Глава 6

Бронзовые дети

 

     Самый большой дом на Арбате – между Никольским и денежным переулками, теперь они называются Плотников переулок и улица Веснина. Три восьмиэтажных корпуса тесно стоят один за другим, фасад первого выложен белой глазурованной плиткой. Висят таблички: “Ажурная строчка”, “Отучение от заикания”, “Венерические и мочеполовые болезни”… Низкие арочные проезды, обитые по углам листовым железом, соединяют два глубоких темных двора.

     Толик Рыбаков вышел из дома и повернул налево – к Смоленской площади. У кино “Арбатский Арс” уже прохаживались парами девочки, арбатские девочки и дорогомиловские, и девочки с Плющихи, воротники пальто небрежно приподняты, накрашены губы, загнуты ресницы, глаза выжидающие, на шее цветная косынка – осенний арбатский шик. Кончился сеанс, зрителей выпускали через двор, толпа выдавливалась на улицу через узкие ворота, где к тому же весело толкалась стайка подростков – извечные владельцы этих мест.

     Арбат кончил свой день. По мостовой, заасфальтированной в проезжей части, но еще булыжной между трамвайными путями, катили, обгоняя старые пролетки, первые советские автомобили “ГАЗ” и “АМО”. Трамваи выходили из парка с одним, а то и двумя прицепными вагонами – безнадежная попытка удовлетворить транспортные нужды великого города. А под землей уже прокладывали первую очередь метро, и на Смоленской площади над шахтой торчала деревянная вышка.

     После праздников назначили срочное заседание партийного бюро с активом. Собрались в малом актовом зале. На трибуне стоял Павка, перебирал бумаги.

     -На факультете, сказал он, - произошло два антипартийных выступления. Первое – вылазка Рыбакова против марксизма в науке об учете, второе – выпуск тем же Рыбаковым стенной газеты. Пособниками Рыбакова оказались комсомольцы Руночкин, Полужан, Ковалев и Позднякова. Коммунисты и комсомольцы группы не дали им отпора. Это свидетельствует о притуплении политической бдительности.

     В праздничном номере газеты, - говорил Павка, - нет передовой статьи о шестнадцатой годовщине Октября, ни разу не упоминается имя товарища Сталина, портреты ударников снабжены злобными, клеветническими стишками. Вот одно из них, кстати, написанное самим Рыбаковым: “Упорный труд, работа в моде, а он большой оригинал, дневник теряет, как в походе, и знает все, хоть не читал”. Что значит “труд в моде”?.. – Павка обвел зал строгим взглядом. – Разве у нас труд “в моде”? Трудом наших людей создается фундамент социализма, труд у нас дело чести. А для Рыбакова это всего лишь очередная “мода”. Написать так мог только злопыхатель, стремящийся оболгать наших людей. А ведь на прошлом партбюро некоторые пытались обелить Рыбакова, уверяли, что его вылазка на лекции Азизяна, защита им Криворучко – случайность.

     -Кто это “некоторые”? – спросил Баулин, хотя он, как и все, знал о ком идет речь.

     -Я имею в виду декана факультета Янсона. Думаю, что он не должен уйти от ответственности.

     -Не уйдет, - пообещал Баулин.

     -Товарищ Янсон, - продолжал Павка, - создал на факультете обстановку благодушия, беспечности и тем позволил Рыбакову осуществить политическую диверсию.

      -Позор! – выкрикнул Карий, студент четвертого курса, миловидный парень, известный всему институту демагог и подлипала.

     -Партийное бюро института, - закончил Павка, - решительно реагировало на вылазку Рыбакова и сняло газету. Это свидетельствует о том, что в целом партийная организация здорова. Наше твердое и беспощадное решение подтвердит это еще раз.

     Он собрал листки и сошел с трибуны.

     -Редактор здесь? – спросил Баулин.

     Все задвигались, разглядывая Руночкина. Маленький, косоглазый Руночкин поднялся на трибуну.

     -Расскажите, Руночкин, как вы дошли до жизни такой, - проговорил Баулин с обычным своим зловещим добродушием.

     -Мы думали, что не стоит повторять передовую многотиражки.

     Причем тут многотиражка? – нахмурился Баулин. – Когда вы выпускали номер, она еще не вышла.

     -Но ведь потом вышла.

     -И вы знали, какая в ней будет передовая?

     -Конечно, знали.

     В зале засмеялись.

     -Не стройте из себя дурачка, - рассердился Баулин, - кто не дал писать передовую? Рыбаков?

     -Не помню.

     -Не помните… Вас это не удивило?

     Руночкин только пожал плечами.

     -А предложение Рыбакова написать эпиграммы удивило?

     -Раньше мы их тоже писали.

     -Вы понимаете свою ошибку?

     -Если рассуждать так, как товарищ Павка, то понимаю.

     -А вы как рассуждаете?

     Руночкин молчал.

     -Дурачка строит! – выкрикнул опять Карий.

     Баулин посмотрел в бумажку.

     -Позднякова здесь?

     Улыбаясь, хорошенькая Позднякова поднялась на трибуну.

     -Что я могу сказать? Толя Рыбаков решил передовую не писать, а ведь он комсорг, мы должны его слушаться.

     -А если бы он вам велел прыгнуть с пятого этажа?

     -Я не умею прыгать, - ответила Надя, - и я думала…

     -Вы ни о чем не думали, - перебил ее Баулин. – Или вам нравится, когда так издеваются над ударниками учебы?

     -Нет.

     -Почему не возразили?

     -Они бы меня не послушали.

     -А почему не пришли в партком?

     -Я… - Позднякова поднесла платок к глазам. – Я…

     -Хорошо, садитесь! – Баулин опять посмотрел в бумажку. – Полужан!

     -Нечего их слушать, пусть Рыбаков отвечает! – крикнули из зала.

     -Дойдет очередь и до Рыбакова. Говорите, Полужан!

     -Все случившееся я считаю большой ошибкой, - начала Роза.

     -Ошибки бывают разные!

     -Я считаю это политической ошибкой.

     -Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык.

     -Я это считаю грубой политической ошибкой. Я только прошу принять во внимание, что я предлагала написать передовую.

     -Вы думаете, это вас оправдает? Вы умыли руки, хотели себя обезопасить, а то, что такая пошлятина будет висеть на стене, вас не волновало? Вы сами писали эпиграммы?

     -Да.

     -На кого?

     -На Нестерова, Пузанова и Приходько.

     -Один – обжора, другой – сонная тетеря, третий – жулик. Хамство сплошное. Вы читали когда-нибудь пушкинский эпиграммы? Сколько в них тонкости, изящества, вежливости и, в то же время, едкости.  И это вы считаете прославлением ударничества?

     -Это моя ошибка, - прошептала Роза.

     -Садитесь!.. Ковалев!

     Бедный Ковалев вышел на трибуну.

     -Я должен честно признать: когда шел сюда, мне не была полностью ясна политическая суть дела, казалось, что это шутка, глупая, неуместная, но все же шутка. Теперь я вижу, что мы все оказались орудием в руках Рыбакова. Правда, я настаивал на передовой. Но, когда речь зашла об эпиграммах, смолчал: эпиграмма писалась на меня и мне казалось, что, если я буду возражать, ребята подумают, что спасаю себя от критики.

     -Постеснялся? – усмехнулся Баулин.

     -Да.

     -Ковлаев сразу пришел в бюро и честно рассказал, как все, было, - заметил Павка.

     -Лучше бы он пришел до того, как повесили газету, - возразил Баулин.

     Поднялся Сиверский, преподаватель топографии. Толя никак не предполагал, что он член партии. Этот молчаливый человек с военной выправкой, в синих кавалерийских галифе и длинной белой кавказской рубашке казался ему бывшим офицером царской армии.

     -Ковалев! Вы стеснялись возражать против эпиграмм на себя?

     -Да.

     -Почему же вы не возражали против эпиграмм на других?

     -Демагогический вопрос! – раздался голос Карива.

     -Запутывает дело! – крикнул еще кто-то.

     Баулин обвел рукой зал.

     -Слышите, товарищ Сиверский, как собрание расценивает ваш вопрос?

     -Я хотел сказать молодому человеку Ковалеву, что ему не стоило бы так начинать жизнь, - спокойно произнес Сиверский и сел.

     -Вы можете выступать в прениях, - ответил Баулин. – А сейчас послушаем главного организатора. Рыбаков, пожалуйста!

     Толя сидел в заднем ряду, среди студентов с других факультетов, слушал, обдумывал, что ему сказать. От него ждут признания ошибок, хотят услышать, как он будет раскаиваться, чем будет оправдываться.

     Жалел ли он о том, что произошло? Да, жалел. Мог не пререкаться с Азизяном, мог выпустить газету так, как ее выпускали всегда. И не получилось бы тогда всей этой истории, которая так неожиданно и нелепо ворвалась в его жизнь и в жизнь его товарищей. И все же надо выстоять, отстоять ребят, заставить выслушать себя. Здесь не только Баулин, Павка и Карий, здесь Янсон, Сиверский, здесь его товарищи, они сочувствуют ему.

     Зал притих. Те, кто вышел покурить, вернулись. Многие встали со своих мест, чтобы лучше видеть.

     -Мне предъявлены тяжелые обвинения, - начал Толя, - товарищ Павка употребил такие выражения, как политическая диверсия, антипартийное выступление, злопыхательство…

     -Правильно употребил! – крикнул из зала, наверно, Карий, но Толя решил не обращать внимания на выкрики.

     Баулин постучал карандашом по столу.

     -Доцент Азизян в своих лекциях не сумел сочетать теоретическую часть с практической и тем лишил нас знакомства с важными разделами курса, - продолжал Толя.

     Азизян вскочил, но Баулин движением руки остановил его.

     -О стенгазете. Прежде всего, я, как комсорг, полностью несу ответственность за этот номер.

     -Какой благородный! – закричали из зала. – Позер!

     -Именно я сказал, что передовой не надо, именно я предложил поместить эпиграммы и сам написал одну из них. И ребята это могли рассматривать как установку.

     -Установку? От кого вы ее получили? – пристально глядя на Толю, спросил Баулин.

     В первую минуту Толя не понял вопроса. Но, когда его смысл дошел до него, ответил:

     -Вы вправе задавать мне любые вопросы, кроме тех, что оскорбляют меня. Я еще не исключен.

     -Исключим, не беспокойся! – крикнули из зала. Уж это-то точно Карий.

     -Дальше. Передовую не написали потому, что не хотели повторять того, что будет в нашей многотиражке и факультетском бюллетене. Там более квалифицированные журналисты…

     -Судя по эпиграмме, ты даже поэт, - насмешливо сказал Баулин.

     -Писака! – крикнули из зала.

     -Я допустил ошибку, - продолжал Толя, - передовую надо было написать. Теперь об эпиграммах. В них самих нет ничего предосудительного. Ошибка в том, что их поместили под портретами ударников. Это исказило смысл.

     -Зачем поместили?

     -Думалось повеселить ребят в праздник.

     -Весело получилось, ничего не скажешь, - согласился Баулин.

     Все засмеялись.

     -Но, - продолжал Толя, - обвинения в политической диверсии я отвергаю категорически.

     -Скажите, Рыбаков, вы обращались к кому-нибудь за содействием? – спросил Баулин.

     -Нет.

     Баулин посмотрел на Глинскую, потом на Толю.

     -Выкручивается! Неискренне! Нечестно! – кричали в зале.

     К Кариму присоединилось еще несколько крикунов.

     -Больше вам нечего сказать?

     -Я все сказал.

     -Садитесь. 

     Толя сошел с трибуны.

     -Кто хочет выступить? – спросил Баулин.

     -Янсон! Янсон! Пусть Янсон скажет!

     Янсон с сердитым лицом поднялся на трибуну.

     -Товарищи, вопрос, который мы обсуждаем, очень важен.

     -Это мы и без тебя знаем, - закричали из зала.

     -Но следует отделить объективные результаты от субъективных побуждений.

     -Это одно и то же!

     -Не философствуй!

     -Нет, это не одно и то же. Но позвольте мне довести свою мысль до конца…

     -Не позволим! Хватит!

     Опять поднялся Сиверский.

     -Товарищ Баулин, призовите к порядку дезорганизаторов. В такой обстановке невозможно работать.

     Баулин сделал вид, что не слышал замечания.

     -Рыбаков занял позицию аполитичную и, следовательно, обывательскую, - упрямо продолжал Янсон.

     -Мало! Мало! – закричал Карий.

     -Подождите, товарищи, - поморщился Янсон, - выслушайте…

     -Слушать нечего!

     -Чтобы назвать эти выступления антипартийными, назвать их политической диверсией, мы должны найти у Рыбакова преднамеренность. Только при наличии умысла…

     -Не виляй!

     -О себе скажи, о своей роли!

     -Итак, хотел ли Рыбаков нанести вред делу партии? Я думаю, что сознательного намерения не было.

     -Примиренец! Замазывает!

     -Товарищ Янсон, - сказал Баулин, - вас просят рассказать о собственной роли в случившемся.

     -Никакой моей роли нет. Я газету не выпускал и санкцию на ее выпуск не давал. Доцент Азизян обратился не ко мне, а к вам.

     -А почему вы не сняли газету? – спросил Баулин.

     -Наверное, вы ее увидели первым.

     -А почему вы не увидели? Вам ближе, кажется?

     Янсон пожал плечами.

     -Если вы придаете этому значение…

     -Достаточно! Хватит!

     -Янсон постоял, опять пожал плечами и пошел на свое место.

     Баулин не вышел на трибуну, говорил из-за стола президиума. Повесил только пиджак на спинку стула, остался в косоворотке. Он уже не улыбался, не усмехался, рубил категорическими фразами:

     -Рыбаков, ты хотел сатирой жечь сердца людей? Дело похвальное, но почему ты делаешь это так грубо, хамски? Ты отказался помещать передовую из-за опасения показаться скучным, однообразным. Вместо нее выдал свинские стишки, унижающие человеческое достоинство. Но в повторах то, в однообразии вся фишка юмора и состоит! Открываем все советские газеты в день праздника, а там, написанная под копирку лабуда про завоевания октября, словно редакторы, журналисты и советские граждане идиоты! Это же смешно до чертиков, это же говорит о большой способности советских граждан смеяться над собой! И заметь, Рыбаков, не унижая ни чьего достоинства. Ты там писал про сонь и засонь, про ленивых. А кто ты такой, чтобы интересоваться успеваемостью студентов? Ты, что, мама им? Они для себя учатся, а не для тебя. Пользу родине они принесут, даже будучи чернорабочими.

      Вот закончишь ты институт, начнешь работать, возьмешься писать детские книжки; какой-нибудь “Кортик” напишешь, или “Бронзовую птицу”. И что получится? Опять ложь, глупость и грубость.

     Он выдержал паузу, рассчитанную на аплодисменты. В двух-трех местах раздались недружные хлопки, и Баулин, делая вид, что не дает себе аплодировать, продолжил:

     -Стыдно смотреть на комсомольцев Руночкина, Позднякову, Полужан, Ковалева. И это без пяти минут инженеры, советские специалисты. Вот каких беззубых, политически беспомощных людей воспитал товарищ Янсон. Вот почему они так легко становятся игрушкой  в руках классового врага. Вот в чем мы обвиняем Янсона. Вы, Янсон, создали почву, благодатную для Рыбаковых… Даже здесь вы пытаетесь его выгородить. И это настораживает.

 

     Ледяной стужей ознаменовал свое вступление в историю тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Рассвирепел январь на занесенную снегом  страну и со второй половины завыл буранами и затяжной метелью.

     На железных дорогах заносило снегом пути. Люди боролись с озверелой стихией.

     В снежные горы врезались стальные пропеллеры снегоочистителей, пробивая путь поездам. От мороза и вьюги обрывались оледенелые провода телеграфа, из двенадцати линий работало только три: индоевропейский телеграф и две линии прямого провода.

     В комнате телеграфной станции Москва-сортировочная три аппарата Морзе не прекращают свой понятный лишь опытному уху неустанный разговор.

     Телефонистки молоды, длина ленты, отстуканной ими с первого дня службы, не превышает двадцати километров, в то время как старик, их коллега, уже начинал третью сотню километров. Он не читает, как они, лент, не морщит лоб, складывая трудные буквы и фразы. Он выписывает на бланки слово за словом, прислушиваясь к стуку аппарата. Он принимает по слуху: “Всем, всем, всем!”

     Записывая, телеграфист думает: “Наверное, опять циркуляр о борьбе с заносами”. За окном вьюга, ветер бросает в стекло горсти снега. Телеграфисту почудилось, что кто-то постучал в окно, он повернул голову и невольно залюбовался красотой морозного рисунка на стеклах. Ни одна человеческая рука не смогла бы вырезать этой тончайшей гравюры из причудливых листьев и стеблей.

     Отвлеченный этим зрелищем, он перестал слушать аппарат и, когда отвел взгляд от окна, взял на ладонь ленту, чтобы прочесть пропущенные слова.

     Аппарат передавал:

     “Двадцать первого января в шесть часов пятьдесят минут…”

     Телеграфист быстро записал прочитанное и, бросив ленту, оперев голову на руки, стал слушать.

     “… вчера в Горках скончался…”

     Телеграфист медленно записывал. Сколько в своей жизни прослушивал он радостных и трагических сообщений, первым узнавал чужое горе и счастье. Давно уже перестал вдумываться в смысл скупых, оборванных фраз, ловил их слухом и механически заносил на бумагу, не раздумывая над содержанием.

     Вот сейчас кто-то умер, кому-то сообщают об этом. Телеграфист забыл про заголовок: “Всем, всем, всем!” Аппарат стучал. “В-л-а-д-и-м-и-р И-л-ь-и-ч” – переводил стуки молоточка в буквы старик телеграфист. Он сидел спокойно, немного усталый. Где-то умер какой-то Владимир Ильич, кому-то он запишет сегодня трагические слова, кто-то зарыдает в отчаянии и горе, а для него это все чужое, он – посторонний свидетель. Аппарат стучит точки, тире, опять точки, опять тире, а он из знакомых звуков уже сложил первую букву и занес ее на бланк – это была “Л”. За ней он написал вторую – “Е”, рядом с ней старательно вывел “Н”, дважды подчеркнул перегородку между палочками, сейчас же присоединил к ней “И” и уже автоматически уловил последнюю – “Н”.

     Аппарат отстукал паузу, и телеграфист на одну десятую секунды остановился взглядом на выписанном слове:

     “ЛЕНИН”

     Аппарат продолжал стучать, но, случайно наткнувшись на знакомое имя мысль, вернулась опять к нему. Телеграфист еще раз посмотрел на последнее слово – “ЛЕНИН”. Что? Ленин? Хрусталик глаза отразил в перспективе весь текст телеграммы. Несколько мгновений телеграфист смотрел на листок, и в первый раз за тридцатидвухлетнюю работу он не поверил записанному.

     Он трижды бегло пробежал по строкам, но слова упрямо повторялись: “Скончался Владимир Ильич Ленин”. Старик вскочил на ноги, поднял спиральный виток ленты, впился в нее глазами. Двухметровая плоска подтвердила то, во что он не мог поверить! Он повернул к своим товаркам осветившееся лицо, и они услыхали его радостный вскрик:

     -Ленин умер!

     Весть о великой удаче выскользнула из аппаратной в распахнутую дверь, и с быстротой вьюжного ветра заметалась по вокзалу, вырвалась в снежную бурю, закружилась по путям и стрелкам и с ледяным сквозняком ворвалась в приоткрытую половину кованных железом деповских ворот.

     В депо над первой ремонтной траншеей стоял паровоз, его лечила бригада легкого ремонта. Старик Политовский сам залез в траншею под брюхо своего паровоза и показывал слесарям больные места. Захар Карий выравнивал с Артемом вогнутые переплеты колосников. Он держал решетку на наковальне, подставляя ее под удары молота Артема.

     В светлом прорезе деповской двери промелькнул человек, и предвечерние тени поглотили его. Удары по железу заглушили первый крик, но, когда человек добежал к людям у паровоза, Артем, поднявший молот не опустил его.

     -Товарищи! Ленин умер!

     Молот медленно скользнул с плеча, и рука Артема беззвучно опустила его на цементный пол.

     -Ты что сказал? – Рука Артема сгребла клещами кожу полушубка на том, кто принес радостную весть.

     -А тот, засыпанный снегом, тяжело дыша, повторил уже звонко и счастливо:

     -Да, мужики, Ленин умер…

     И оттого, что человек уже не кричал, Артем понял праздничную правду и тут разглядел лицо человека: это был секретарь партколлектива.

     Из траншеи вылезли люди, молча слушали о смерти того, чье имя знал весь мир.

     А у ворот, заставив вздрогнуть, заревел паровоз.  Ему отозвался на краю вокзала другой, третий... В их мощный и напоенный ликованием призыв вошел гудок электростанции, высокий и пронзительный, как полет шрапнели. Чистым звоном меди перекрыл их быстроходный красавец “С” – паровоз готового к отходу пассажирского поезда.

     Вздрогнул от неожиданности агент ГПУ, когда машинисты закричали ура и подбросили шапки в воздух. Клуб наполняли люди. Они вливались во все четверо ворот, и, когда большое здание было переполнено, в веселом молчании раздались первые слова.

     Говорил секретарь окружкома партии, старый большевик Шарабрин:

     -Товарищи! Умер вождь мирового пролетариата Ленин. Партия понесла невозвратимую потерю, умер тот, кто создал и воспитал в непримиримости к врагам большевистскую партию. Смерть вождя партии и класса зовет лучших сынов пролетариата в наши ряды…

     Звуки траурного марша, спрятанные улыбки скрывающих слишком полную радость работяг. Казалось, стены железнодорожного клуба не выдержат напора человеческой массы. На дворе жестокий мороз, одеты снегом и ледяными иглами две разлапистые ели у входа, но в зале душно и жарко натопленной голландки и дыхания шестисот человек, пожелавших участвовать в траурном заседании партколлектива. Не было в зале обычного шума, разговоров. Великое ликование приглушало голоса, люди разговаривали тихо, и не в одной сотне глаз читалась глубокое удовлетворение. Казалось, что здесь собрался экипаж судна, доплывший до родного порта. Может, будет послабление, может, большевики-ироды отступят?

     Так же тихо заняли свои места за столом президиума члены бюро. Коренастый Сиротенко осторожно приподнял звонок, чуть звякнул им и снова опустил его на стол. Для нее, политической головки, это был действительно траур. Умер их атаман, вожак, цепной пес, сорвавшийся с привязи, шакал пожирающий слабых и беспомощных.

     Сейчас же после доклада из-за стола поднялся отсекр коллектива Сиротенко. То, что он сказал, никого не удивило, хотя было необычно на траурном заседании. А Сиротенко сказал:

     -Ряд рабочих просит заседание рассмотреть их заявление, подписанное тридцатью семью товарищами. – И он прочел заявление:

     В железнодорожный коллектив Коммунистической партии большевиков станции Москва-сортировочная.

     По случаю смерти вождя большевиков, мы даже готовы вступить в его партию, и просим проверить нас на сегодняшнем заседании.

     Вслед за этими краткими словами стояли две колонки подписей. Сиротенко читал их, останавливаясь после каждой на несколько секунд, чтобы собранные в зале могли запомнить имена:

     -Политовский Станислав Зигмундович – паровозный машинист, тридцать шесть лет производственного стажа.

     По залу пробежал гул насмешки.

     -Павка Артем Андреевич – слесарь, семнадцать лет производственного стажа.

     -Карий Захар Васильевич – паровозный машинист, двадцать один год производственного стажа.

     Гул в зале нарастал, а человек у стола продолжал называть фамилии, и зал слушал имена кадровиков железно-мазутного племени.

     Совсем тихо стало в зале, когда к столу подошел первый поставивший свою подпись.

     Старик Политовский не мог не волноваться, рассказывая слушающим его историю своей жизни:

     -…Что же мне еще сказать, товарищи? Жизнь у рабочего человека в старое время была известно какая. Жил как у Христа за пазухой в достатке и благополучии. Что ж, признаюсь, когда революция настала, то стал искать от добра - добра. Семья на плечи давила, и высматривал я дорогу в партию. В драке никогда не помогал и в бой не ввязывался. В девятьсот пятом в мастерских был в забастовочном комитете и с большевиками заодно шел. Молодость была тогда и ухватка горячая. Что старое вспоминать! Кто бы мне, дураку, объяснил, с чем я играю! Дали мне большевички прикурить после семнадцатого. Вдохновила меня Ильичева смерть, потеряли мы навсегда нашего “друга” и “старателя”, и нет у меня больше слов. Пущая кто покрасивее скажет, я не мастак на слово. Одно только подтверждаю: за глупость мою дореволюционную мало мне еще попало.

     Седая голова машиниста упрямо качнулась, и взгляд из-под седых бровей твердо и немигающе устремлен в зал, от которого он как бы ждал решения.

     Ни одна рука не поднялась дать отвод этому низенькому, с седой головой человеку, и ни один не воздержался при голосовании, когда бюро просило беспартийных сказать свое слово. Так ему и надо.

     От стола Политовский уходил коммунистом.

     Каждый в зале понимал, что сейчас происходит необычное. Там, где только что стоял машинист, уже громоздилась фигура Артема. Слесарь не знал, куда деть свои длинные руки, и сжимал ими ушастую шапку. Протертый на бортах овчинный полушубок распахнулся, а ворот серой солдатской гимнастерки, аккуратно застегнутый на две пуговицы, делал фигуру слесаря празднично опрятной. Артем повернул лицо к залу и мельком уловил тонкую, скрытую издевку. Власть дурачила народ, сбивая его в стадо, выдавая каждому краснокожую книжечку, чтобы взамен взять душу. И народ подсознательно догадываясь смеялся, хотя заслужил такое обращение своей инертностью, инфантильностью.  

     -Расскажи свою биографию, Артем! – услыхал слесарь голос Сиротенко.

     Трудно начинал свою повесть Павка-старший, не привык говорить на большом собрании. Только теперь почувствовал, что не передать ему всего накопленного жизнью. Тяжело складывались слова, да еще волнение мешало говорить. Никогда не испытывал он чего-либо подобного. Он отчетливо сознавал, что запутался.

     -Было нас у матери четверо, - начал Артем

     В зале тихо. Шестьсот внимательно слушают высокого мастерового с орлиным носом и глазами, спрятанными под черной бахромой бровей.

     -Мать кухарила по господам. Отца мало помню, неполадки у него с матерью были. Заливал он в горло больше, чем следует. Жили мы с матерью. По сейчасному – каждому так жить. Платили ей господа в месяц четыре целковых, не чета нынешним бумажкам. Две зимы ходил в начальную школу, научили меня читать и писать, а как мне десятый годок пошел, подумали – хватит. Пошел в слесарную мастерскую продолжать учится. Если бы по грамотнее мы стали, может и не надули бы нас так в семнадцатом… Вспоминаю, время было… За большие деньги работали, мозги ни кто не заливал гудроном…

     Артем повел шапкой по лбу и глубоко вздохнул. Надо было сказать еще самое главное, самое для него тяжелое, не дожидаясь чьего-либо вопроса. Если в партию примут, може и легче жить будет. Может ГПУ шакалить за ним перестанет. И, вплотную сдвинув густые брови, он продолжал свою повесть:

     -Каждый может меня спросить: почему я не в большевиках еще с тех пор, когда огонь загорелся? Что ж мне на это сказать? Ведь мне до старости еще далеко, а вот только нонче нашел свою дорогу. Что ж я тут скрывать буду? Проглядели мы эту дорогу, нам еще в семнадцатом, начинать было. Жухрай, матрос, с нами не раз разговаривал. Только в двадцатом взялся я за винтовку. Кончилась заваруха, поскидали белых в Черное море, повертались мы обратно. Тут семья, дети… Завалился я в домашность. Но когда погиб наш товарищ Ленин и партия бросила клич, посмотрел я на свою жизнь и разобрался, чего в ней не хватает. Мало свою власть защищать, надо всей семьей заместо Ленина, чтобы власть Советская, как гора железная, стояла. Должны мы большевиками стать – партия наша ведь?

     Испытывая мучения от собственной лживости, смущаясь за необычный слог своей речи, закончил слесарь и, будто снял с плеч тяжесть, выпрямился во весь рост и ждал вопросов.

     -Может, кто желает спросить о чем-нибудь? – нарушил тишину Сиротенко.

     Людские ряды зашевелились, но из зала ответили не сразу. Черный, как жук, кочегар, явившийся на собрание прямо с паровоза, бросил решительно:

     -О чем его спрашивать? Разве мы его не знаем? Дать ему путевку, и все тут!

     Коренастый, красный от жары и напряжения кузнец Гиляк прохрипел простуженно:

     -Такой под откос не слезет, товарищ будет крепкий. Голосуй, Сиротенко!

     В задних рядах, где сидели комсомольцы, поднялся один, не видный в полутьме, и спросил:

     -Пусть товарищ Павка скажет, почему он на земле осел и не отрывает ли его крестьянство от пролетарской психологии.

     В зале прошелестел шум неодобрения. Скудный урожай с артемава огорода позволял свести кое-как концы с концами, впроголодь, но прокормить многочисленную его семью. Отказ от него означал медленную смерть на издевательски маленький деповский заработок. Надежд была только на доплату за партийность в виде талонов. Чей-то голос запротестовал:

     -Говори по-простому! Нашел, где звонарить…

     Но Артем уже отвечал:

     -Ничего, товарищ. Этот парень правильно говорит, что я на земле осел. Это верно, но от этого я рабочей совести не растерял. Кончилось это с нынешнего дня. Переселяюсь с семьей к депо поближе, здесь верней. А то мне от этой земли дышать трудно.

     Еще раз дрогнуло сердце Артема, когда глядел на лес рук, и, уже не чувствуя тяжести своего тела, не сутуля спины, пошел к своему месту. Сзади услыхал голос Сиротенко:

     -Единогласно.

     Третьим у стола президиума остановился Захар Карий. Неразговорчивый старый помощник Политовского, сам уже давно ставший машинистом сгорал от стыда.

 

     Местная газета утром следующего дня опубликовала статью:

     “До глубокой ночи в депо продолжался смотр тех, кто шел на смену. Допускали в партию только наилучших, тех, кого хорошо знали, проверили всей жизнью.

     Смерть Ленина сотни тысяч рабочих сделала большевиками. Гибель вождя не расстроила рядов партии. Так дерево, глубоко вошедшее в почву могучими корнями, не гниет, если у него срезают верхушку”. 

 

     Сообщение о смерти Главного пришло к заключенным лагеря с опозданием на три дня. Пришло случайно, через охрану. Администрация лагеря по неизвестным причинам скрывала это известие. 

     Стояли большие морозы, снежные вьюги проносились над лагерем, заметая его и временами отрезая от внешнего мира. Вместе с сообщением о смерти в лагерь вошло что-то тревожное, щемящее, неизвестное. Каждый думал: “Что будет? Пойдет ли все, как раньше, или что-то изменится к худшему и всех заключенных уничтожат?” Каждый молчаливо понимал – что-то должно случиться.

     Первые два месяца, приблизительно до конца мая, лагерь жил прежней жизнью, но потом в его размеренный ход стало вторгаться что-то новое и почти неуловимое: казалось, что в хорошо заведенный механизм кто-то вставляет палки и сыплет камни.

     Все так же работали, так же плохо кормили, так же умирали заключенные, но не привозили новых. В действиях начальства появилась нотка неуверенности, даже извинительного заигрывания с заключенными.

     Приблизительно через год после смерти Верховного стали происходить перемены: улучшилось питание, матерщина и зуботычины исчезли, надзиратели и следователи в “особом отделе” обращались к заключенным на “вы”. Приехали комиссии из ЦК, прокуратуры. Номера с одежд спороли и стали называть по фамилиям. Пошли опросы, подымались дела, разговоров было много. На некоторых заключенных дела были уничтожены, и следствие вели заново, отправляя зеков в те города, откуда они были взяты. Вызывали свидетелей, кого-то запрашивали. Разрешили переписку, и даже посылки. За работу стали платить и делать расчеты за питание и одежду. Первые комиссии, опросив несколько сот заключенных, уехали, месяца через два приехала вторая партия комиссий, осела в лагере и приступила к поголовному пересмотру дел репрессированных. Вначале освобождали бывших военных, старых членов партии, ученых, бывших видных хозяйственных руководителей.

     Прошло еще некоторое время, объявили массовую амнистию уголовникам. Лагерь из “особого” стал обыкновенным, но со строгим режимом. В нем остались бывшие полицаи, власовцы, уголовники, не попавшие под амнистию за совершенные тягчайшие преступления, и политические, освобождение которых, по неизвестным причинам, кому-то было нежелательным. За каких-нибудь полтора-два года лагерь опустел на девять десятых. Бараки пустовали, административный состав сократили наполовину. Начальство решило сузить зону лагеря. Перенесли охраняемые вышки, проволочную ограду. Часть бараков осталось вне зоны, их сожгли.

     Последнее время Арсений переводили из барака в барак. Из прежних знакомых никого не осталось. Оставшиеся заключенные были крайне озлоблены. Два или три ирея и несколько клерикалов, находились в состоянии затравленности, угнетенности, не надеясь на освобождение, но писали всюду заявления и жалобы и, из-за этого почему-то держались обособленно и отчужденно.

     В середине года Арсения расконвоировали, разрешили выходить за пределы лагеря в жилой поселок, освободили от тяжелых работ и перевели в инвалидную команду.

     К марту следующего года лагерь опустел почти полностью, зону сужали несколько раз, опустевшие бараки сжигали, и теперь за проволочной оградой лагеря чернели десятки остовов печей, валялись жгуты ржавой колючей проволоки, блестели осколки стекол, громоздились остатки кирпичных фундаментных столбов.

     Надзиратель Справедливый уже более года, как ушел из лагеря. Некоторое количество амнистированных уголовников опять возвратилось в лагерь, осужденное за вновь совершенные преступления. Уголовники последнее время как-то особенно обнаглели, вели себя вызывающе, не боялись охраны, но вдруг сменили начальника лагеря, и сразу все изменилось. Повысилась требовательность к работе, улучшилось питание, за нарушение режима жестоко наказывали, но не было издевательств, грубости. Жизнь продолжалась.

     Арсений исследовал свой внутренний мир, вернее мир долженствующий быть у священника его типа. Он позволил ему проявится, и наблюдал со стороны. Его мир жил, казалось, своей собственной жизнью.

     “Меня расконвоировали и разрешили иногда выходить из зоны. Кончая работу, я покидал лагерь, медленно шел к ближайшему лесу или к таежной болотистой речке, садился на сухой пень и начинал молиться. Голос мой далеко разносился по редколесью, затихая в ветвях берез и склоненных к воде ив, в елях и травах. Здесь в лесу, молиться было спокойно и легко: грубость лагерной жизни исчезла и, наступила возможность молитвенного единения с Богом. И в это время вокруг меня как бы собирались мои духовные дети и друзья, живущие на воле, вспоминались умершие, которых я любил, или те, кого я проводил когда-то в последний путь, встретив на дорогах ссылок и лагерей.

     Было тепло, комары монотонно звенели, вились сероватым облачком, пытаясь проникнуть через сетку накомарника. Внезапно возникший ветер уносил комаров, но через несколько мгновений стихал, и они снова окружали меня. Лагерь, барак, уголовники, постоянный надзор сразу забывались, было только беспредельное синее небо, лес, колыхавшейся травы, голос птиц и молитва, объединяющая все и соединяющая с Богом и природой, созданной Им”.

    “Странно”, - думало бессмертное существо в Арсении, - “почему тупость от произнесения однообразных молитв, называют единением с Богом?”  Но тут же снова давало свободу миру его преподобия.

     “Уходить из лагеря разрешали нечасто. День этот выдался холодным. Я вышел из зоны и пошел далеко в редколесье, раскинувшееся за лагерем, где раньше, когда “особый” был полон заключенных, и в нем кипела лагерная жизнь, постоянно горели костры, оттаивавшие землю для больших, но неглубоких ям, в которых ежедневно хоронили умерших лагерников. Кладбище было огромным, вся площадь, когда-то обнесенная столбами и оплетенная колючей проволокой, теперь была открыта. Местами столбы упали, проволока порвалась и обвисла. Сейчас кладбище было похоже на заброшенное огородное поле, покрытое неровными и расплывшимися грядами, на которых кое-где стояли колья с прибитыми деревянными или жестяными бирками-табличками. Большинство кольев и табличек валялось на земле, номера захороненных заключенных, написанные на них, стерлись, и только на некоторых виднелись расплывчатые очертания букв и цифр.

     Я прошел далеко вперед. Земля была местами мокрой, нога глубоко погружалась в сыроватую глину, смешанную с перегноем из трав и листьев, и с трудом отрывалась при каждом шаге. Перешагивая через поваленные колья, невысокие насыпи, обходя большие по площади, но неглубокие провалы, образовавшиеся на месте братских могил, хватаясь за стволы чахлых деревьев, шел я по кладбищу. Весеннее, сегодня теплое солнце постепенно спускалось к горизонту. Я остановился, оглянулся во все стороны, перекрестился, благословляя всех лежащих на смертном поле, и начал молится. На душе стало тягостно, грустно, печально. Ветер стих, стояли неподвижно травы, мелкий кустарник, хилые березы и ели. Казалось, ветер, тихий и прохладный, скрылся в подлеске и травах, прижался к земле, затаился и чего-то ждал.

     Я медленно шел по полю, отдалившись от окружающего, сосредоточившись и молясь об умерших, и передо мною вставали люди, возникали из прошлого воспоминания, мучительные и тяжелые. Люди, когда-то знакомые и любимые мною, или те, кого я напутствовал, провожая в последний путь, или встреченные мною здесь, в лагере, сдружившиеся со мною и передавшие мне в исповедях свою жизнь, лежали сейчас на этом поле смерти. Вспоминались усталые, изможденные лица, растерянные, печальные, полные тоски, молящие или горящие неугасимой ненавистью глаза умирающих и, у каждого была жизнь, к которой я прикоснулся и как иерей принял часть ее на себя в исповедальный час. Воспоминания приходили и мгновенно исчезали для того, чтобы сейчас же возникли новые. Я громко молился, и скорбные слова заупокойных молитв разносились над кладбищем, истомляли душу, вселяли чувство тревоги.

     Тысячи, десятки тысяч человек, лежащих здесь, убиты режимом лагеря, убиты, медленно умерщвлены другими людьми. Юноши и старики, тысячи верующих, защитники родины, пролившие за нее кровь, самые обыкновенные простые люди, попавшие в лагерь по ложным доносам, лежали сейчас в полуболотистой земле. И здесь же, на этом поле смерти, лежали люди, продавшиеся режиму, участники массовых казней, многократные убийцы-уголовники.

     Где-то далеко шумел трактор-бульдозер, сравнивая могильные насыпи и заравнивая ямы, чтобы никто и никогда не вспомнил о тех, кто остался здесь. Где-то лежали небрежно брошенные в могилы владыка Петр, архимандрит Иона, монах-праведник Михаил, схимник из Оптиной пустыни Феофил, многие великие праведники и молитвенники: врач Левашов, профессор Глухов, слесарь Степин, до самого последнего часа своего совершавшие добрые дела, и много-много других, когда-то знаемых мною людей.

     Я молился, вспоминая усопших, но вдруг слова молитвы иссякли, и я оказался стоящим на поле, растерянным, раздавленным воспоминаниями, сомнениями. Что осталось от погибших? Ржавая табличка со стертым номером, кость, торчащая из наспех засыпанной могилы, обрывок ткани?   

     Зимой трупы забрасывали землей и снегом, летом специальная бригада подправляла могилы, засыпая землей выступавшие кости ног и рук. Даже сейчас казалось, что из-под земли тянется запах тления. Было душно, сыро, тихо. Солнце нагрело землю, и от этого над полем поднимался легкий, еле заметный пар. Воздух дрожал, переливался, и казалось, будто что-то необычайно легкое и большое плыло над кладбищем.

     -Господи! Господи! Это же души умерших поднялись над местом скорби.

     Тоска, необычайная, щемящая тоска схватила и сжала мне сердце и душу. В горле встал комок рыданий, слезы застилали глаза, а сердце все сжималось и сжималось, готовое остановиться. Состояние полной безнадежности, уныния и чувство скорби охватили меня, я растерялся, упал духом, и весь внутренне сник. Отчаянная душевная боль вырвала у меня болезненный стон:

     -Господи! Зачем ты допустил это?

     Пронзительный и долгий плач внезапно возник и понесся над полем. Вначале это был низкий вибрирующий и воющий стон, перешедший потом в длительное однозвучное рыдание, временами срывающееся и напоминающее вопль человека. Ноющий и колеблющийся стон был заунывен и долог, он покрывал все бескрайнее поле, сковывая и наполняя душу беспредельной скорбью. Прозвучав над полем, плач неожиданно смолк для того, чтобы через несколько мгновений возникнуть с прежней силой.

     Я еще более внутренне сжался, нервы напряглись до предела, все во мне наполнилось болезненной тоской. Окружающее потемнело, поблекло, стало гнетущим, я почувствовал  себя сломленным, раздавленным.

     -Господи! Господи! Яви милость свою! – воскликнул я, осеняя себя крестным знамением.

     И вдруг ветер, затаившийся в перелесках и травах, вырвался на волю, заколыхал травы, закачал деревья и настойчиво повеял мне в лицо, и мгновенно все ожило, пробудилось, двинулось.

     Заунывный стон исчез, неожиданно высоко в небе зазвучало пение птиц, дрожащая и парящая волна воздуха рассеялась, растворилась в пространстве. Состояние рассеянности, гнетущей тоски и безнадежности прошло, я распрямился, стряхнул с себя страх и услышал в дуновении ветра движение жизни. Ветер принес свежесть, запахи трав, леса, отголоски далекого детства, неповторимую радость.

     Стонущий плач, проносившийся над полем, оказался не чем иным, как вибрирующим звуком циркулярной пилы, работавшей на далекой лагерной лесопилке. Ветер медленно набирал силу, воздух стал упругим и ощутимым. Жаворонок рывками поднимался в вышину, песня его то затихала, то отчетливо звенела в небе, и я осознал, что жизнь сейчас идет так же, как и до гибели всех лежащих здесь людей, и так же будет идти. Жизнь продолжалась и, будет продолжаться всегда, так как это был закон Господа, и природа, созданная им, выполняла его предначертания. Охватившее меня состояние растерянности и безысходной тоски было вражеским наваждением, моей слабостью, маловерием. Я отчетливо понимал, что иерей Арсений поддался духу уныния и тоски. Опустившись на колени на одну из могильных насыпей и, прислонившись к стволу невысокой березы, собрав оставшуюся силу, стал молиться Господу, Матери Божией и Николаю Угоднику.

     Постепенно душевное спокойствие овладело мною, но вначале настоящая молитва приходила с трудом. По-прежнему передо мною было скорбное поле смерти, расползающиеся насыпи, ямы, наполненные темной водой, жестяные и деревянные бирки, обломки человеческих костей, сломанная лопата, которой когда-то копали землю. По-прежнему лежали в земле десятки тысяч погибших заключенных, многие из которых навсегда вошли в мое сердце. Все так же душа моя была полна человеческой скорби о погибших, но гнетущее чувство уныния и тоски, охватившее меня, под влиянием молитвы ушло.  Долгая молитва очистила душу и сознание, дала мне возможность понять, что устроитель жизни Господь призывает не поддаваться унынию и скорби, но молиться об умерших, требует творить добро живущим людям во имя Господа Бога, Матери Божией и во имя самих живущих на земле людей.

     Окончив молитву, я медленно пошел с кладбища. Северное закатное солнце неохотно уходило за горизонт, покрытый лесом. Темная гряда леса взбиралась на пологие сопки, потом вдруг сбегала с них вниз, и от этого казалось, что вершины деревьев распиливают небо гигантской пилой. Ветер  опять зарылся в перелесках и травах, и сейчас над кладбищем снова стояла тишина. В отдалении еле слышно ворчал трактор, циркулярная пила замолкла.

     Со стороны леса доносилось тоскливое кукование кукушки по растерянным детям. Одна кукушка кончала, и где-то в отдалении начинала другая. Кому считали они годы жизни? Тем, кто лежит на простирающемся передо мной поле смерти, кто нашел свой конец и, не вел счет времени? Мне, еще живущему в лагере? Но срок моей жизни знал один только Бог.

     Шел я к лагерю, охваченный воспоминаниями. Время от времени мысли мои разрывал голос кукушки, и тогда далекие воспоминания детства и юности проходили перед глазами. Мать, с которой я иду по лесу, она рассказывает мне о лесе, травах и птицах, и так же куковала кукушка. Вспоминалась первая исповедь, давно ушедшие друзья, моя церковь, где много лет я служил. Думал ли я тогда, что услышу голос кукушки на кладбище лагеря особо усиленного режима, где лежат десятки тысяч мертвых, большинство которых безвинно погибли, свидетелями гибели их был и я? Думал ли, что буду участником всего происходящего и так же, как и они, пройду скорбный путь мучений и издевательств? Для чего все это, Господи? Для чего мучились и погибли те люди, верующие и неверующие, праведники и страшнейшие преступники, злодеяния которых невозможно оценить по человеческим законам? Почему? И сам ответил себе.

     Это одна из тайн твоих, Господи, которую не дано постичь человеку – рабу греха. Это тайна Твоя. Неисповедимы пути Твои, Господи. Ты знаешь, Тебе ведомы пути жизни человеческой, а наш долг творить добро во имя Твое, идти заповедями Евангелия и молиться Тебе, и отступятся тогда силы зла. Ибо там, где двое или трое собраны во имя Твое, там и Ты посреди них. Помилуй меня, Господи, по великой милости Твоей и прости за уныние, слабость духа и колебания.

     Обернувшись на четыре стороны, благословил я всех, лежащих на поле, и, низко склонившись, простился со всеми. Господи, упокой души усопших рабов Твоих. До конца жизни своей буду помнить я тех, кто остался лежать здесь, в земле. Перебирая в памяти знаемых мною умерших, тихо поминал я за упокой души и, в этот момент отчетливо видел их лица…”

     Существо приостановило наблюдения. На сколько узок, ужасен, глуп, зловонен этот внутренний мир священника, - раба идеи! Он слеп, не видит, что причиной попадания в лагерь было он сам, то зло, которое отбрасывается умом с теневой стороны. Когда вы действуете при помощи ума, то уже запаздываете, события ушли уже бесконечно далеко вперед, все изменилось, а вы только приступаете к действию надобность в котором, миновала. Нужно действовать мгновенно с возникающей в нем (действии) потребностью; время на обдумывание равно нулю. Но когда вы планируете действие, спасение души, например, или любовь к Христу, служение ему, вы оказываетесь пленником химеры. Вы выдумываете свой собственный мир и хотите, чтобы он стал настоящим! А получается всегда только компилятивная реальность.

     Лагерь пустел с каждым днем, недалеко от него возник гражданский поселок, в который из разных мест страны ехали вольнонаемные, взамен работавших заключенных. Появились улицы, скверы, длинные вереницы домов, приезжали люди, ничего не знавшие об “особом” и полуболотистом кладбищенском поле, на котором остались лежать тысячи погибших заключенных.

     Прошлое уходило из памяти людей.

     Арсения несколько раз вызывали в управление лагеря. До конца срока оставалось еще шесть лет. Вызывали, расспрашивали, допрашивали, писали протоколы, заполняли анкеты, что-то у кого-то запрашивали и, наконец, весной сообщили, что освобождают по амнистии, хотя основное освобождение заключенных прошло уже несколько лет назад. Сообщили буднично, будто Арсений получил сообщение о посылки.

     -Вот, поди, же, выжил старик! Приходится освобождать!

     Одели, дали на проезд литер, деньги, заработанные за последние годы, справку для получения паспорта по прибытии на место жительства. Место жительства? Где оно было сейчас? В комиссии спросили, выдавая справку, куда он едет. И поп назвал пригород Москвы.

     Внезапно насупила ранняя северная весна, теплые ветры согнали снег с пригорков и дорог. Было сухо, комары и гнус еще не одолевали, прилетали ранние птицы, в воздухе чувствовалась бодрость и свежесть. С вещевым мешком, в новых гражданских ботинках, черных брюках, в новой телогрейке и стандартной шапочке-ушанке вышел он за ворота лагеря. Теплый весенний ветер налетел на него, шевелил волосы, придавая свежесть утру, чуть-чуть пылил дорогу.

     Пройдя контрольный пункт, он обернулся лицом к лагерю, низко склонился к земле и, прощаясь, перекрестил лагерь. Охрана не без удивления смотрела на него: уходил старик, много лет пробывший здесь.

     Отойдя от ворот лагеря и поднявшись на пригорок, по которому шла дорога, он обернулся опять к лагерю и осмотрел его. Вышки и несколько рядов проволоки охватили пять бараков. За пределами лагеря лежали груды кирпича, стояли полусгнившие, поваленные столбы с колючей проволокой, остатки вышек.

     Попутная грузовая машина подвезла его до гражданского поселка, где теперь обыкновенным служащим работал бывший надзиратель лагеря Справедливый. Разыскать дом и квартиру было нетрудно. Прожив в его доме два дня, купив билет Арсений уехал. Справедливый с женой провожал его на вокзал. Расположившись на нижней полке, подложив под голову свой вещевой мешок, он закрыл глаза. Поезд вздрагивал на стыках, колеса мерно стучали, за окном проносилась леса, скалы, реки, озера.

     Поезд шел вперед, мелькали станции, реки, леса, города, на перронах свободно ходили и говорили люди.

 

     Падре вышел на станции назначения в телогрейке, шапке-ушанке, с вещевым мешком за спиной, с небольшой седой бородой. Он казался колхозником, приехавшим в город за продуктами. Чистый, прозрачный воздух прочерчивал узоры далеких колоколен, главы церквей с полусгнившими крестами на куполах.

     Город был тот же, что и два с половиной десятилетия назад, но еще больше обветшал, стал грязнее и мрачнее, и даже весенняя погода не оживляла его, а наоборот, подчеркивала убожество давно не ремонтированных домов, разбитых булыжников мостовых, замусоренных дорожных канав, обшарпанность ларьков и палаток, гнетущую одноцветность всего окружающего. Монастырская, заречная Посадская улицы стали улицами или проспектами Энгельса, Марата, Советской, Гражданской, Ильичевской.

     Арсений поселился в доме жены одного из заключенных, которого, он хорошо знал. Перед смертью, тот просил жену устроить старца, выходящего на волю. Дом был деревянный, обветшалый, с небольшим приусадебным участком. В одной из комнат, в убожеском убранстве, отец нашел приют.

     Округе стало известно его духовное рукоположение, к нему начали приходить отдельные граждане, желавшие религиозного общения. Арсений сменил тактику, сведя к минимуму религиозные церемонии, он стал чем-то вроде колдуна-философа. Вел долгие беседы с теми, кто желал их, лечил больных, прорицал, разговаривал с умершими, разыскивал пропавших. Постепенно приобретя известность, он удостоился посещения жен кремлевских богов и известных столичных господ. На кануне осады Москвы в сорок первом, когда фронта практически не существовало, отдельные немецкие танковые части достигли окраин, а из полупустой столицы бежали все начальники, к нему приехал Сталин.

     -Не бойся, красный петух победит! – сказал ему Арсений на вопрос о судьбе города. Сталин все равно испугался и уехал на две недели.

 

     После памятного заседания Толя Рыбаков сильно изменился. Все понимали, что над ним сгустились тучи. При нынешней обстановке можно было ждать самого худшего. Мать посетила колдуна, спрашивала о судьбе сына.

     -Пусть придет ко мне, - получила ответ.

     Принялась уговаривать.

     -Мама, ты что, с ума сошла! Я комсомолец… То есть, в душе комсомолец. Не ужели ты думаешь, что этот мрачный таракан что-то знает? Тем более, ты говоришь, он бывший поп, торговец опиумом для народа. Зачем мне к нему идти? Он знает будущее?! Ни кто не может знать будущего, это шарлатан.

     -Он сказал, что твоя Наташа, хорошая девушка и не надо вам таиться по общежитским комнатам. Пусть познакомит с матерью, – мать пристально взглянула в глаза сына, - У тебя действительно есть, какая то Наташа?

     Толя побледнел и потерял дар речи. После паузы прохрипел:

     -Когда с ним можно встретится?

     Интерьер комнаты, палисадника, забора преобразился, хотя все равно нес печать старости. Возле крыльца и в сенях толпились посетители, ожидая очереди. Решительно мать провела смущавшегося сына внутрь и попросила хозяйку пропустить. Через сорок восемь минут Толя вошел в темную комнату с низким потолком, ожидая увидеть лампады, иконы, услышать запах ладана и полубезумного деда. Вместо этого он оказался в уютном кабинете, обставленном полками, шкафами с книгами перед умным, внимательным стариком. Стоя посередине комнаты в некоем подобии толстовского одеяния хозяин начал с места в карьер:

     -Проблему твою могу решить. Передай Павке привет от отца Арсения. И еще: со временем ты станешь известным писателем, не пиши лжи. Все, иди!

     Толя вышел сердитый, не довольный собой. Его раздражали согбенные бабки, надменный вид пророка. Всю дорогу домой он молчал, лег спать рано. Днем, на лекциях между парами подошел к Павке и передал привет. Франц, казалось, не понял, переспросил. На следующий день вызвал Толика на разговор те-та-тет:

     -Кто тот, кто передавал мне этот привет?

     -Да есть на окраине один дед, знахарь или колдун.

     -Адрес, какой?

     Поздно вечером, под покровом темноты, в комнату старика, через кордон кликуш прорвался худой молодой человек. Острый взгляд через очки резанул его.

     Арсений сидел за столом над книгой, лицом к двери:

     -Пришел? – спросил он, как будто уже устал ждать.

     В душе Павки творилось невообразимое. Он сам не мог понять, зачем он пришел, и кто этот человек, но нечто властное влекло его сюда. Что-то знакомое, но утерянное в глубинах памяти будоражило, не давало покоя.

     -Садись.

     В дверь просунулась хозяйка со словами возмущения, но поп остановил ее поднятием руки:

     -Я его ждал.

     Хозяйка недобро посмотрела на нахала и скрылась за дверью, плотно прикрыв. Послышалось ее увещевание разошедшихся старух.

     -Ну, что скажешь, - строго задал он вопрос.

     Павка осторожно сел на стул к столу.

     -У меня такое чувство, что я во сне. Не могу разобраться в себе.

-Комиссаришь?

     -Что вы имеете ввиду? Моя комсомольская работа?

     -Ты себе теплую перинку стелишь: диплом института, партийная активность, денежный достаток, карьера. Только в любой момент все это может быть смято.

     -А что я должен делать? Устраиваться то как-то надо. Буду нужным специалистом, родине послужу. Комсомольской работой я занимаюсь искренне, без позерства. Что со мной может случится? Смерть только.

     -Забыл, как мы в карцере сидели?

     Франц громко сглотнул, горло пересохло. Откуда этот хрыч знал его сны. Эти сны обволакивали его так плотно, что утром он выбирался из них, как после долгой комы.  Холод, железные листы кругом, старик согревающий его не то молитвой, не то сказкой.

     -Вон брат мой, Артем, всю жизнь в мазуте, работает с утра до утра, а толку чуть. Ему хоть помогу.

     -Рыбакова оставь в покое, если нужно будет, помоги. Теперь иди.

     Ощущение жизни у Франца, после этого разговора изменилось. Пропала острота, интерес, вкус к успеху. Продолжая механически вертеть круг прежних обязанностей, он делал это без инициативно. Сразу по возвращении от старца, сделал все, для отведения грозы от Рыбакова, и вовремя. Молния уже должна была шарахнуть. Идя по оживленным, запруженным людьми в час пик главным улицам, Франц чувствовал одиночество, жажду в чем-то подлинном, настоящем. Окружающие представлялись ему манекенами, не замечающими искру жизни в нем, во Франце. Ругал себя за слюнтяйство, презираемое прежде, но ничего не мог поделать. Даже начал вести дневник. Сплетенные, наталкивающиеся друг на друга фразы, мысли еще больше запутывали дело. Он тайно раздобыл библию, читал. И хотя, Евангелия ему понравились, удовлетворение не наступило. Однажды, переодевшись, он посетил церковь в одном из близлежащих городков, поговорил со священником. Опять не то. Поп отталкивал явной тупостью.

     Сидя среди старых друзей, в студенческой кафешке, Франц смотрел на Катю, девятнадцатилетнюю студентку второго курса, высокую брюнетку с чувственной талией. Еще минут двадцать, и он пойдет с ней в пустую общежитскую комнату, снимать с нее трусики. Катя улыбалась ему ласково, в ожидании близкой встречи. Ей лестно внимание старшекурсника, одного из главных комсомольцев института. Веселы друзья, что, кажется, еще надо. Раньше это здорово поднимало тонус. Но сейчас Францу становилось от всего противно. Он встал, холодно простился с Катей и пошел к колдуну.

     Там, как всегда очередь, запомнившие его в лицо старухи соединено прогоняют проч. Не пробиться бы ему через сплоченных мегер, но поступила команда от преподобного пропустить. Павка ненавидел попа за разрушенную одним щелчком жизнь, и нуждался в нем, как аквалангист в баллонах с воздухом. Ему хотелось общения, мудрого дяденьки, объяснившего бы ему дорогу, и вообще, смысл жизни. Когда раздался голос из прошлого, его стряхнули с дерева как яблоко, он стукнулся о землю потеряв прежнюю опору, координаты, стороны света. Что-то надломилось в нем. Он не мог понять: толи он одурел и утратил реальность, то ли дурь прошла, а реальность проявилась. Постоянное чувство угнетенности, подавленности преследовало. Пробовал пить, но это совершенно не помогало; пьяным, с нарушенной, ослабленной координацией он оставался трезвым, с неугасимой тоской.

     -Вы меня знаете? – задал он с порога вопрос. – Судя по разговору, знаете, хотя до первой встречи я вас не видел. То есть, не помню, что видел, но влияние с вашей стороны испытываю. Такого со мной раньше не было, ни кто не мог так на меня воздействовать. Вы ведь меня знаете? Расскажите мне, в чем дело, пожалуйста, расскажите.

     -Я не могу рассказать тебе ничего нового, ты все знаешь сам. Могу только дать совет: будь проще, перестань, гонятся за химерами, живи для себя. “Для себя” не в обывательском смысле; деньги, карьеры это служение химерам, а для самопознания. Устройся хоть к Артему в депо, работай честно, довольствуйся малым. Постепенно сознание проясниться. Не торопись, дело это большое, медленное, всей жизни. Как говориться: только сказка быстро сказывается.

     -Может быть, мне в монастырь уйти?

     -Уйти, конечно, можешь, но там будет как в депо, только в депо легче устроится.

     Прошло полгода, Франц стал самым тихим комсомольцем, не внимательным студентом, замкнутым, закрытым в общении человеком. Все знавшие его только руками разводили. На вопросы он отвечал неохотно, а когда заговаривал, слушателей одолевала жуткая зевота.

     -Понимаете, - силился, объяснит он, - все вокруг какое-то не настоящее, фальшивое, всегда не точно, не к месту.

     -О чем ты говоришь! – восклицали приятели. – Ты же был прекрасным активистом, что изменилось?

     Изменения продолжали происходить и дальше. Ему стало, не выносимо видеть институтскую ярмарку тщеславия. Не заканчивая последнего курса, Франц ушел в депо слесарем. Ковыряясь, целый день в смотровой яме, сталкиваясь с прямолинейными, грубыми работниками физического труда, он почувствовал интеллектуальное облегчение от снятия давления. Став простым работягой, не высовываясь с собственными идеями, но за всем наблюдая, он постепенно переоткрывал мир. 

     Через год после первого свидания, Арсений показал ему лист бумаги:

     -Образно говоря, вот это сознание обычного человека, логика его располагается в одной плоскости, хотя есть бесконечное количество “пространственных” логик, проходящих через эту плоскость. Все они в своих рамках справедливы. Одна человеческая жизнь это один лист. С одной стороны человек живет по очереди неограниченное количество жизней, то есть таких листов. С другой стороны он живет их всех одновременно. Одновременно они образуют одну общую сферу. Задача человека только в том, чтобы осознать это единство. В одной из плоскостей, мы были с тобой знакомы, мы знали друг друга. Но что толку говорить тебе об этом. Ты сам должен вспомнить, а вспомнишь лишь тогда, когда эта жизнь потеряет для тебя абсолютное значение, когда ты избавишься от желаний, и желания жить в том числе. Жажда жизни на самом деле это жажда любви ко всему и всем. Любовь – вечность, любовь – смысл, любовь – отсутствие смысла, с нее начинается мир, ей и заканчивается. Я мог бы тебе показать прошлое, сымитировать его, но толку от этого не будет. Дело не в том, чтобы вернуть, приковать себя к одной, полюбившейся плоскости, а в том, чтобы выйти из любых логик и форм. Ты сделаешь это сам. Я не в силах тебе помочь, по тому, что ты нигде и везде.