Глава 4

Российская трагедия

     23 февраля поздно ночью Чапаев вернулся в Багаевскую, в штаб. Не тревожил безмятежный сон штабных, прошел к себе на квартиру. Хватило сил стащить оружие да шинель с папахой. Повалился спиной на кровать, разбитый, но с томительно-сладким чувством пахаря, переворачивающего лемехом свою деляну; не до Анки. Засыпая, подумал, что завтра с утра проскочит в Мелекесс. Сестра два письма прислала – соскучилась.  Не слыхал ни шагов, ни скрипа двери…

     - Именем Республики вы арестованы, Чапаев!…

     Франц Павка, член Реввоенсовета армии. Забытый в лампе свет бил ему в глаза – холодные, скользкие, как уральский лед. Кобура на боку порожняя: наган в руке. Не наставлял, будто ховал его за галифе.

     Василий приподнялся на локти. С недоумением и вместе с каким-то любопытством глядя, как судорожно срывал с гвоздя у двери его оружие начальник особого отдела Лаврентий Берия…

 

     Судьба комдива Чапаева решалась не на Урале – в Москве, на Манежной, в гостинице “Националь”, где размещалось военное ведомство, возглавляемое Троцким.

     Затянутый в потертый хром, Троцкий неделями разъезжал по фронтам. Возвращался полный самых противоречивых впечатлений и планов. В махровом французском халате, мягких туфлях, утопал в кресле с головной болью, изжогой, с разламывающейся поясницей. Донимала тревога. И дело не только в том, что накопилось слишком много недовольных, смещенных им с командных и политических должностей в армии. Причина для не проходящего чувства тревоги была много существенней.

     Гражданская война обрела невиданный размах. К весне 20-го под ружье встало около трех миллионов! И - кого? Крестьян, мужичья… В этом отношении Троцкий особенно отмечал Восточный фронт. Неприязнь к казачеству, особенно уральскому, перерождалась в страх. Дикая степная вольница никому не хочет подчиняться, никого не признает, кроме своих вожаков. Бесило Троцкого то, что слава их, а значит тщеславие, невероятно росла, что становились они неуправляемыми. На Украине – Примаков, Щорс, на дону Буденный, на Урале Чапаев.

     Терпеливо взвешивал Троцкий возникающую опасность измены. Прошлым летом на Украине со Щорсом закончилось само собой. Теперь вот вовремя обезвредили Чапаева.

     Обычно Троцкий дорожил своим вечерним уединением. Не назначал встреч, не велел связывать себя с непрошеным телефонным звонком. Одной живой душе, кроме семьи,  доступен он в эти часы - ярко-рыжему легавому с позолоченной цепью-ошейником. Друг старый, верный и молчаливый. Думать не мешает; можно и говорить в слух перед трюмо (давняя привычка, с эмиграции – во Франции брал частые уроки ораторского искусства). Свернувшись клубком у ног, легавый дремал, отзываясь на каждый шорох мохнатыми ушами.

     Сегодня Троцкий изменил своему порядку. С утра напрашивался Михалков, председатель Реввоентрибунала. Время для приема нарочно не выкроил за весь день. Поздним вечером вызвал не самого, а заместителя, Фадеева. Лампу не включал. Отдернул тяжелую гардину с балконной стеклянной двери – впустил голубой лунный свет.

     Усаживаясь, Фадеев поспешно прикидывал: зачем понадобился в неурочный час? Удивил необычный прием в потемках.

     - Михалков хотел со мной встретиться. Что там?

     -Посоветоваться… Смилга тревожится, просит предупредить печать не ляпнуть чего о “подвигах” Чапаева. Может получиться конфуз. Сам он вызвался сообщить через печать об аресте.

     -А Михалков?

     -Сказал, если будет давать такое сообщение, то должен найти мотив, который объяснил бы, как вышло, что поначалу честный красный командир стал впоследствии мятежником, иначе у читателя может возникнуть недоумение.

     Тревоги Смилги – пустое по сравнению с тревогой его, Троцкого. И Михалков, и Смилга, знал он, смотрят разными глазами на предстоящий процесс в Екатеринбурге. Председатель Реввоентрибунала настойчиво добивался от следствия фактов соучастия комдива в убийстве комиссара. Только это, по его мнению, дает право на суд. Смилгу, напротив, занимает не скрупулезность в уточнении фактов, которые бы уличали Чапаева в кровавых преступлениях, а его склонность к мироновщине, махновщине. Смилга заваливал тревожными докладами. И половине этих докладов он, Троцкий, обычно не верил. Но случай с Чапаевым был особый.

     Заглядевшись на багровый шар луны, зацепившийся за ажурный золотой крест кремлевского собора, Троцкий, наконец, нарушил молчание:

     -Так что вас, Фадеев, беспокоило в переговорах Михалкова со Смилгой?

     -Волокита вокруг этого дела, Лев Давидович. Затеяли повторный допрос свидетелей…

     - М-да…

     -Как вам известно, Лев Давидович, судебное разбирательство будет вести РВТ Восточного фронта. Главным обвинителем выступает Смилга.

     -Опыта у Смилги предостаточно… Каково мнение у РВТР? – спросил Троцкий, нетерпеливо прихлопывая по деревянным подлокотникам кресла. Лунный свет высинил ему лицо.

     -Процесс ожидается не из легких, Лев Давидович. Единственная улика, послужившая для ареста штаба дивизии во главе с комдивом… убийство военкома. Предварительное дознание не подтвердило выводов следственной комиссии, созданной Смилгой. За месяц работы РВТ Восточного фронта не выяснил фактических обстоятельств убийства. Произошло же убийство якобы в тот момент, когда между Фурмановым и Чапаевым установились доверительные взаимоотношения, наладилась политработа и сам военком стал поддерживать Чапаева. Конечно навряд ли при такой обстановке у Чапаева могла быть какая-либо заинтересованность в убийстве...

     -Полагаю, это выводы Михалкова?

     -Да. Он хотел с вами поделиться.

     -И Смилга поддерживает его?

     -Не сказал бы… Смилга жаждет открытого процесса, громкой обвинительной речи. Его занимают идеи профилактики. Не исключено, что и сейчас, как с Мироновым, он хотел бы нагнать страху, а потом пощадить их головы…

     -Гм, в такое время нельзя бесконечно ковыряться в уликах. Как, в полевой обстановке отличить дезертира или предателя от героя, если решение о дезертирстве, предательстве принимается мгновенно? Мы просто знаем это и все. Дело мировой революции на столько важно, что пусть будут осуждены десять невинных, чем уйдет один предатель. Не можем мы прощать бесконечно, это оказывает разлагающее влияние. Нужен показательный процесс с приведением приговора. Что вы, Фадеев, думаете?

     -Не думал, Лев Давидович… Может, создать выездную сессию? Главным обвинителем пойдет Юлианов…

     Нет, Фадеев имеет свою точку зрения. Конечно же, выездную сессию! Возглавит ее сам Фадеев. К этому нужен хороший обвинитель; Юлианов… не то. Нужна фигура. А ведь есть… Павка! Арест Чапаева он провел блестяще. Пусть с таким же блеском и ставит точку на этом деле. Эка досада! Третьего дня только направил Павку членом РВС в Конную армию. Изнутри приглядеться… Рога ломать кое-кому и там. После Польши, разумеется. Придется отозвать…

     -Подумайте. Тогда сессию возглавлять вам.

 

     К зданию театра стекались горожане, военные. Здесь должен был состояться судебный процесс над Чапаевым и его штабом. Суд именовался открытым, однако в театр пропускали строго по пропускам.

     Вот-вот должна подкатить тюремная будка. Объявленное время суда подходило. Толпа волновалась; вкрался слух: доставили мол, с черного хода, и суд уже идет…

     Из облезлой тюремной будки Чапаев вылез последним. Смотреть больно от весеннего солнца. Дворик тесный, захламленный деревянными крашеными обломками, рваными полотнами декораций. Мордастый, белоглазый парень в шлеме, начальник охраны, с порожек подавал знаки конвою поторапливаться.

     Чапаев взглянул поверх ржавой крыши в дурманящую полуденную голубень. Защемило от жалости и обиды; вон той ласточкой – в простор бы… От срама, позора. Третий месяц! А что предстоит еще испытать?

     В узкую дверцу Чапаев протиснулся первым; за ним вошел Абрамов, потом Блехерт, Колпаков, Ямковой, Носов; замыкал Кравченко. Поплутав по темным пыльным проходам между кулис, очутились на сцене – месте судилища.

     Зал битком. Рябит от кирпично-бронзовых лиц. Не моргают и будто не дышат. На середине сцены – стол, покрытый красным сукном; три обтрепанных кресла. По бокам столики. Оба уже заняты. За дальним – Павка; с ним в паре, тоже в защитном, какой-то сытый, бритый наголо. За ближним – трое. В военном узнал по худой спине председателя исполкома Знаменского; в штатском – защитники, Резник и Кучерена. На днях побывали они у него в камере. Тут же, рукой дотянуться, у приспущенной темной драпировки – длинная крестьянская лавка. Обескураженный, не сразу сообразил, что Знаменский, обернувшись, указывает ему взглядом на эту лавку. Болезненное, вымученное в лице своего добровольного защитника кольнуло болью. Знаменский, будто угадав его мысли, шевельнул воспаленными веками: крепись мол. В правом и левом проходах между кресел группы поддержки защиты и обвинения, состоящие из молоденьких девушек в коротеньких шортиках и маечках, размахивали разноцветными тряпочками. В партере бесновались парижские женщины – белые чепцы, требовавшие смертной казни. При входе в зал шло активное заключение ставок; ставили три к одному против Чапаева. Это был плохой знак.

     Явился суд-тройка. Председательское место занял Фадеев, слева и справа от него члены суда – М. Шолох и А. Толстов; у торца стола пристроился секретарь суда В. Катаев.

     Целовальник Фадеев, не заглядывая в бумажку, объявил:

     -Слушается дело по обвинению бывшего командира дивизии и его штаба в контрреволюционных выступлениях. Свидетелями выступают Жлоба, Фрунзе, Щаденко, Лебедев, Жуков, Пискарев. Из названных свидетелей присутствует только Жуков. Со стороны обвинения по этому поводу возражений не имеется…

     Поднялся Знаменский. Заговорил негромко, с хрипотцой:

     -От имени защиты считаю долгом довести до сведения, что при отсутствии свидетелей заслушать настоящее дело очень трудно. Нужно выяснить причины неявки, иначе…

     Фадеев перебил:

     -Ввиду данных свидетелями в предварительных сессиях полных и определенных показаний и ввиду трудности доставить их в ближайшее время суд постановляет: дело без свидетелей продолжать. Слово для оглашения обвинительного акта представляется члену суда, дьяку, товарищу Шолоху.

     Чапаев слушал Шолоха неподвижно, лишь изредка обводя тяжелым взглядом сидящих в зале.

     -Подсудимый Чапаев, признаете ли вы себя виновным?

     Чапаев расслышал вопрос, но не сразу воспринял, что это относится к нему. Подтолкнул его Абрамов.

     -Нет… не признаю.

     -Дайте объяснение, почему препятствовали политической работе, а дивизии и всячески старались оградить себя от политического контроля?

     Бог ты мой, сколько раз он слышал это обвинение! Как, как растолковать этим людям, что горько-прегорько слышать подобные обвинения. Эх, Фурманова бы сейчас сюда, он бы их вразумил… Казалось, что и у него, Чапаева, сколько угодно доказательств, что ему пришивают подобное совсем зря. Но вот пропали слова. Сказал первое, что пришло в голову:

     -В политотделе дивизии существовал особый отдел. Каким образом я мог оградить себя от политического контроля, если был военный комиссар дивизии… Никакой антисоветской пропаганды не вел, никакой антикоммунистической агитации в моих частях не было. В крови горячечной подымались мы… Глаза незрячие открывали мы…

     Все это говорил он машинально, лишь бы отрицать, отрицать и еще раз отрицать нелепые обвинения.

     -Вы устраивали попойки?

     -В выпивках не участвовал. Я не пью. – В зале раздался дикий гогот. Чапаев помолчал, пробегая в памяти слова обвинения. Наворочали, дай бог. Разводя в истинно трагическом недоумении руками, спросил: - Поощрял грабежи, бандитизм? Грабежи и мародерство мною осуждались и карались со всей решительностью. О расстреле пленных. Были случаи, когда дивизия заходила в тыл противника… Связи с фронтом мы тогда не имели. И если расстрелы… Я не считаю преступлением. Это были боевые операции, это была война, и я, пользуясь властью начальника, должен был для исполнения боевых задач расстрелять тех или иных пленных. Относительно унижения доблести командиров прошу ответить, где и кого унизил. Откомандировал коммунистов-работников? Никого я не откомандировывал. Если я откомандировал начальника штаба Качалова, то только потому, что он не умеет работать. Покушался на жизнь Захарова?.. Я Захарова никогда не видел, и о его ранении ничего не знаю. – Все в том же трагическом недоумении задал самый страшный для себя вопрос: - Убил комиссара дивизии Фурманова? Я не понимаю, кто его убил…

     -Вы заявляли, что перейдете к белым. Был такой случай или нет? – спросил Фадеев.

     -Такого случая не знаю. Здесь указывается восемнадцатый год, обвинение предъявлено в двадцатом. Эти два года революции я дрался за Советскую власть, мои войска находились на Урале, взяли Уральск.

     -Может быть, вспомните?

     -Не могу вспомнить того, чего не было.

     -Помните случай на станции Крыленко? Вы в разговоре не только ругали того или иного коммуниста лично…

     У Чапаева возникло ощущение, что его берут за горло, припирают к стенке. Эх, разговоры, разговоры, мало ли, что он мог сболтнуть сдуру. Но главный разговор он вел саблей, рубил врагам головы. Почему не учитывают? Как же так?

     А чем он, Чапаев, лучше своих врагов? Тем, что он сам определил правду? Тогда каждый сильнейший ее определяет, и определили вот эти, за столом. Все теперь решают, кто к делу революции ближе, кто коммунистичнее, а это все равно, что, определять, чья тень на стене реальнее. Происходящее логически вытекает из чапаевского прошлого.  Разве довод о безудержности его героических преступлений может оправдать? Не правый суд над неправым делом, вот итог их совместной деятельности, итог Советской власти.

     Поборов желание широко развести руками, сказал:

     -Никогда не говорил против Советской власти.

     Фадеев выставил ладонь: сядьте.

     -Подсудимый Абрамов, признаете себя виновным в предъявленных обвинениях?

     Абрамов встал медленно – весь достоинство. На лице вежливая почтительность к судье и вместе с тем горечь унижения.

     -Нет. Борюсь за Советскую власть с первых дней Октябрьской революции, пришел добровольно в Красную Армию. Воевал на Северном и Южном фронтах, а теперь на Восточном меня почему-то сочли контрреволюционером. Не знаю, чем я мог препятствовать политической работе в дивизии…

     -Подсудимый Блехерт, признаете вы себя виновным?

     Блехерт, оставив хромую ногу, исподлобья затравленно оглядел зал. Во взгляде безмерная усталость обреченного человека, казалось, весь его вид говорил: скорее бы все это кончилось. Ответил вяло, будто уже и сам не верил, что сможет убедить.

     -По четвертому пункту признаю… В том, что пил. Никакой антисоветской пропаганды не вел. В антикоммунистической пропаганде не признаю себя виновным, в убийстве Фурманова – тоже нет.

     Фадеев, кивнув Шолоху, поднял Носова.

     Дороня ощупал пуговицы на френче, не отрывая от пола взгляда. Испуганный, замордованный неразрешимыми противоречиями драматических обстоятельств, в которые поставила его жизнь, он, казалось, готов был упасть на колени, заплакать.

     -Вины за собой не имею.

     -Где вы работали?

     -Организовал военный контроль на станции Ремонтная. Был вызван Фрунзе и Сталиным назначен начальником особого отдела по реквизиции и конфискации… Когда в Евпатории у богачей реквизировал тридцать пудов золота и серебра и доставил куда следует, я не был грабителем. А теперь меня зачислили в грабители… Когда Анисимов прибыл в дивизию… он меня хорошо знал по совместной работе в Екатеринбургской области и спросил, как протекает работа в дивизии, я сказал, что не могу лгать, что политработа идет слабо. Анисимов скоро сам убедился, что политработа идет туго, нет хороших политкомов… Анисимов поручил мне следить за товарищем Чапаевым: не думает ли комдив идти против Советской власти? – Носов глядел на бывшего комдива, и было в его взгляде что-то такое, будто он чему-то ужаснулся. Закончил мысль клятвенно: - Нет, я никогда не слыхал, чтобы Чапаев ругал Советскую власть. Никогда. Он с первых дней революции начал бороться…

     -Говорите о себе.

     -Я кончил.

     Почувствовав острый приступ жалости к товарищу по беде, Чапаев подумал: “Эх, Дороня, Дороня, так кто же ты мне, враг или друг? Может, и смертный час нам вместе придет, а я так и не пойму, кто ты есть?..”

     -Ямковой, признаете вы себя виновным?

     Ямковой заговорил сидя. Опираясь на колени, тяжело отрывался от скамьи.

     -Меня обвиняют, что я, будучи коммунистом, знал о “преступных замыслах” штаба Чапаева и не сообщил куда следует… Я не знаю, кто у нас говорил против Советской власти. Нас в тыловом штабе восемь коммунистов. Никто не мешал нам работать. Мы всегда старались поддержать идеи коммунизма и агитировать за них.

     Тройка за судейским столом посовещалась. Фадеев пристукнул карандашом.

     -Обращаюсь к защите, есть ли у нее какие-нибудь заявления?

     Поднялся Знаменский.

     -В обвинении имеется указание, что расстреляли пленного генерала Ивановского. В Екатеринбурге находится некто Долгополов, который говорит, что он сам расстрелял его. Я полагаю, для разъяснения обстоятельств дела он должен был быть доставлен сюда в качестве свидетеля.

     Оживились обвинители. Голос подал Юлианов.

     -Я возражаю, поскольку Чапаев признал, что расстреливал пленных, мотивируя боевой обстановкой. Для этого не нужно свидетелей.

     Просьбу защиты о вызове свидетеля Долгополова для допроса суд не удовлетворил: убийство генерала Ивановского не выделено в самостоятельное обвинение, а является его частью.

     -Не убийство – ликвидация белого генерала, - уточнил Знаменский.

     Фадеев, не отозвавшись на поправку, продолжал допрос:

     -Чапаев, чем вы лично объясните жалобы на вас политработников?

     -Ничем не объясню. Может быть, за приказы… чтобы все политкомы были всегда впереди своих войск, чтобы они подавали пример храбрости.

     -Значит, жалобы вы объясняете строгим отношением к ним?

     -Да.

     -Вы помните обеды, на которых присутствовал Лебедев? Какие разговоры вели с ним относительно Советской власти?

     Чапаев в мучительном напряжении поморщил лоб, не в силах найти ответ на самый каверзный вопрос, который все время повторялся в различных формах. Опять про разговоры! Лучше бы и не было у него языка… Ответил уже озлобленно:

     -Я первый поднимал знамя на Урале и считаю себя с 1917 года революционером…

     -Дайте прямой ответ на вопрос.

     -Говорю, как революционер, стоящий перед революционным судом… С Лебедевым я совершенно не говорил о Советской власти. Это может подтвердить Абрамов, он присутствовал за обедом. Я взял оружие в руки за рабочий класс, за угнетенных, жертвовал кровью ради Советской власти…

     -Может быть, помните поездку к Фрунзе 10 января?

     -Хорошо помню.

     -Что это были за тучи, о которых вы говорили?

     И опять наморщился лоб Чапаева в непосильном напряжении. “Тучи… какие там еще тучи? Ну, говорил про тучи беляков…”

     -Разговор был оперативного характера, чтобы вместе разбить белы части. Надвигался на нас противник в большом количестве, двадцать пять тысяч. А у меня в дивизии было всего три с половиной…

     Допрос перенял Шолох.

     -Почему на одном митинге вы не дали говорить комиссару?

     -Это было на совещании…

     -Почему вы не ответили на его вопрос: “Признаете ли вы Советскую власть?”

     Чапаев горестно усмехнулся, с острой досадой поскреб подбородок, хотел сказать, что, мол, это и дураку понятно: раз воюю за Советскую власть, значит, на деле, а не на словах признаю. Однако унял себя, ответил сдержанно:

     -Я ему сказал, что если бы не признавал Советской власти, то не служил бы в Красной Армии.

     -Да, я сам формировал дивизию! – изумленно вскинув брови, ответил подсудимый.

     -Не говорили ли вы, что жиды засели в тылу и пишут приказы?

     Чапаев конфузливо понурился. Ответил упавшим голосом, чувствуя себя совершенно беззащитным:

     -Когда мне на митинге был задан вопрос, почему с нами нет евреев, я сказал, что они не способны служить в коннице.

     -В каких отношениях вы были с Фурмановым?

     Лицо бывшего комдива на миг посветлело, но тут же скорбно склонил голову:

     -В самых лучших.

     -В какой вы партии?

     -Коммунист.

     -В какой организации вы первоначально зарегистрировались?

     -Меня зачислил товарищ Фурманов.

     -Вы сейчас же внесли членский взнос или после?

     -Нет, после.

     Шолох откинулся на спинку кресла.

     -Кто поднес вам золотое оружие? – спросил Фадеев.

     -Эскадрон.

     Поднял руку Павка, поблагодарил за предоставленное слово.

     -Что вас побудило вступить в партию коммунистов?

     Чапаев какое-то время разглядывал Павку тем отрешенным взглядом, когда взор больше обращен внутрь себя.

     -Я признал, что коммунистический строй основан на самом твердом фундаменте, и записался в партию.

     -Почему же вы ругали раньше коммунистов?

     -Если я поругался с коммунистом Ивановым или Петровым, то это не значит, что я ругал партию, - опять закипая обидой и злостью, ответил подсудимый.

     Слово перехватила защита.

     -Какие были у вас отношения с Пискаревым? – спросил Резник.

     -Когда он был назначен в дивизию и приехал в часть, то напился пьяным. Я не донес на него. А он ложно донес, что я пил с комиссаром Партизанской бригады.

     -Производили ли вам экзамен политической грамотности? – спросил защитник Кучерена.

     -Нет.

     -Много ли вы прочитали книг?

     -У меня не было времени читать.

     -Пытался кто-нибудь из партизанских комиссаров просветить вас в политическом отношении?

     -Нет, так как и им некогда было этим заниматься.

     -Говорили ли вам комиссары, что вы сумбурный и способны на все?

     -Нет.

     -Как вы объясните, что вас полтора года терпели в армии?

     -Не знаю… С восемнадцатого года я считался контрреволюционером, но получал ордена, награды и пришел со своей дивизией в Уральск.

     -Поздравляли ли вас с этим политкомы?

     Чапаев слабо улыбнулся, ответил не без самодовольства:

     -Приезжал член Реввоенсовета и поздравлял. Об этом был даже приказ.

     -Вы давно женаты?

     -Еще до службы…

     -Какое количество войск было у вас в начале?

     -Три с половиной тысячи.

     -Как вы объясните неудачу под хутором Веселым?

     -Стратегическими условиями, - подавленно, однако с достоинством ответил подсудимый. – Я получил 25 января приказ занять хутор Мечетский… Я занял его, продвинулся дальше, но соседние части не поддержали меня, и я потерпел неудачу.

     -Что вас заставило войти в Уральск днем раньше, чем было приказано?

     Чапаев самолюбиво усмехнулся:

     -Куй железо, пока горячо, Если бы я не вошел в Уральск, противник мог бы сгруппироваться и нанести поражение.

     -Называли ли вы евреев жидами?

     И опять выражение конфузливой беспомощности отразилось на лице Чапаева.

     -Я так называл не только евреев, но и русских.

     Смех в зале обидел и смутил Василия. Потирая занывшую руку, поймал на себе напряженный взгляд Знаменского. Не понравился смех и Фадееву. Сердито выстукивая карандашом, он спросил:

     -Почему, когда явился Фурманов, вы говорили, что не признаете, и не принимали его?

     -Ничего подобного не было, - поспешно, почти с негодованием отверг подсудимый. – И в приеме не отказывал, и не говорил, что его не признаю.

     -Почему вы мешали работать… Не давали работать политическому комиссару?

     -Ничего подобного, наоборот…

     -Имеет ли защита вопрос?

     Знаменский утвердительно кивнув, встал.

     -Скажите, подсудимый, в каких отношениях вы были с Фурмановым? – спросил он.

     -Когда прибыл Фурманов, я сразу сказал начальнику штаба Абрамову, что это один из лучших комиссаров, который попал в нашу часть. Фурманов сказал, что он приехал не контролировать меня, а совместно работать. Никаким доносам, сказал он, верить не буду.

     Фадеев, хмуро окидывая гудевший зал, спросил:

     -Скажите, у вас в вашей части принимали таких… которые не хотели подчиняться?

     -Я принимал дезертиров.

     Павка все смотрел и смотрел на Чапаева, словно прикидывая, с какой стороны к нему вернее всего подступиться, как расценить его поведение. Раскалывается? Не похоже. До сих пор он ни на мгновение не почувствовал себя виноватым. Отчего это? Если он убил Фурманова, – то должно же хоть что-то дрогнуть в его косматой душе. Значит, выходит, настолько черствый, толстокожий, что раскаяние ему не ведомо? Может, привычка к запаху крови? Смерть человеческая стала настолько привычной, что не вызывает никаких эмоций. А надо, надо, чтобы этот человек, с сердцем, обросшим щетиной, вдруг сам ужаснулся содеянного. Вот тогда бы суд оправдал свое назначение – показательный.

     Уткнувшись белыми кулачками в стол, Павка наклонился в сторону подсудимого, спросил:

     -Как вы относитесь к Жлобе?

     Чапаев с усилием потер пятерней лоб, как бы стараясь этим жестом привести все в порядок в затуманенной голове.

     -Да как отношусь… Воюет Жлоба. За Советскую власть воюет. И не желаю ему вот такого тяжкого, какое переживаю сейчас сам…

     -Как оцениваете его способности военачальника? Почему третировали? Почему отстранили от командования бригадой?

     -Командир должен требовать подчинения… иначе какой он командир. Жлоба не всегда подчинялся. Вместо этого сколачивал возле себя недовольных. Надо воевать с Колчаком, а они со мною воюют… Вот и сами посудите, как было все это сносить. Другой раз света белого не хотелось видеть. Обида душила… Я доносов на Жлобу не писал. Антисоветчиком его не оскорблял. Дай бог ему беззаветно воевать за Советскую власть и дальше, как настоящему революционеру.

     -А теперь ответьте на такой вопрос… - Павка сделал бесконечную паузу. – Как вышло, что Фурманов из штаба уехал без должной охраны? И почему поиски его были у вас такими неактивными, почему вы сами не назначили немедленно следственную комиссию?

     Теперь уже Чапаев бесконечно долго молчал, низко опустив голову.

     -Подсудимый, я у вас спрашиваю?

     И вдруг Чапаев круто повернулся к Носову. Тот, вскину голову, подался на лавке: он понял, что хотел сказать ему Чапаев. Да, если бы он, Носов, выполнил приказ комдива – возможно, тяжкого этого суда и не было бы.

     Зал и судьи замерли. Чапаев почувствовал это. Отвернувшись от Носова,  медленно обвел каким-то невидящим взглядом судей, все так же слепо глянул в зал и тихо сказал в пустое пространство перед собою, словно обращаясь не к тем, кто его допрашивал, а к кому-то другому:

     -Башку с меня за это снять мало. Я, я должен был сам…

     -Так вы что… признаете себя виновным? – с какой-то неприличной поспешностью, отчего по залу прокатился гул возмущения, спросил Юлианов.

     Павка едва не выругался вслух: “Болван! Ох, какой болван, все мне испортил. Теперь клещами из Чапаева не вытащишь признание после вопроса в лоб…”

     А Чапаев до болезненности в лице крепко зажмурился, оскалив сжатые зубы, затем медленно опустил голову, ссутулился, словно был уже больше не в силах нести невиданную тяжесть своего трагического недоумения, сказал все так же тихо:

     -Эх, граждане судьи, неужели непонятно вам… кто-то рубил, стрелял моего военкома, а метил в меня. А вы вот сейчас дорубываете. Давайте уж поскорее, что ли… - Василий обречено махнул рукой, хотел, было сесть: подкашивались ноги, но устоял.

     -Вы оскорбляете суд! – возмущенно воскликнул Юлианов, стремительно, как пику, выбрасывая палец в сторону подсудимого.

     Чапаев часто-часто мигал скорбными глазами, горестно кривился, уже смутно различая суть вопросов. Начал отвечать невпопад, путано, не замечая, насколько обеспокоил своих защитников.

     Да, было видно, что этот человек, наконец, сломлен, что он почти в прострации, бредет как слепой к тому пределу, за который уже нет для него никакой надежды.

     “А как же он выдержит речи обвинителей?” – с болью думал Знаменский, угрюмо наблюдая за торжествующим Юлианом.

     Павка не торжествовал. Не таким он ожидал нравственной победы над подсудимым. Судя по реакции зала, Чапаев произвел впечатление, что он искренне скорбит по гибели военкома Фурманова.

     Гул нарастал. Фадеев, поднявшись, громко предупредил:

     -Кто не может спокойно сидеть, прошу оставить зал.

 

     После перерыва первым Фадеев поднял Блехерта.

     -Подсудимый Блехерт, вы лично признавали Совет подходящей формой правления или же полагали, что лучше пропорциональное представительство?

     Блехерт уязвлено поморщился, ответил в глубоком отчуждении:

     -Если бы не признавал, не оставался в Москве, а был бы в армии Колчака.

     -Какой партии принадлежите?

     -Беспартийный.

     -Чем занимались родители?

     -Отчим генерал.

     -Считали ли Чапаева хорошим стратегом?

     -Да, я считаю, - с подчеркнутой уважительностью ответил подсудимый.

     -И сейчас считаете?

     -Да.

     Дальше задержались на Абрамове. Допрос его начал Шолох.

     -В каком чине вы были в царской армии?

     -Штабс-капитан.

     -Чем занимались до поступления на службу?

     -Народный учитель, - замедленно ответил Абрамов, как бы невольно припоминая те годы, когда он сам задавал вопросы в классе.

     -В Красную Армию пошли добровольцем или мобилизованы?

     -Доброволец, с первых дней революции, - без особой аффектации, но и не без гордости ответил подсудимый.

     -Ваш чин мобилизован. Каким образом вы могли поступить добровольцем?

     Абрамов предупредительно наклонился, мол, понимаю, всю резонность этого вопроса.

     -Я два раза ранен, один раз контужен, принадлежу к 4-й категории.

     -Чем занимались родители?

     -Крестьяне.

     -Как велик земельный надел?

     -Двенадцать десятин.

     -Ваша партийность?

     -Сочувствующий.

     -Зарегистрированы?

     -В начале восемнадцатого я зарегистрировался при местных партийных работниках.

     -Что заставило вас вступить в армию?

     -Я считаю, что мои интересы тесно связаны с Советской Россией.

     Впервые подал голос третий член суда, Лешка Толстов.

     -Почему конфисковали газету?

     -В газете было сказано о взятии 1-й бригадой Уральска, между тем брали и другие части. Все оперативные сводки должны исходить из штаба дивизии. Среди войска, среди бойцов недовольство, когда замалчивают об их заслугах.

     -В каких частях до поступления в дивизию служили? – спросил Павка.

     -Был командиром полка, был помнаштаба 3-й дивизии, работал в штабе 10-й армии, был в распоряжении командарма.

     Председатель огласил показания отсутствующих свидетелей.

     Павка всей кожей ощутил гнетущую тишину зала. Да, не в пользу обвинения эти показания, жидковато получается. И это хорошо понимает защита. Не выдержав взгляда защитника, Павка внес предложение:

     -Я бы просил допросить в качестве свидетеля начальника политотдела Восточного фронта…

     Фадеев кивком поблагодарил – помощь кстати.

     -Защита против этого ничего не имеет? – спросил он.

     -Против допроса свидетелей защита вообще не возражает, - со значением ответил Резник.

     Суд постановляет допрос допустить.

     -Прежде всего, допросим Жукова. Свидетель Жуков!

     Жукова вытолкнули из-за кулис. Крутил овчинную шапку, озираясь и неловко переставляя ноги в грязных сапогах. Обросший, без пояса, в мятом, расхристанном френче.

     У Чапаева зашлось сердце, – что делает неволя с человеком… Исподволь оглядел свои сапоги: нет, еще утром оттирал их полой шинели. “Эх, Жуков, Жуков, разудалый глава моих ординарцев, что же ты сейчас тут скажешь?”

     -Свидетель Жуков, в родственных отношениях с подсудимым не находитесь?

     Жуков кинул быстрый взгляд на Чапаева и ответил не своим голосом, вмиг перехваченным хрипотцой:

     -Нет.

     -Кто вы, крестьянин, рабочий?

     -Казак.

     -Что вы знаете по делу? Давали лошадей и сколько?

     -Сначала готовил несколько. Но военком отказался. Одну взял себе.

     -Ординарец поехал?

     -Нет. Военком приказал ему остаться со своими мореными лошадьми.

     -Хороший человек Фурманов?

     -Хороший.

     -Кто его убил?

     -Не знаю.

     -Политическая работа в штабе велась? – спросил защитник Кучерена.

     -Велась.

     -Кто занимался политработой?

     -Все штабные.

     -Во время работы ругали Советскую власть?

     -Нет, я ничего не могу сказать.

     -Эсеровские лозунги слышали там?

     -Нет.

     -Замечали, что штабная компания была тесная?

     -Нет.

     -Замечали, что там какие-то тайны ведутся?

     -Все открыто было.

     -Слышали, что Чапаев призывал красноармейцев к восстанию против Советской власти?

     -Нет, не слышал.

     -Больше вопросов не имею.

     -Поднялся Юлианов. Встал против свидетеля, заглядывая ему в глаза.

     -Вы знаете, что такое политическая работа?

     -Нет.

     -Почему вы ответили, что политработа велась?

     Жуков пожал плечами, вытер руками вспотевшее лицо, было видно, что он почувствовал себя загнанным в угол. И совсем уже охватило его смятение, когда обвинитель вдруг заявил накаленным от гнева голосом:

     -Как видите, свидетель совершенно откровенно покрывает преступников, дело которых мы слушаем. Я предлагаю посадить его вместе с ними на скамью подсудимых!

     Жуков, озирая смятенно людей в зале, бросил вопрошающий взгляд в сторону подсудимых, дескать, вы что-нибудь понимаете? Пот заливал ему глаза, и он время от времени тер их огромными, задубелыми кулаками.

     Чапаев поначалу слушал Жукова оцепенело, выставив в его сторону ухо, как это делают глухие: не на болтает ли этот забубенный казачишка какой-либо бузы, не потрафит ли чем обвинителям? И по мере того, как тот своими односложными ответами приводил в заметное раздражение обвинителей, расковывался, мягчел глазами, совестливо укорял себя: “Это ж надо, плохо так подумать о славном казаке, боялся, иудой повернется. Да нет, какой он иуда. Добрый. Честный мужик, дай бог ему здоровья…”

     А теперь, после гневных слов обвинителя, Чапаев изумленно распахнул глаза: вот это повернул, на всем скаку повернул, того и гляди, смахнет голову малому. Да как же так можно?

     Наблюдая за смятением Жукова, Василий чувствовал, как что-то осунулось в нем самом, будто камень с вершины горы тронулся, сначала потихоньку, а потом покатился, увлекая за собой другие камни. И это уже похоже на обвал. Нет, надо взять себя в руки, надо остановить обвал, под которым может быть погребенной всякая надежда на более или менее благополучный исход, не может быть, чтобы тут возымели верх только те, у которых такая злая воля. Вон председатель Екатеринбургисполкома Знаменский. Как-никак большой человек. И уж куда какой коммунист; сам вызвался в защитники.

     Храбрый был Василий Иванович, когда крошил беляков, а как самому пришла очередь умирать, испугался. Не страх это был за сохранность собственной жизни, а удивление самозванного бога, обнаружившего свои иллюзии.

     Изумило заявление обвинителя и защиту. Резник развел руками:

     -Просто не могу сообразить, что сказать по этому поводу. Свидетель может не только лгать, свидетель может ошибаться, может многое забыть… Я не представляю себе, чтобы высший суд Республики мог вдруг посадить человека на скамью подсудимых без обвинительного акта, без всяких данных к этому.

     Сторону защиты взял Павка. Выходка Юлианова его взбесила: “Вот болван! Неужели он не понимает, что показательный революционный суд и тени не должен иметь этакой скорой расправы”. Сказал назидательно:

     -Если представляется обвинение в яркой и определенной форме, если человек был объединен единой волей, эта воля должна была реализоваться. Тогда он может называться сообщником и соучастником. Но этого не было.

     Суд постановил в ходатайстве обвинения отказать. Фадеев вызвал свидетеля Балашова, начполитотдела Восточного фронта.

     -Что вы знаете по поводу Фурманова?

     -Я его знаю как старого партийного работника. Он был откомандирован в дивизию Чапаева, когда здесь потребовались политработники. На него можно было положиться. Мы старались послать человека, который, во всяком случае, не создал бы обостренных отношений, сумел бы вести политработу.

     Слово попросил Резник.

     -Какую вы должность занимали?

     -Начальник политотдела Восточного фронта.

     -Вы получали все донесения из штаба Чапаева о политработе?

     -Никаких докладов не было.

     -Доклад о политработе дивизии должен доходить до вас?

     -Должны быть сведения о политработе разных мелких единиц.

     -Но ведь эти доклады имеются в деле. Почему они не проходили через политотдел Восточного фронта?

     -Они проходили через 9-ю армию. Политотдел армии в случае необходимости может представить в политотделе фронта.

     -Так что вам не известно, в каком состоянии находилась политработа в дивизии Чапаева, хорошо она велась или нет?

     -Известно было, что там недостаток политических работников.

     -А те, которые были, соответствовали своему назначению?

     -Этого, кажется, не было… Потому Фурманов и был послан… наладить политическую работу.

     -Вам известно, что Фурманов об особом отделе при дивизии Чапаева отзывался вполне отрицательно?

     -Неизвестно.

     -Не знаете, в каких отношениях думал себя держать Фурманов с Чапаевым? – опередил Юлианов Резника.

     -Он в своей работе решил пойти на ряд уступок по отношению к Чапаеву.

     -Он так и выразился, что необходимы уступки?

     -Да, он сказал, если будет обострение… Что он, во всяком случае, пойдет на уступки.

     Свидетелем опять завладел Резник.

     -Вы располагали сведениями о том, что у Чапаева нормально проходит политработа, или были сведения, что комдив чинит препятствия?

     -Было впечатление, что он не препятствует политработе.

     -А разве вы не могли послать от Восточного фронта людей, чтобы узнать, что там делается? – спросил Кучерена.

     -Фурманов был послан.

     После перерыва слово взял Резник.

     -Суду предстоит выслушать заявления подсудимых, прения сторон, последнее слово подсудимых. Мы долго уже работаем. Все чувствуем значительную усталость, подсудимые с 12 часов дня ничего не ели. Не в интересах защиты, а исключительно в интересах правосудия я, от имени защиты прошу перенести судебное заседание на завтрашний день к 5 часам вечера. Нам предстоит выполнить очень тяжелый долг.

     -Поддерживаю требование защиты, - заявил Павка.

     -Я думаю, судебный процесс в достаточной мере освещен, - возразил Юлианов. – Переносить на завтра, потерять еще один вечер… Я считаю нецелесообразным.

     Однако суд удовлетворил ходатайство защиты.

 

     На второй день заседание началось, как и было намечено, в 5 часов пополудни. Намного поприбавилось людей: забили проходы, стояли у стен. С напряжением ждали самого главного – прения сторон. Кто осилит: обвинение или защита?

     Вчерашний ход Павки – вызов из зала начальника политотдела Восточного фронта в качестве свидетеля – не дал обвинению желаемого. Напротив, показания Балашова оказались кстати защите. Резник поставил в своем блокноте восклицательный знак. А Знаменский решил по примеру Павки тоже выкликнуть из зала свидетеля. Вчера в фойе мелькнуло знакомое лицо военкома, инженера-путейца Клименко, сослуживца по 10-й. Что-то не видать его нынче… Пришел ли? Да. Здесь! У стенки стоит.

     На обращение Фадеева, имеет ли обвинение или защита дополнить чем-либо судебный материал, Знаменский с готовностью отозвался:

     -В зале находится военком 10-й армии товарищ Клименко. Он может подтвердить факт затребования Чапаевым политических работников из Реввоенсовета 10-й армии.

     Фадеев, обменявшись озабоченным взглядом с Шолохом, шевельнул плечами, сказал нехотя:

     -Хорошо, пусть свидетель даст показания.

     Работая локтями, Клименко выбрался на сцену. Голенастый, сухой, несколько растерянный неожиданным приглашением.

     -Что вы можете сказать по поводу затребования бывшим комдивом политработников?

     -Я получил распоряжение от Реввоенсовет 10-й армии принять в ведение железную дорогу от станции Балашов. На этой линии встретил Чапаева с дивизией. Оказал ему содействие в передвижении. Чапаев просил сообщить в политотдел, чтоб ему дали политработников. Я не слыхал, чтобы он говорил против Советской власти. Наоборот, Чапаев все время боролся за Советскую власть…

     -Когда все это было?

     -Прошлой осенью.

     Председателя заменил Шолох.

     -Давно знакомы с Чапаевым?

     -С 1917 года, когда он организовал верблюжью кавалерию.

     -Чапаев, почему вы не находили возможным обратиться непосредственно к заведующему политотдела 10-й армии Ефремову, а обращались к постороннему лицу?

     -Я просил Ефремова, просил комиссаров, обращался в штаб 10-й армии, чтоб мне дали военкомов… Особенно таких… владели бы конем.

     Фадеев нервически поморщился:

     -Не устраивайте нам тут спектакль, подсудимый Чапаев. – Повернул крайне раздосадованное лицо в сторону Клименко: - Что вы еще можете сказать?

     Клименко заметно успокоился, овладел голосом:

     -Я видел дивизию, я чувствовал, красноармейцы горой за Чапаева.

     -Можете идти на свое место.

     Фадеев, все так же нервически морщась, написал записку Шолоху. Тот прочел, согласно кивнул. Фадеев встал, расправил плечи, мрачно-торжественный, преисполненный чувства высокого долга, многозначительно прокашлялся и объявил:

     -Суд считает следствие законченным. Переходим к прениям. Слово предоставляется председателю обвинения товарищу Юлианову.

     Василий дернул, контужено головой, полез пальцем за ворот френча: колол ворот, будто насыпалась за него сенная труха. Нестерпимо захотелось курить; хотя бы раз-два затянуться – унять с новой силой, задрожавшее нутро. Не знал, куда положить занемевшие руки. Обхватить бы рукоятку шашки, уткнуть ножны в пол и опереться всем отяжелевшим телом, как это бывало с ним в минуты смертельной усталости. Нет шашки, не на что опереться. А может, опора вон там, в защитниках? Уставился с вожделенной надеждой на защитников, даже брови скривил как-то умоляюще, боялся упустить что-то важное в их поведении. Не только сознанием, всем существом понял: закончились нудные допросы, скажут сейчас вслух то, что пока таили.

     Юлианов долго молчал, подчеркивая всю важность нового этапа в судебном процессе. Картинно вельможный, недоступный, он всем своим видом являл суровую непреклонность. Наконец произнес:

     -Товарищи судьи! – И снова какое-то время упивался значительностью своего молчания. – Великая Российская революция создала не только гигантов человеческой мысли, она создала и героев на поле брани: Думенко, Буденного, Жлобу и так далее. Если бы я не был историческим материалистом-коммунистом, я сказал бы, что красная конница – это дело рук Жлобы и Буденного. Но как исторический материалист и коммунист, я скажу, что трудовое крестьянство создало красную конницу, которая, в свою очередь, выдвинула Жлобу и Буденного. И среди этих героев есть имя нашего подсудимого Чапаева. Кто сомневается, что конница Чапаева не хороша, кто сможет… Все скажут, что дивизия Чапаева храбра, и может ли командир такого соединения не быть героем? Имея героическую дивизию, начальник всегда является героем. Но, товарищи судьи! Герой герою рознь. Настоящий командир воплощает в себе всю героическую удаль и отвагу подчиненных, является образцом революционного военачальника. Но есть герои – история их знает много, которые – их выдвигают массы – не удерживаются на высоте и падают вниз. Назову для примера Бонапарта. Французская революция выдвинула Бонапарта, а когда наступила реакция, этот Бонапарт превратился в Наполеона, то есть в героя реакции. Я говорю о великом герое Бонапарте, но у нас есть более мелкие, и теперь они уже не герои, а пленники судьбы… Посмотрим на нашего подсудимого Чапаева. С одной стороны, он много сделал, стоя во главе дивизии, но посмотрим на него как на  личность, и тут нам многое покажется странным: мы увидим какую-то двойственность его. Дивизия, как и раньше не знает преград. Его дивизия – дитя классовой борьбы, и командир этой конницы является непосредственным символом революции. Кто не знает, что Красная Армия является авангардом рабочего класса, что красная конница является авангардом революционного крестьянства, кто не знает, что армией и конницей руководит Российская коммунистическая партия? Может ли быть сомнение, что наш герой не коммунист? Нет, товарищи судьи, он не коммунист, и только в декабре 1919 года записался в партию. Чем объяснить это? Почему так поздно и какие условия заставили его записаться в партию? Если он не считал себя коммунистом до декабря, почему теперь счел нужным записаться в партию? Раньше, чем ответить на этот вопрос, я хочу указать на некоторые штрихи. Подсудимый Чапаев ругает Советскую власть, но продолжает бороться и наступать от имени этой власти. Чапаев ругает коммунистов, нападает на отдельные личности и на партию и в то же время защищает идеалы Коммунистической партии. Чем объяснить эту двойственность, я говорил – ругает, нападает, и в этом я глубоко убежден. Мне не нужны живые свидетели, ибо политкомы дали показания, собственноручно написанные, и если они написали что-либо, то отвечают за свои слова. Товарищи, в Чапаеве находятся два Чапаева. Один – это бравый командир, а в этом отношении он герой своей героической дивизии. Но есть другой Чапаев, как persona individuala, как личность, и эта личность представляется уже не героем революции, а пасынком – самым худшим отбросом революции. В момент, когда в нем берет верх первый Чапаев, чувствуется, что это герой. Но задевают его личность, и тут появляется второй Чапаев. Когда на его место назначен другой, Чапаев нервничает, он оскорблен и ругает уже всех и вся. Не только ругает, но и угрожает. Не только угрожает, но и наступает на тех, кого раньше защищал...

     Сначала речи Юлианов еще больше навлекал помрачение на Василия. Он то вскидывал голову, мучительно силясь вникнуть в смыл его обвинений, то тяжело ронял ее, словно отказываясь понимать убийственную напраслину. Но постепенно напористость обвинителя привело его в чувство. Чапаев вдруг ощутил перед собой откровенного врага, который хочет, во что бы то ни стало его погубить. Надо все-таки как-то защищаться, а если уж суждено и погибнуть, то пусть поглядят на него, какой он есть, пусть услышат последнее слово. Да, да, еще дадут последнее слово, к тому же и защита свое скажет. Разве его беспощадность, бессовестность не искупает все? Разве он удерживался в терроре и зверствах? Тогда почему? Почему?

     А Юлианов уже, казалось, готов был выйти из-за стола, чтобы предстать перед судьями, перед злом, как ему представлялось, во всем великолепии, во всей силе непоколебимого хозяина этого сложного положения вещей.

     -Как видите, сначала мелкая критика, затем более крупная и, наконец, угрозы – вот чем кончилось падение второго Чапаева. Он не подчиняется декретам, входит в конфликт с особым отделом, освобождает арестованных трибуналом. Недопущение политработников – это лишь косвенный признак неподчинения Советской власти. Назревало другое. Почему был ранен Захаров? Потому что знал истинную картину настроения, которое царило в штабе. И, наконец, злодейское убийство военкома Фурманова. Вы заметили, товарищ судья, как вел себя подсудимый Чапаев, когда у него вдруг… вдруг на мгновение заговорила совесть? Ведь у него, по существу, прозвучало невольное признание, что он виновен в гибели этого беззаветного коммуниста.

     Чапаев чуть приподнялся, снова сел и только уже после этого вздыбился раненым медведем. Потрясенный, он дико озирался, будто вопрошал: “Неужели вы верите в то, что он говорит?”

     Павка в эту минуту яростно ненавидел Юлианова. “Жалкий демагог. Неужели он не понимает, как дешево выглядит его заявление о признании Чапаева?”

     Мазнув размашисто тыльной стороной левой руки по глазам, из которых вдруг покатились слезы, Чапаев не сел, а как-то тяжко осунулся и не шелохнулся больше до самого конца речи Юлианова.

     А тот, изо всех сил старался не потерять прежнего напора, перешел к характеристике Блехерта.

     -Присмотримся к Блехерту; в первый раз он говорил, что не потерпит того, что он против диктатуры пролетариата, что России нужно правительство, пропорционально представлявшее все партии. Вот вам идеология, которую подготовляет Блехерт для бандитски настроенного штаба. Мы видим здесь заговор, ибо, с одной стороны, налицо настроение бандитов, с другой – желание оформить настроение идеологически. Они идут дальше. Кроме идеологии, они уже выставляют свои силы, когда в присутствии Колпакова кто-то говорит: “Мы Советской власти не боимся, у нас танки”. Это уже не заговор, а измена в штабе. Было все приготовлено для измены.

     -Товарищи судьи, мне необходимо коснуться роли каждого подсудимого в деле измены. Но, прежде всего я отвечу, почему Чапаев вступил в Коммунистическую партию. Он пересолил, ругая Советскую власть, и чувствует, что за ним следят, вот почему он решает вступить в партию. Заявление он подал в декабре, но первый членский взнос сделал только в феврале. Товарищи судьи, вы знаете, что при поступлении в партию надо сейчас же внести деньги. Прошло целых три месяца с момента вступления его в партию до внесения членских взносов. Он сделал это лишь тогда, когда узнал, что комиссия ведет следствие. Это характерный факт.

     Теперь посмотрим на нравственный облик Чапаева. Он, безусловно, диктатор, не железный, конечно, а такой, которому кажется, что он диктатор. Вы посмотрите его резолюцию на газете “Красная Лава”: “Приказываю доставлять мне на просмотр, иначе арестую”. И это он пишет не какой-нибудь обывательской организации, а партийному комитету. Что он груб, это видно из слов: “Встать!”, “Молчать!” Товарищи судьи, во время боя говорит первый Чапаев, в мирной обстановке – второй Чапаев. В конце концов, остается второй Чапаев.

     “Опять вернулся к двум Чапаевым. Повторяется, толчет воду в ступе”, - почти с отчаянием отмечал для себя Павка, невольно выверяя свою речь: хватит ли у него самого необходимой логики и безусловности в доказательствах?

     Люди в зале откровеннее выражали свое неприятие обвинительной речи Юлианова. Чапаев это чувствовал, осторожно, будто боялся разуверится в самых потаенных надеждах, поглядывая на защитников. Речь Юливанова, казалась ему, длиться уже целую вечность. Но обвинитель прокашлялся, помолчал, кинул мрачный взгляд в сторону подсудимых. “Сейчас потребует мой смерти”, - подумал Василий, еще не в силах представить себе, что это, в конце концов, все-таки прозвучит.

     -Товарищи судьи, Советская власть принимает высшую меру наказания к стрелочникам – простым красноармейцам; неужели красные генералы, которые виноваты по многим пунктам, должны нести меньшее наказание? Ведь нашего приговора ждет обыкновенный труженик, измученный незаконными конфискациями и разгулом партизанщины, вашего приговора ждет партия коммунистов, Красная Армия, которая хочет знать мнение РВТ о партизанщине, сиречь бандитизме. Я уверен в вашем приговоре, товарищи судьи.

     Чуть поклонившись в сторону судей, Юлианов сел с видом человека, который исполнил высокий долг до конца, хотя это стоило ему огромной затраты душевных сил. Устало расслабившись, он вытер лоб белоснежным платком и замер в той покойной позе, когда человек уверен: потрудился на славу.

     Когда Чапаев услышал, что слово предоставляется общественному обвинителю Павке, то испытал что-то похожее на озноб. Уж от этого человека, знал что ожидать: арестовывал он и допрашивал.

     -Товарищи судьи, для меня совершающаяся в России революция сама по себе достаточна; те грандиозные события, которые ныне совершаются, не нашли выражения ни в одном из наших поэтических произведений. Я подкреплю доводы моего обвинения простыми соображениями представителя Советской власти. Товарищи судьи, какое значение имеет настоящий процесс, когда класс, ставший у власти, строит новые государственные формы, когда отбивается от наседающих на него со всех сторон врагов, когда в невероятных мучениях, изголодавшийся, обнищавший, он пытается создать в своей среде дисциплину, создать порядок, дабы на этих организационных основах, которых не знало старое буржуазное общество, создать новый коммунистический строй. Здесь защита в своем возражении пыталась, разбив каждое доказательство, шаг за шагом доказать нам, что нет фактических данных, подтверждающих преступление лиц, посаженных на скамью подсудимых. Но, товарищи, я хотел бы обратить внимание не на эти отдельные факты, не на эти отдельные частные стороны дела, не на отдельные, взятые из общего положения, доказательства, я хотел бы обратить внимание на  значение того развала, который имелся у Чапаева. Если мы начнем разбирать отдельные факты, то, может быть, они и будут опровергнуты, но когда мы зададим себе вопрос о том, было ли все то, что было в штабе Чапаева, преступлением, есть ли во всем том, что совершал Чапаев в штабе, элемент, безусловно, вредный для Советской власти, мы придем к определенному выводу – да, был. Здесь защита апеллировала к совести. Я хотел, товарищи судьи, обратить внимание, что в эпоху диктатуры пролетариата, в эпоху, когда все старые ценности объявляют низложенными, апелляция к совести ничего собой не представляет. Здесь представители класса, осуществляющего свою диктатуру, представители класса, захватившего власть в свои руки, удерживающего эту власть с оружием в руках, удерживающего эту диктатуру путем тяжелой борьбы на фронте, путем борьбы Красной Армии. Представитель этого класса здесь не будет обращать внимание на отдельные какие-нибудь преступления, а обратит внимание на все значение той действительности, которая имела место в штабе Чапаева. Процесс Чапаева – один из первых процессов, в котором органам пролетарской диктатуры предстоит сказать свое веское авторитетное слово. Здесь хотели внушить мысль о том, что были стихийный силы, с которыми трудно бороться; преступления были и будут одинаковы во все времена революции. Можно, конечно, ругать Советскую власть, здесь старались это представить в виде несоблюдения парламентской формы дискуссии, но дело не в этом. Если мы перечтем страницу за страницей, одно показание за другим, мы устанавливаем: перед нами не враг красных войск, перед нами находится не противник, защитник каких-то противоположных классов, которого мы стараемся в процессе гражданской войны уничтожить, нет, перед нами – командир Красной Армии, член Российской коммунистической партии. Что сам собой такой факт значит? Это значит, что в эпоху тяжелой гражданской войны он вел себя не как подобает вести красному командиру, командиру-революционеру. Он вел себя как бандит. Класс, ставший у власти, взявший власть в свои испытанные грубые руки, класс, который требовал от всех, кто идет с ним, кто борется на его стороне, соблюдения величайшего порядка, соблюдения строжайшей дисциплины, этот класс посадил сидящих здесь людей на скамью подсудимых потому, что они не выполнили лежащего на них долга. Как должен вести себя представитель Советской власти, каких правил революционного поведения должны придерживаться эти представители? Прежде всего, с уважением относиться к Советской власти, строго соблюдать нормы революционного поведения, стараться удержать более темные, непросвещенные, забитые массы от всего того, что может бросить тень на ее репутацию. И кому как не красному командиру, красному генералу Чапаеву, нужно было знать о том, что Советская власть строжайше карает за бандитизма, Советская власть строго карает всякую партизанщину, всякую распущенность, в особенности в рядах Красной революционной армии. Здесь нам пытались доказать, что у Чапаева своеобразная крестьянская душа, что он иначе понимает и подходит к Советской власти. Но разве могут “особые душевные качества” помешать пониманию элементарных революционных истин? Нет, ссылки на своеобразность его натуры не выдерживает критики. Здесь нам защита рассказывает о том, что такое партизанщина, что такое партизанское действие. Мы великолепно различаем партизанские действия от партизанщины. Если войсковая часть выйдет в тыл противника, будет разрушать все средства связи, сообщений – это называется партизанскими действиями. Но когда штаб не соблюдает твердой революционной дисциплины, когда штаб шельмует Советскую власть, когда штаб делает вызов Советской власти, когда штаб говорит – наплевать мне на Советскую власть, на комиссаров, на коммунистов, когда политические работники в штабе не чувствуют себя в достаточной безопасности, - это будет партизанщина. Здесь говорили о том, что и вся Красная Армия выросла из партизанщины; совершенно верно. Но теперь Красная Армия превратилась в регулярную армию. Командиры, которые были раньше партизанами, теперь представляют собой настоящих дисциплинированных командиров, назову хотя бы два имения – Буденного и Жлобу. Тех, кто был партизаном в первые периоды гражданской войны, мы не собираемся посадить на скамью подсудимых. Не в том суть вопроса, что Красная Армия создалась из партизанских отрядов, а в том, что в Красной Армии есть части, позорящие революцию, что есть красные командиры, позорящие имя командира. Мы должны исходить из того, что если есть такие начальники, совершающие преступления, мы их должны посадить на скамью подсудимых. Защитник говорит, здесь нет живых людей-свидетелей. Совершенно верно. Но ведь и без них знаем все то, что было сделано руками людей, сидящих на скамье подсудимых. Теперь, когда враг висит над нами, когда на фронте грохочут пушки, когда решаются наши судьбы, мы должны сказать ясно и определенно, что суровое наказание ждет тех начальников, которые забудут о своем долге. Когда начальник передает оперативный план – это измена, когда командир не соблюдает дисциплину – это тоже измена, тоже предательство, по существу, никакой разницы нет. Предательство, измена, совершенные нашим бывшим командиром дивизии, должны быть наказаны. Этого требует от Ревтрибунала борющийся пролетариат, этого требует момент, этого требует суровая обстановка борьбы. Защитник здесь говорил о том, что мы как будто бы прикрываем фиговым листком те предложения, которые мы делаем Революционному трибуналу, что мы не расшифровываем слово “высшая мера наказания”.

     Что ж, назовем требования защиты настоящим именем. Единственно правильной, целесообразной мерой наказания за преступление, совершенное у кровавой черты, должна быть высшая мера наказания – расстрел. Пусть каждый военачальник, каждый командир действительно знает, что у пролетариата тяжелая рука.

     Чапаев все крепче и крепче прижимал судорожно вздрагивающий кулак к груди. Стучит, стучит сердце. Мчится безумно конница. Куда она мчится? Уходит? Покинула? Как же так! “Рас-стрел. Рас-стрел. Рас-стре-е-л!? За что!? Когда я проявлял милосердие!?”  Он захотел по большой и малой нужде. Думал ли он переметнуться к белым? Ну, может быть, думал. Но не переметнулся же пока! А эти вот, за столом, не переметнулись бы, повернись фортуна задом? Да еще быстрее бы. Черт его знает, чего он хотел по пьяни. Иногда казалось так, иногда эдак… Все это так сложно… За что?

     Вот и Знаменский вроде бы спрашивал: “За что?” Встал на этот раз порывисто, будто в последнюю, решительную схватку кидался. “Кто же теперь глотки резать будет?”

     -Слово предоставляется защитнику, товарищу Знаменскому! – объявил Фадеев.

     Знаменский на мгновение закрыл глаза, одолевая головокружение. Кивнув в сторону Павки, сказал с откровенным сарказмом:

     -Вот уж образец удивительной логики! В армии наблюдается разложение, рост партизанщины и махновщины. Это верно, но, разрубая узел и снося голову, надо соблюдать предварительные условия, чтобы эти удары имели правильное направление. Без этого условия карательные меры революционного трибунала содержательного значения иметь не могут. Вот почему защите приходится настаивать на том, чтобы обвинение исходило не только из условных положений, но и приводило бы данные, указывающие на причастность к преступлению, или на причастность к вредным социальным явлениям. Вот почему рассуждения обвинителя о совести точно так же ведется в неправильной плоскости. Следует говорить не об отречении от совести, а о внутреннем убеждении революционного суда. Было бы желательно, если бы здесь руководствовались требованиями не только революционной совести, но и логикой и целесообразностью. Обвинение Чапаева и его штаба в действиях, направленных против Советской власти, не было подкреплено вескими доказательствами. Обвинитель настаивает на своем обвинении, подкрепляя его главным образом силою внутреннего убеждения и внешним словесным выражением. Вот почему ему от круга физических данных невольно пришлось перейти в круг политических рассуждений и замкнуться в кругу социально-классового содержания настоящего процесса. Несомненно, что рассмотрение и этого обстоятельства должно иметь место. Каково классовое содержание этого процесса? Нет сомнения, что действия трибунала направлены в сторону торжества рабоче-крестьянского дела и пролетарской революции. И если уж нет возможности фактическими данными, подбором доказательств установить обвинительные пункты, если действительное содержание процесса остается на совести судей Революционного трибунала, то ему надо, прежде всего, решить: должны ли для торжества рабоче-крестьянского дела слететь головы Чапаева, бывшего начальника дивизии, и его штаба? И только разрешив этот вопрос, можно подходить к решению других вопросов – какую меру взыскания применить к ним за пьянство, недисциплинированность, партизанщину и так далее. Вот это я и просил бы, товарищи судьи, иметь в виду. Вы должны, вы обязаны иметь это в виду.

     Знаменский уважительно, с достоинством слегка поклонился судьям и медленно сел.

      Когда поднялся Фадеев, Чапаев подумал: “Никак настала пора последнего слова”. И опять застучало сердце; едва прикрыл глаза, как в ушах отозвался топот многотысячной конницы. Скачут, скачут, храпят запаленные кони. Да нет же, это сердце колотится, да, колотится сердце перед последним словом. И хотя ждал, когда, наконец, дадут ему высказаться, вдруг обнаружил, что не готов, не те надо было высказать слова, которые почти заучил наизусть. Не те? А почему не те? Только вот воспримут ли их судьи чистой совестью, открытой душой? Встали перед глазами семьи расстрелянных по его приказу заложников: нежные барышни, воспитанные, насмерть перепуганные дети, величественные даже в казематах старухи. Ведь давил же гадов, рука не дрогнула! “Эх, если бы судьи еще хоть чуть-чуть повременили…”

     Фадеев уперся недобрым взглядом в Чапаева, словно бы еще что-то прикидывая в уме, и после долгого молчания, наконец, сказал, что прения сторон закончены и подсудимому Чапаеву предоставляется слово.

     -Имеете что сказать?

     Еще бы! Он, Чапаев, имеет столько сказать, что, пожалуй, и за сутки не выскажешь. Но дай бог, чтобы хватило сил и на пять минут. Колотится где-то уже у самого горла сердце.

     Чапаев поднялся тяжко, даже ноги как-то поначалу широко расставил, будто поднимал неслыханную тяжесть. Обвел судей невидящим взглядом, а на защитниках все-таки вроде бы прозрел: подбадривают всяк по-своему, сочувствуют.

     И Чапаев сказал, сам, удивляясь тому, что услышал собственный, хотя как будто совсем не свой голос:

     -Я томился семьдесят два дня в заключении, прежде чем предстать перед судом Революционного трибунала. Семьдесят два дня я просидел в тюрьме на родном Урале, где я ждал того, чтобы мне было, наконец, предъявлено какое-нибудь обвинение. Я в тюрьме получил копию обвинительного акта. Обвиняюсь в том, что я контрреволюционер. Но этот контрреволюционер проливал чужую кровь за русский народ, за то, чтобы он имел землю и волю. В 1920 году я стал контрреволюционером. Когда мои войска сражались с противником, развевая красное знамя, взяли Уральск, я не был контрреволюционером. Чапаев ругал Советскую власть, ругал Троцкого. В 1918 году говорил, что он перейдет на сторону белых, но в 1919 году он получил орден Красного Знамени и золотые часы в боевую заслугу. Не только в 1918, 1919 годах Чапаев сражался с противником, он сражался с врагом все время. Чапаев сражался за революцию с первых дней ее, и все-таки Чапаеву бросают такое тяжкое обвинение. Чапаев был всегда первым в рядах красных войск, Чапаев не раз формировал боевые части, не однажды формировал боевые единицы для того, чтобы разбить зарвавшегося врага. И теперь Чапаев является контрреволюционером. Когда ребенок плачет, ему дают соску, но ведь Чапаев не ребенок, он соски не просил, а, между тем, за все время своей боевой деятельности он получает награды. Чапаев наград не просит, его выдвигает революция. Мои войска все время боролись за революцию, все время они высоко держали и развевали красное знамя, мои войска все время непрерывно занимали города и села. Затем меня еще обвиняют в убийстве военкома. Ко мне пришел Кравченко, и что-то шепотом сообщил. Может, он постеснялся громко у меня просить чистую смену белья. Нужно сказать, что мне, как старому революционеру, борющемуся за Советскую власть, было очень больно слышать обвинение в контрреволюции, было больно такое обвинение читать, когда сидел там за решетками, было мне больно смотреть из-за решеток, как мои кони моих всадников уносят на фронт. Я плакал, когда это видел, но я утешал себя, что пролетариат вернет мне честное имя, а армии – солдата, что я снова стану сам законом, буду казнить и миловать. Больше ничего не могу сказать.

     “Как, речь моя уже закончилась? – недоуменно спрашивал себя Чапаев. – Ничего не могу сказать? Неправда! Могу. Я не сказал еще чего-то самого главного! Слышите, судьи, я еще хочу говорить!..”

     Но Фадеев уже обратился к Блехерту:

     -Подсудимый Блехерт, что имеете сказать?

     Нервически поморщившись, Блехерт слабо махнул рукою, всем своим видом выражая полнейшую обреченность. Но все-таки поднялся, болезненный, словно бы усохший за долгие часы судебного процесса, тихо сказал:

     -Из предъявленных мне обвинений видно, что меня считают явным и открытым агентом Колчака, контрреволюционером. С первых же дней Октябрьской революции, когда расформировали царскую армию, я поступил на службу в Московский Совет народного хозяйства. Когда мобилизовали командный состав как специалистов, меня назначили в дивизию Чапаева. Я знал, что русский народ так же, как комиссары и командиры, относится с недоверием к бывшим золотопогонникам. И вот когда  я прибыл в дивизию, мне сказали, что я контрреволюционер. Ни один комиссар, ни один политком ко мне не подошел, чтобы узнать мои политические убеждения. Теперь, когда я присутствую перед Высшим Военным Трибуналом Республики, вы мне бросаете такое обвинение, тем более резкое, что никто ведь моих политических убеждений не знает.

     Плохое отношение ко мне Жлобы я понимаю таким образом. Первый раз, когда я встретился со Жлобой, он подошел ко мне и начал рассказывать о своих победах. Я имел неосторожность указать на его боевые ошибки. Указать на то, что, если он не будет оставлять резервов, противник будет бить его. Это сбылось потом… Я Жлобу не обвиняю. Он простой рабочий, с военным делом незнаком, он не знал военно-стратегического положения, но, как человек честолюбивый, был озлоблен против меня. Мы никаких дурных намерений не имели, душой чисты…

     Погружаясь в забытье, чем-то похожее на то состояние, которое он не один раз испытывал в госпитале, когда жизнь, казалось, совсем угасала в нем, Василий плохо воспринимал речь Блехерта, даже не заметил, когда он закончил ее. Прошли мимо сознания и слова Кравченко, Ямкового, Колпакова. “Никак тиф наваливается, - вдруг пришла догадка, почему-то принося облегчение. – Ну и пусть, лучше уж тиф, чем пуля от своих, только бы уморил побыстрее…”

     Фадеев предоставил слово Абрамову.

     “Эх, Абрамов, Абрамов, думал ли, гадал ли ты, что так вот путь наш закончится. Ну скажи, скажи им, кто есть мы такие. Ты же умеешь, растолкуй, как следует… Только, брат, ни черта они не поймут, не хотят понимать, вот беда-то, беда какая…” Когда Абрамов заговорил, Чапаев мучительно вглядывался в лицо своего, как теперь он себе очень точно представил, самого верного товарища. Было в этой позе Василия что-то пронзительно нетерпеливое. Кадык его, резко выступавший на натянутой шее, судорожно вздрагивал. Абрамов почувствовал обостренный интерес Чапаева к совей речи, и это обожгло его нестерпимой жалостью к бывшему комдиву. Невольно подумалось: “Мы с Блехертом хоть офицеры, а этот…”

     -Подсудимый Абрамов! – раздраженно повторил Фадеев. – У вас есть что сказать?

     Абрамов тяжко вздохнул, сказал, сохраняя и в эту драматическую минуту удивительную независимость:

     -Да, конечно, имею. Меня обвиняют как контрреволюционера и человека, который имел влияние на какую-то шайку бандитов. Указываю, что я интеллигент и бывший офицер. Да, я бывший офицер. Я народный учитель, сын крестьянина и добровольно пошел в ряды Красной Армии, когда вся интеллигенция и все офицерство говорили, что Советская власть не удержится и что я буду повешен на первом же сучке. Но я был сыном народа и пошел в ряды народной армии. Я был счастлив, что судьба дала возможность мне сражаться плечом к плечу с таким удивительным человеком, воистину народным самородком, как Василий Иванович Чапаев. По-моему, он сделал столько для революции, для разгрома ее врагов, что имя его в народе надолго останется легендой.

     -Нельзя ли без ваших более чем сомнительных пророчеств! – перебил Фадеев.

     Абрамов будто и не расслышал реплики председателя суда, продолжая с тем же независимым видом, хотя и отдал себя во власть горчайшего недоумения. Оно светилось в его глазах, чувствовалось в скорбной складке рта, в голосе:

     -В чем же дело? Когда были так скоропостижно переосмыслены несомненные ценности? Почему Чапаева теперь судят, чуть ли не как сподвижника Колчака? И это после того, когда именно он со своей дивизией забил осиновый кол в самое сердце уральской контрреволюции, поверг бело-казачью столицу – Уральск. Теперь о себе. Я начальник штаба, вместе с бойцами ходил в бой, не щадя жизни. Я пожертвовал семейной жизнью, был два раза ранен, так что не мог сидеть в седле. Говорят, что я укрывал контрреволюционеров. Я честный работник и говорю только правду. Мне не страшна смерть, мне страшно бесчестие. Раньше меня награждали, благодарили, а теперь я лишен имени солдата. В Камышине контрреволюционеры разорили мою семью, забрали все мои документы, чтобы легче найти меня. Если бы меня судили колчаковцы, я бы сказал: “Да, судите меня”. Но меня судит Советская власть, и я думаю, что правда не умрет и что революционный суд оставит мне жизнь и вернет мне честное имя солдата революции. И не только мне, а и моим товарищам. И особенно это относится к Василию Ивановичу Чапаеву.

     Абрамов умолк. А Чапаев все в той же болезненно-напряженной позе смотрел на него, вытянув шею так, что вздулись вены.

     -У вас все? – спросил Фадеев. И не дожидаясь ответа, как-то очень поспешно, как бы торопясь закончить до смерти надоевшее дело, объявил: - Суд удаляется на совещание.

 

     Когда удалился суд на совещание, была уже полночь. До половины четвертого томились подсудимые, дожидаясь приговора. Не расходились и приглашенные; в их гомоне слышалась тревога, неуверенность. Можно было понять, что многих давит постыдное чувство, что они, пожалуй, сами заслуживают скамьи подсудимых. Впрочем, надо подождать, может, все обернется еще и не так страшно.

     Но обернулось страшно. Фадеев перед зачтением приговора бесконечно долго молчал, будто и сам сомневался. Однако голос его прозвучал с той же мрачной торжественностью, с какой он начал судебный процесс…

     …Суд постановил:

     Комдива Василия Ивановича Чапаева, начальника штаба, бывшего офицера Абрамова Михаила Никифоровича, начальника оперативного отдела, бывшего офицера Блехерта Ивана Францевича, начальника разведки Колпакова Марка Григорьевича и начальника снабжения Кравченко Сергея Антоновича лишить полученных ими от Советской власти наград, в том числе ордена Красного Знамени, почетного звания красных командиров, и применить к ним высшую меру наказания – расстрелять; комендантов штаба Ямкового Ивана Митрофановича и Носова Дорофея Герасимовича подвергнуть принудительным работам с лишением свободы – Ямкового десять лет, а Носова на двадцать лет.

 

     За час до расстрела в камеру к Чапаеву, неведомо как, проник священник. Может, это был болезненный бред многодневной бессонницы, или через, чур, реальный сон; Василий Иванович попа не звал. 

     -Я хочу напутствовать вас, сказать последнее слово. Вас казнят не по ошибке или злому умыслу, вас казнят по справедливости. Не за правду, волю и народное счастье бились вы, Чапаев, а за себя самого, за свое ощущение командира и победителя. И в этой бойне, не было для вас ни каких ограничений. Вы так же мерзки, как одержимые манией потрошители человеческих тел, как ваши оппоненты с противоположной стороны. Кто-то должен был вам это сказать!