные еще вам удары. И так до бесконечности будете бежать впереди поезда. Вы логически, теоретически не можете быть в безопасности.

     -Что же делать?

     -Понять это и жить соответственно.

     -Существует жизнь, после этой жизни?

     Майор курил, разглядывая клубы текущие тончайшими струйками, завихрениями. Он пребывал в состоянии расслабленной собранности, в которой вся его память стояла перед ним. Странное дело, рукава знакомого, новенького мундира, зеленое сукно стола, портрет Дзержинского на стене вдруг стали чужими, комната до ужаса пугала новизной и причудливостью.

     -Вы оказываете на меня наркотическое воздействие.

     -Я знаю. Когда я пытаюсь дать понять другому смысл жизни, всегда так происходит. Теперь вы понимаете, почему я не могу ответить на ваш вопрос вербально? Я могу помочь прожить вам долгую жизнь, но тогда она не будет счастливой. Могу помочь прожить счастливую, но короткую. В самом существе человека есть фундаментальное противоречие: с одной стороны, он хочет счастья, а оно возможно, если ощущение времени исчезает. С, другой стороны, для него очень важно осознавать бесконечную длительность времени, которая (длительность) максимальна в моменты наивысшего страдания. По поводу, же, других жизней, - вопрос бессмыслен в самой постановке. Если вы существуете (живете) сейчас, то, значит, существовали всегда, и пребудете вовеки. Время, лишь, чередование образов иллюзорного мира. Уберите эту завесу, и вы будете существовать и вне, и во времени  равномерно. Это есть блаженство, царство Божие, рай.

     Майорские глаза пристально шарили по фигуре гостя, над губами залегла глубокая складка. Он действительно потерял ощущение времени, но это безвременье было наполнено таким количеством образов, переживаний, мыслей, эмоций, что ему казалось, что он несется со страшной скоростью с крыши небоскреба. Пожалуй, что даже в самые страшные периоды своей жизни, под обстрелом, или в рукопашной он не переживал столь сильной внутренней деятельности. И, в то же время, в его существе был мир, радость, счастье, которые тоже не могли ни с чем сравниться. Рубашка, нижнее белье, китель, галифе, - все промокло от пота.

     -Сильное впечатление оказываете вы на людей, - выдавил, наконец, он. Вздрогнул от неожиданности и непонятности происходящего, и что-то далекое, забытое пришло ему на память – время, когда мать водила его в старую деревенскую церковь, маленьким мальчиком, молиться в большие праздники. И что-то мягкое и доброе охватило.

     - Надзиратель Пупков доносит на вас все время. Явно не любит. Уберем его, поставим другого, - будет тоже самое. Да вас, наверное, это не беспокоит? Скорее, вас просить о помощи нужно. Есть в вашем бараке человек, перед которым у меня определенные обязательства…

     -Я помогу Александру Павловичу, Сергей Петрович.

     Брови майора взметнулись.

     - Я вижу, вы обо всем осведомлены. Много знает Александр Павлович, беспокоит это придворную свору. Давали указание убить, но Хозяин не санкционировал. Пытаются окольными путями, через уголовников действовать. Ивана Карего подбивают. Передайте Александру Павловичу записку от жены, это его поддержит. Пусть остерегается Савушкина, бывшего секретаря обкома, доносы на него строчит, тоже в вашем бараке живет. Протокол вам надо подписать, я сейчас его напишу.

     Улыбнулся Арсений, взял чистый лист и подписал.

     - Впишите, что надо.

     Майор встал, подошел к нему, взял за плечи, и неожиданно сказал:

     - Помните меня.

     Вернувшись в барак, Арсений снова включил поповские штучки: читал лежа молитвы и псалмы.

     - Господи, славлю дела Твои, благодарю, что показал мне милость Твою, помилуй мя, Боже!

     По заведенному порядку, к вернувшемуся из “отдела” не подходили. Чревато тенью подозрения: не о нем ли “там” спрашивали?

     Веселый-Пупков забегал пару раз в барак. Смеялся.

     - Ну, что, поп? Не добили тебя там? Добьют!

     Вечером, за час до поверки, Арсений вызвал Авсеенкова на двор под предлогом оказания помощи в рубке дров и передал записку. Александр Павлович прочел и перечел. Потекли слезы.

     -Возьмите себя в руки, и проглотите записку, - прошептала священная особа, добавив информации словами.

     По возвращении в барак обратились с помощью к Сазикову. Вор обещал содействовать.

 

     Шло время. Зима уступила место весне. Болеть и умирать зэки стали гуще. Лютовала цинга, больница переполнилась, люди лежали в бараках. Сильно потеплело, развезло дороги. Из-за сырости приходилось топить так же часто, как и зимой. Внутренне посмеиваясь, блестяще играя истощение, Арсений помогал людям, оказывал услугу и молча уходил, не ожидая благодарности. Пупкова заменили, послали начальником лесопункта. Пришел новый надзиратель – “справедливый”, требовательный, строгий, спокойный. Прошло лето, короткое, но жаркое, с изнуряющим комариным облаком, вечно висящим над человеком, доводящим до нервного расстройства. Топить перестали, а дневального, по преклонности лет и слабости здоровья оставили убирать территорию и чистить выгребные ямы.  Вызывали еще раз в “отдел” передавая через него записку.

     Однажды “справедливый” устраивая обход, выронил из бумажника партбилет. Батюшка, подметая дорожки, дошел до того места, положил оный в карман телогрейки, закончил работу и пошел по делам. Часа через два бежит “гражданин начальник” сам не свой, под ноги смотрит, лицо почернело.

     - Гражданин надзиратель! Разрешите обратиться!

     Лицо чекиста перекосилось от злости.

     - Прочь с дороги поп! – Даже замахнулся. Арсений молча подал ему книжицу и пошел в барак.

     -Стой! Кто видел?

     - Никто не видел, гражданин надзиратель. Нашел на дорожке часа два назад.

     Повернулся партиец и пошел. Ничего вроде бы не изменилось, но стал он с Арсения все строже спрашивать.

 

     Жаркое изнурительное лето и вечно жаждущий гнус сменила промозглая, дождливая, холодная осень. Землю попеременно охватывал то мороз, то потоки оттаявшей грязи. В бараке становилось сыро и холодно. Одежды на заключенных неделями не просыхали, мокрые ноги были вечно стерты и постоянно болели. Началась повальная эпидемия тяжелого гриппа. Ежедневно в бараке умирало по три-пять человек. Арсений предпринял первую попытку пробуждения массового сознания, обращения его к сути бытия. Он слег. Температура за сорок, озноб, кашель, мокрота, сердце отказывается работать. На третий день врач из зеков осмотрел его, посовещался с профессором-легочником. Постояли, поговорили. Диагноз: общее воспаление легких, полное истощение, авитаминоз, изношенное сердце. Дела плохи, вряд ли проживет больше двух дней. Нужны лекарства, кислород, уход, но при таком истощении всего организма уже ничего не поможет. Вызвали через надзирателя фельдшера, осмотревшего пациента с расстояния двух метров, бросил аспирин, градусник. Температура сорок с лишним.

     - Сколько лет зеку и в лагере который год?

     -Сорок девять и в “особом” три года.

     -Вы что, думаете, что лагерь “особого режима” – санаторий и зеки в нем до ста лет должны жить? Ваш больной рекордсмен, пора и честь знать. Лекарств нет, для фронта нужны.

     Ушел. Привычные к ежедневному созерцанию смертей люди почувствовали необычную, невозможную тут горечь утраты. Авсеенков, Сазиков, бывшие врачи использовали все возможные средства: чай с малиной, прикладывание горчицы.

     - Отходит, - проговорил кто-то.

     Арсений разделил себя на две части; он стоял около своих нар, а на них лежал худой, истощенный, небритый, почти седой человек со сжатыми губами и полуоткрытыми глазами. Около, стояло много людей. Сазиков поднес кружку к губам тела и попытался влить, вода обила лицо. Момент наступил удачный.

     -Ну, как впечатление? – раздался голос из темного угла. Общее внимание обратилось туда. На свет вышел Арсений. Глаза присутствующих перебегали с лежащего тела на стоящее.

     - Можете меня пощупать, вот только ран от гвоздей у меня нет, в которые вкладывают пальцы. Посмотрите вокруг, как я уже много раз вас призывал. Вы стали невидимы для надзирателей, овчарок, голода, холода. Следуйте за мной, - и шагнул через глухую стену на улицу.

     Словно зачарованные, ближайшие, последовали за ним. Остальные, оглушенные невиданным зрелищем, потянулись уже за группой. Арсений стоял у входа из лагеря, кинжальные лучи прожекторов, часовые пробегали сквозь него и его спутников, словно сквозь воздух. Была ночь, лагерь спал. Холодный ветер бросал снег, а люди ничего не чувствовали. В темноте ночи где-то далеко-далеко горел яркий свет, к нему и пошел дневальный. Весь “барак” семенил рядом. Шли легко, спокойно. Миновали лес, поселок и вошли в город. Подошли к церкви. Она была полна народом. Внутри лица молящихся, иконостас. Отец Арсений подошел к алтарю, народ расступился. Войдя в алтарь, одел епитрахиль. И алтарь, и иконостас засияли как от подсветки, зеки столпились рядом.

     - Посмотрите на “верующих”, заполняющих храм, - обратился к своим спутниками Арсений, - Разве они хотят знать правду, истину которую ищут? Как можно “верить” или “не верить” в земное тяготение? Они пришли не за Богом, не за истиной, они пришли за утешением. И они найдут его, но на самом деле это будет отупение, сродни наркотическому. Пьянство и религиозные церемонии – одно и то же. Истина всегда с вами, царствие небесное изначально в вас. Но чтобы не дать вам так, просто, их, найти, служители, культа придумали все, что вокруг. Если бы мы присутствовали на лекции по марксизму, диалектическому материализму, мы бы не нашли там физических предметов культа, там их заменяет более тонкий предмет – слово. Идеологи, доктринеры молятся словесным доскам не меньше этих. И те, и другие, на самом деле, служители лжи, поджигатели воин, инициаторы насилия. Я не говорю вам, что Бог не здесь и не там, - он везде. Он в них, в их церемониях, но и не только в них. Печально то, что вам, наплевать на все это, вы начинаете задаваться подобными вопросами, когда жизнь берет за горло и прекращает доступ кислорода. Через частокол вашего ума не проберется ни какое объяснение, вы сами себя заключили в лагерь и гноите с озверелой яростью. Не Сталин виноват в этом и не большевики, и уж тем более не бессмысленное слово “дьявол”, а вы сами. 

    

     Ночь, барак. На нарах лежит тело. Несколько человек рядом. Кто-то подходит, кто-то отходит.

     - Все теперь! Похолодел. Умер наш Арсений. Пять часов уже прошло, скоро подъем, придется сообщить старшему.

     -Осиротел барак. Многим помогал. Мне, боровшемуся всю жизнь против Бога, показал его, и показал делами своими.

     Неожиданно тело глубоко вздохнуло, испугав окружающих.

     - Уходил я в храм, да вот Матерь Божия сюда к вам послала.

     И слова эти никому не показались странными или удивительными, так неожиданно было возвращение к жизни. Недели через две встал Арсений.

 

     Уехал “особистский” майор, сменилось еще два начальника отдела, пока не назначили мрачного подполковника. Пришло много новых сотрудников, усилились темпы раскрытия заговоров. Арсения снова вызвали на допрос.  Допрашивал майор Одинцов, человек среднего роста с удлиненной формой головы, отечным лицом, тонкими губами разрезающими лицо, и бесцветными глазами. Всегда подтянутый, в хорошо отутюженном кителе, неизменно вежливый при встречах, он наводил ужас на допрашиваемых жестокостью допросов, но имел прозвище “ласковый” или “начнем, пожалуй”.  Арсений вошел и встал при входе. Деловито просматривая какие-то бумаги, следователь долго не обращал внимания на постороннее присутствие, потом, откинувшись на стуле приветливо отозвался:

     -Рад познакомиться, Петр Андреевич! Рад! Обо мне, вероятно, слышали, я Одинцов.

     - Слышал, гражданин следователь.

     -Ну, вот и хорошо, батюшка! Начнем, пожалуй. Хорошие слова сказал Александр Сергеевич Пушкин, к нашему разговору сказал. Говорить и признаваться у меня надо, а то кровью утретесь. У меня порядочек известный. Начнем! Признавайтесь.

     - О чем рассказывать?

     -Рассказывайте, об организации, которая действует в лагере и преследует целью покушение на жизнь товарища Сталина. Нам все известно, вас выдали. Не тяните, раз обо мне слышал.

     - Я ничего не знаю ни о какой организации, и признаваться мне не в чем.

     -Вот что Петр Андреевич, играть с вами не буду, мне дело позарез нужно. Садитесь и пишите, что буду диктовать.

     Одинцов тяжело поднялся, обошел стол, пододвинул к подследственному лист, ручку.

     -Кто бы вас не допрашивал раньше, у меня методы жеще. Не будем тратить время.

     -Вам не хуже меня известно, что все это бред сивой кобылы.

     Одинцов наклонился ближе, губы его задрожали и исказились, тусклый бесцветный взгляд оживился. Почти заикаясь, он произнес:

     - Милый вы мой! Вы не знаете, что с вами сейчас будет.

     Прямым ударом в лицо Одинцов свалил старика на пол. В комнату влетели три чекистских богатыря вооруженные ремнями и принялись молотить пряжками и сапогами. Майор сладко затянулся у стола, заметил на костяшках правой руки кровь, достал специальную тряпку из ящика, вытер. Время от времени участливо советовал:

     - Петр Андреевич, пожалейте себя. К чему эти мучения? Все равно вам умирать скоро. Поймите, не моя это затея, так устроен мир. Я вам даже очень сочувствую, рассматривайте это как неизбежное зло. У вас нет другого выхода, окажите ближнему услугу, будьте христианином. Мне очень нужна ваша помощь.

     -Я готов ее вам оказать, - прохрипел сильно измятый священник.

     -Вот и ладненько. Ребята остановитесь, посадите его на табурет.

     Богатыри быстро исполнили указание, встали, рядом вытирая пот и кровь, поправляя предметы собственного туалета. Старик по детски улыбнулся раскрашенным разными цветами лицом, выплюнул на пол, со струей крови, пять зубов. Лоскут кожи свисал со лба, закрывая почти выбитый левый глаз. Одинцов занял свое место.

     -Я был уверен, что вы не останетесь равнодушны к беде ближнего.

     -У вас, гражданин начальник, большое чувство юмора. Может быть, даже, юмор соль жизни. Не разрешите закурит?

    -Боже мой, что делается! Отец Арсений курит! Конечно, угощайтесь, для вас все что угодно.

     Арсений закурил приосанившись.

     -Так вот, гражданин начальник, помочь я вам готов, и даже присоединяюсь к шутке. Как вам понравиться такое?        

     На последнем звуке крайний к Одинцову богатырь, замахнувшись с надсадом, звезданул майора бляхой по лицу. Майор отлетел к стене, залившись кровью. В наставшей тишине он хлюпал. Богатыри самодовольно стояли, словно не совершали тягчайшего воинского преступлений. С трудом начальник выдавил:

     -Скрипкин, ты сошел с ума? 

     -Он сошел с ума, - в тон ему ответил Арсений, ловко поставив лоскут кожи на место и утерев кровь.

     -Будем шутить не останавливаясь. Вам не кажется смешным лежать с расквашенным лицом?

     Одинцов поднялся по стеночке, выжидающе посмотрел и, выхватил из кобуры пистолет, направив дуло на Скрипкина. При нажатии спускового курка из дула выскочил флажок и развернулся. На белом фоне четко проступал лик Христа. Одинцов вырвал флажок, снова нажав. Теперь из дула прыснула струйка воды.

     - Что это у вас, водяной пистолет, что ли?

     Майор бросился к двери. Пока он крутил ручку, ключ, стучал, кричал, пинал дверь Арсений окруженный чекистами сохранял спокойствие. Отчаявшись выйти или позвать на помощь, Одинцов сорвал телефонную трубку.

     -Артамонов! Это Одинцов говорит, пришли сейчас же ко мне в комнату комендантский взвод, тут бунт! Только пулей!

     -Одинцов, - проквакало в трубке, - я пришлю туда роту автоматчиков, чтобы шлепнуть, такую сволочь как ты! Ты подлец и негодяй, умереть тебе в выгребной яме от голода самое место.

     Одинцов медленно положил трубку, сел. Наступила долгая пауза. Хозяин кабинета старался нащупать смысл происходящего.

     - Что случилось, - спросил он тихо и удивленно Арсения.

     -Я помогаю вам это понять…

 

     В мясо избитого, бесчувственного Арсения к ночи принесли из “отдела” и бросили на больничные нары. Следственная машина работала обычным ходом. Срочно сделали операцию на пробитой черепной коробке. Три дня он лежал без сознания. Говорили что Одинцов, после этого допроса, дома, долго нес жене какую-то чушь, а потом у нее на глазах застрелился. Старик выписался из больницы через сорок дней.      

 

     В один из зимних вечеров, поступил с этапа Алексей,  юноша лет двадцати трех, студент, осужденный на двадцать лет по пятьдесят восьмой статье. Зеленый, плохо понимавший, что с ним произошло, прямо из Бутырок, попал в “особый”. По лагерной традиции поставили на кон его справную одежонку. Карий выиграл все, пошел получать законное.

     - Снимай дружок барахлишко то.

     Кто бы объяснил овечке специфику? Натолкнувшись на сопротивление, Ваня ласково уговаривал, покуда не потерял терпение. Стал муздыкать. Окрест молчок, а Карий бьет и распаляется. Алексей пытается отбиться, да где там, кровь ручищами течет. Братва на две партии разделилась, одна студента поддерживает. Арсений начало “концерта” пропустил, в другом конце барака дрова у печей укладывал, а когда заметил, лицо у парня превратилось в кашу. Молча, он дрова положил перед печью и, полный достоинства приблизился к месту бойни. На глазах изумленных зрителей схватил Карего за руку. Тот удивленно взглянул и от радости даже взвизгнул. Поп традицию нарушил, в драку ввязался. Да за это полагается кишки выпустить. Ненавидел Ваня Арсения, но, опасаясь общественной поддержки, не трогал, а тут случай сам в руки идет.

     - Ну, поп, обоим вам конец. Сперва студента, а потом тебя. – Достал нож и бросился к сопляку. Тихий, ласковый падре шагнул ближе, легким движением руки выбил нож и отшвырнул охальника. Разбив лицо о нары, тот ретировался, а Арсений помог подняться Алексею. Студент на ногах не стоит, ухо надорвано, один глаз совсем закрылся, другой едва видит.

     -Пойди, Алеша, умойся, не тронет тебя больше никто.

     К исходу следующего дня, в барак, влетела кумовская свора с начальником по режиму во главе.

     - Встать в шеренгу!

     Подошел кум к Арсению и съездил по физиономии. Тем временем Алексея надзиратели выволакивали.

     - За нарушение лагерного режима, за драку N18376 и NР281 в холодный карцер N1, на двое суток без жратвы и воды!

     Карцер N1 – небольшой домик, стоящий у входа в лагерь. В домике несколько камер-одиночек и одна камера на двоих, с одним лежаком – доскою шириною сорок сантиметров. Пол, стены, лежак сплошь обиты листовым железом. Сама камера шириной метр на два. Мороз тридцать градусов, ветер, окошко без стекла. Обычный, допустимый температурный режим минус пять, при непрерывных приседаниях.

     Втолкнули зеков в темную клетушку, упали оба, разбились кто обо что. Дверь с лязгом захлопнулась, громыхнул замок, смолкли голоса, удалились шаги.

     Тьма. Сквозь узкое окошко заглянула луна, ее молочный свет слабо осветил мерзлую преисподнюю.

     - Ну! Вот и привел Господь вдвоем жить. Холодно, холодно, Алеша. Железо кругом.

     -Замерзнем, отец Арсений, - простонал Алексей, - из-за меня замерзнем. Обоим смерть, надо двигаться, прыгать все двое суток. Сил нет, весь разбит, холод уже сейчас забирает. Ноги окоченели. Так тесно, что и двигаться нельзя. Смерть нам. Это не люди! Правда? Люди не могут сделать того, что сделали с нами. Лучше расстрел!

     Арсений молчал. Алексей пробовал прыгать, но это не согревало. Сопротивляться холоду было бессмысленно. Смерть должна была наступить часа через два-три, для того их и послали сюда.

     - Что вы молчите? Что вы молчите, отец Арсений! – почти кричал юноша. И, как будто, пробиваясь сквозь дремоту, откуда то из далека прозвучал ответ:

     -Смотрю на реальность. Одни мы с тобой Алеша, двое суток никто не придет, можем многое увидеть.

     - Чего тут смотреть, когда мы замерзаем!

     Холод забирал Алексея, но он отчетливо понял безумие, охватывающее старика. Фигура его стояла неподвижно. Алексею все стало безразлично, сидеть ли, стоять. Боль от побоев, страх исчезли, карцер раздвинулся, полоса лунного света пропала. Было светло, тепло и, вдруг, откуда-то пришла мать и, как это было еще год тому назад, закрыла его чем-то теплым. Руки сжали ему голову и прижали к груди. Арсений стоял рядом.

     - Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

     -Это бред?

     - Не более чем любой другой. С одной стороны реальность дело весьма запутанное, а с другой она самое простое, что есть на свете.

     -Где карцер? Он реальность?

     -Карцер на месте. А что бы дать представление о реальности, я отправлю тебя в маленькое путешествие.

     - Кто вы?

     -Не важно кто я, важно кто ты. А ты сейчас Франц Павка.