Глава 1

Миг

 

     Наташа села в поезд. Ее место в плацкартном вагоне приходилось на нижнюю полку, и осенне-зимний пейзаж  должен был ползти на встречу. Темно-синяя фальшиво-кожаная поверхность полки, приняла на себя вес ее тела, ее мысли расположились в объеме купе. Они не выливались в проход и не соприкасались с мыслями пассажиров боковых мест. Перед ней стояла задача: доехать до Москвы за указанные в расписании  движения 17,5 часов, а так же более важная задача, в которую входила предыдущая – закончить еще три  с половиной курса МИФИ, и, наконец, совсем главная и включающая все остальные задачи, самая главная для женщины цель – выйти замуж. Как-то так устроена жизнь, что все надо с кем-то делить, и счастье тогда только счастье, когда оно с кем-то разделено. Кроме того, запах мужского тела, тепло и осязание его кожи, это то, что чудеснее всех чудес.

     В вагоне шла привычная погрузочная суета: по проходу дальше и дальше шли груженые пассажиры, некоторые проталкивали волоком тяжелые чемоданы и узлы, иногда на встречу этому потоку двигался, упорно преодолевая каменистые, узкие уступы выбирающийся наружу провожающий, или пассажир уже занявший место, но не простившийся со своими стоящими на перроне родственниками, или не дотащивший часть багажа. Скрипели тяжко верхние багажные полки, звякал нижний рундук, развешиваемая одежда скреблась пуговицами о гладкие пластмассовые стены, и разнообразнейший спектр, как правило, не громких голосов, шевелил воздух. Как похожи скрипы и шуршание, производимые людьми в стоящем на месте вагоне на домашние скрипы и шуршание, и как все меняется, когда вагон начинает следование.

     Наташа имела средний женский рост, около метра шестидесяти, пепельный цвет волос и заманчивые округлости крепкой фигурки, которой по пяти-бальной шкале можно было бы поставить четверку. Для знатока, женственности в ней хватало на несколько представительниц своего пола, но она не бросалась в глаза, подобно ярчайшим губам и чернейшим бровям любительниц косметики. Сама Наташа пользовалась последней очень умеренно. Вообще, какова будет женщина, зависит от ее супруга. Сумеет ли он разбудить в ней женщину, или он разбудит мужчину? А до тех времен все неопределенно и не стабильно. Наташа не смогла бы ответить даже себе, на вопрос: “есть ли у нее парень?”, ответ находился в эти дни в Москве. Что думал Толя, оставалось загадкой. Она представляла собой многочисленный класс девушек, характерный для данного места, времени и воспитания, не имевших к девятнадцати годам еще ни с кем близости, и так же входила в подкласс людей у которых “все серьезно”, людей скрывающих за внешней неяркостью, неамбициозностью большое жизненное достижение – способность иметь средний успех во всех обывательских начинаниях: семье, карьере, детях. Если у таких людей роман, то он по-настоящему, без осечек. Они никогда не будут воображать, и строить иллюзии до тех пор, пока не произойдет самое главное. Они не торопят события и не раскладывают на логические составляющие, изводя себя возможностью неблагоприятного исхода.

     Соседние места заняли два молодых человека с разницей в возрасте в пять лет, и бабушка. Более молодой, молодой человек занял полку над Наташей. Он был второкурсником физического вуза и его занимал вопрос призыва на срочную службу, в которую предстояло идти месяцев через восемь. Государственные милитаристы развернули компанию почти тотальной мобилизации срезавшей студенческую поросль. Второй молодой человек заканчивал столичную аспирантуру, “сапоги” никогда не носил, и искал возможность остаться в Москве. Бабулька возвращалась с похорон младшей сестры, вспоминала мокрый снег, падавший на сырую рыхлую землю могилы и лицо девочки в сарафанчике ставшим теперь пожелтевшим, бледным, мертвым. Сновавшие люди в проходах и за окнами несли в себе тайну, множество индивидуальных тайн запечатанных в бронированные сосуды тупых тел. Когда забываешь об этом, жизнь становится вполне сносной, нужно только замкнуться в компактной схеме муж-ребенок, либо просто ребенок и все будет нормально. Можно замкнуться так же на карьере, но Наташе не хватала тщеславия или может быть таланта руководителя.

     Унылый, серый пейзаж вечера надавил капельку, заскользившую по грязному стеклу причудливыми изворотами. “Зарыто на зиму” объявляло красными, трафаретными подчищенными остряком буквами окно. Прошло два революционно-праздничных дня в гостях, отец с матерью периодически махали с перрона. Стотысячный, провинциальный городок готовился к отъезду в противоположную сторону. Бюстики Маркса и Ленина у главных дверей здания вокзала эпохи Николая Второго мокли, мерзли за свои политико-экономические грехи. С каждым прожитым столичным годом значение этого маленького городка терялось. Приезжая в тщательно убранную трехкомнатную родительскую квартиру Наташа чувствовала это. Высокая, стройная не смотря на возраст фигура отца с черными с проседью усами и волосами, фигура матери на фоне уютного удобного домашнего интерьера блекли. Отец, начальник лаборатории НИИ, мать – переводчица английского в этом же институте. Они рассказывают новости, перечисляют вещи купленные по распределению, думают снова летом поехать в Крым, школьные подруги сообщают свои новости, но нет чего то главного во всей этой информации.

     Поезд готовится к отбытию, как рассказ, действие которого вот-вот должно начаться. Нужно сначала рассадить всех пассажиров истории, проверить билеты, но хочется действия, движения. Должно быть, постоянное действие, приковывающее внимание, ни каких отступлений. Перейдем сразу к делу? Хорошо, перейдем к делу. Раз не нравится смотреть картинки быта, прислушиваться к чуду обыденности возьмем быка за рога. Дело в том, что через два часа, когда поезд начнет пересечение знаменитого ульяновского моста длинной в шесть километров, и все бодрствующие пассажиры прилипнут к окнам наблюдая безбрежную водную гладь, крутые высоченные берега с огромной надписью из кустов “Ленин”, большой пассажирский теплоход “Адмирал Нахимов” по невыясненным обстоятельствам изменит курс и врежется в бык моста. От сотрясения поезд сойдет с рельс, и несколько вагонов упадут на палубу. Теплоход, двигаясь под не положенным пролетом, срежет мостовым перекрытием кинозал со зрителями. Общее число жертв превысит пятьсот человек, а вагон с Наташей окажется в эпицентре катастрофы. Вздувшиеся тела будут вылавливать неделю. Родители Наташи придут в морг на опознание изувеченного до состояния взбитых сливок тела дочери. С матерью случится истерика, она будет дико хохотать пока не сделают укол. А потом будет похоронная процессия с закрытым гробом и занавешенные зеркала в квартире, и орава гостей на сороковой день, и хрен с редькой. Вот так. Это интересно? Не так, наверное, скучно, как слушать посадочную суету постоктябрьского праздника.

                                    Ну, вот прошло седьмое ноября.

                                    Исчезли звуки шумного веселья.

                                    И только реет над страной,

                                    Благословляя всех подряд,

                                    Должно быть ангел всенародного похмелья.

     Но это маленькое отступление, так сказать эксперимент. В нашей жизни не бывает таких потрясений, как крушение поезда. Катастрофы заменяют нам детективы и фильмы. “Адмирал Нахимов” врезался в мост несколькими годами раньше, а наташин поезд доехал до Москвы в исправности. Отложим рассуждения и поедем уже.

     Вагон дернулся, под колесами зашипели змеиные тормоза. Толчок, рывок. Перрон медленно поплыл. Провожающие двинулись вдогонку. В убыстряющемся ритме промелькнул его конец на высокой насыпи, над которым торчали верхушки усадебных домиков железнодорожников, пронеслись мощные ноги автомобильного моста, многорядные заборы колонии строгого режима. Из окон привычно махали руками зеки. Постоянно видя недоступный символ свободы – зелененькие вагоны и получая ответные жесты они словно бы проникали за ряды колючки. Студент взял гитару, подкрутил колки настраивая, перебирая несколько мотивов запел.

                                         Наш паровоз вперед лети.

                                         В Кабуле остановка.

                                         Другого нет у нас пути.

                                         В руках у нас винтовка.

     На звуки стала собираться молодежь. Вихрастые чубы, разноцветные косынки запестрели, заполнили скамейки, полки. Садились на пол, в проходах. Аспирант достал кисет, начал раздавать, угощая, ядреную махорку. Закрутили самокрутки, задымили. Дружно пели революционные песни. Глаза блестят комсомольским озорством, ни дать не взять – на целину едут. Соседи, познакомившись, приглашают друг друга поступать в “ремеслуху”, зовут на родной завод, шахту, в колхоз. Клокочет, бьется задорная, коммунистическая юность, вселяя надежду прекрасного будущего. В соседнем купе худенький красноармеец облаченный вылинявшей гимнастеркой собрал небольшую аудиторию.

     - Вирно, война испокон веку иде, и до той годыны вона нэ пэрэвэдэться, пока будэ на свити дурноедьска власть. От! А як була б у каждом государстви власть рабоча, тоди б не воювалы. То и трэба зробыть. А це будэ, в дубову домовыну их мать!.. Будэ! И у германцив, и у хранцузив, - у всих заступэ власть рабоча и хлиборобська. За шо ж мы тоди будемо брухаться? Границы – геть! Чорну злобу – геть! Одна по всьому свиту будэ червона жизнь. Эх! Я б, Грыцько, кровь свою руду по каплли выцидив бы, шоб дожить до такого… Полымя мэни сердцевину лиже…                    

     Голодранцы усих стран в едину кучку геть!

     Смесь стилей тоже будоражит воображение. Забавно вывернуть на изнанку шолоховскую поднятую целину или Корчагина в закаляющейся стали, поставить их в современных условиях на сцене, снять фильм. Герои будут ходить, говорить по старому, не отклоняясь от канонического текста, только смысл уже станет иной, по-новому нелепый.

     Среди общего гула выделились два голоса, повышающихся по нарастающей к ссоре.

     - Михаил, а ведь не ты “Тихий Дон” написал. Все самое ценное в нем, первых полторы книги, действительно великих, работа Федора Дмитриевича Ковынева. Дальше в основном идет коммунистический бред, в авторстве коего я тебе не отказываю. Там и герои становятся картонными и рассуждения наивными. Первоначальную рукопись настоящего автора тебе тесть подарил, когда ты у него руки и сердца своей будущей супружницы просил. Повел он тебя в сарай, снял с полки сумку погибшего в боях белого офицера набитую рукописной бумагой. Ты  сделал несколько своих вставок, причесал нелестные для большевиков эпитеты, заменил некоторые обороты и дописал еще две книги.

     - Брешешь контра! – шипел, брызжа слюной оппонент, - Жаль мы тогда тебя, сосунка в семнадцатом не хлопнули. Вовремя ты с папашкой своим, сукиным сыном в Крым удрал, а потом заграницу. Но его то в двадцать втором все же кокнули, а тебя пожалели. Я бы и сейчас тебя к стенке поставил, да времена изменились. Про “Дон” ты брешешь, тебе просто не хочется верить в то, что пролетарское государство может рожать гениев. Ты что, видел, как тесть мне сумку передавал, что гавкаешь про это? Может быть, в бумагах моих после смерти нашел ее? Мне Нобелевскую премию дали, понимаешь ты это или нет? Я лауреат Ленинской Премии! И нобеля мне дали за “Судьбу человека”. Может быть и его я в той сумке нашел? Я великий писатель, столп советской литературы сочинения которого выходят миллионными тиражами!

      - Мой отец погиб прикрывая грудью лидера кадетов и личного друга Милюкова от выстрела террориста. В литературном мире тоже имею заслуги. В том сарае действительно не стоял, бумаг после твоей смерти не разбирал, тем более что умер раньше. Но вот давай возьмем роман “Они сражались за родину”. Начал ты его писать в сорок третьем, написал пару глав, оставил. Потом в сорок четвертом пописал, оставил. В-пятидесятых приписал, и в-шестидесятых чуть-чуть, но так до восемьдесят четвертого года и не закончил. Неужели для мастера проблема за сорок лет написать роман?

   - Ты не понимаешь, на сколько ответственно подходил я к теме Великой Отечественной войны, участию в нем народа! Я не мог испортить шедевр излишней спешкой. Ты то о чем пишешь? Возьми любую твою книжонку – сплошная барская дурь, а “Лолита” вообще о клиническом сумасшедшем извращенце. Тьфу, читать противно! А я о народе писал, о рабочих, крестьянах, казаках. Они ж похожие друг на друга, и что бы не повторятся нужно копить материал, переваривать его. Все у вас просто: стихи складываете, о Шекспире гуторите, по ресторанам катаетесь, развратничаете, а простого человека не видите, быдло он для вас. Но взлохматилась Россия, вздыбилась, прогнала вас, зажила свободно, счастливо, так вы оттудова, из-за границав, из парижев клевещете, охаиваиваете всякий наш успех. Я член Академии Наук СССР, я со Сталиным на дружеской ноге, а ты кто такой? Кто ты такой, я тебя спрашиваю? Ты эмигрант, белогвардейский больной писака. Ты даже на родину не можешь вернуться, – сразу посадят.

     - Думаю, возможно, Сталин не был на столько глуп чтобы серьезно приписывать тебе, Михаил, авторство “Дона”, но у него нашлись свои причины закрывать на это глаза, - спокойно ответил на нападки уравновешенный собеседник. – Позарез требовалось доказательство наличия талантов. Ты ведь в “гору” пошел после публикации первых частей, и академиком стал и в Кремль вхож. Нобелевский комитет по настоящему то премию за “Дон” дал. Не могли там предположить хладнокровного, пролетарски-наглого воровства, литературного экспроприаторства. “Целина” твоя на западе не конвертируется, не читается, так ведь?

     По проходу прошелестела проводница, прося всех занять места, лишних покинуть вагон и приготовить рубль за постельное белье. Затем она двинулась в путь от своего купе с непременным атрибутом, – вручную пошитым кляссером, куда вкладывала проверенные и надорванные билеты, отмечала заплативших. Народу поубавилось, оставшиеся, поглощенные приготовлением проездных документов, поиском мелочи прекратили на время общение. Королева вагона в синей полувоенной форме железнодорожного служащего с нашитыми знаками отличия садилась в каждом купе, на нижнюю полку держа кляссер на коленях, тщательно сверяла надписи на билетах, сворачивала, всовывала в кармашек соответствующий номеру. Влажный, сыроватый комплект: простыня, наволочка, пододеяльник (тоже простыня), полотенце заправлялся силами самого пассажира.

     Боковые места наташиного купе заняли двое командировочных. Один, среднего роста обрамленный всклокоченной бородой, через которую пробивался нос похожий на фигу, другой низенький, вертлявый, лысый, с бородой и усами напоминавшими дартаньяновские. Они тихо беседовали сидя за столиком, обратив взгляды на пробегавший ландшафт.

     - Лев Николаевич, вы, безусловно, глыба не только русской, но и мировой литературы, вы самый симпатичный представитель своего класса. Возможно, вы даже не несете ответственность за буржуазию и дворянство, но вы не можете подняться выше мелкобуржуазного, филистерского, мещанского лепета о ненасилии. Общество будущего, коммунизм мы можем построить только через диктатуру пролетариата, жестокое тотальное насилие. Врач ведь тоже делает больно, но этим излечивает болезнь. Представьте себе, что будет, если ликвидировать правоохранительную систему: полицию, милицию, всякое насилие над гражданами. Начнет процветать преступность, и насилие возрастет многократно. Диктатура нам нужна не как таковая, а как организующее начало воспитания народных масс. Я прекрасно понимаю несовершенство пролетариата и, следовательно, его диктатуры, но еще более несовершенна диктатура буржуазии или интеллигенции, так называемая парламентская демократия. Диктатура пролетариата лишь ответ на извечное господство богатства, она средство, а не цель. Вы же предлагаете доверить все естественному течению событий. В принципе можно сказать, что железная дорога появилась естественным развитием природы, но с другой стороны, батенька, известны усилия прикладываемые изобретателями.

     - Владимир Ильич, вы возомнили себя богом, ловко подтасовываете факты, и нужно быть весьма образованным технически и тем более гуманитарно, чтобы заметить подлог. Вы не можете строить человеческое общество техническими методами, то есть через составление плана, подготовку и реализацию. Попытаться, конечно, можете, с таким же успехом как выпить Атлантический океан. Да, через вас действует Бог, или если угодно – природа, но вы этого не осознаете. Результатом же ваших личных усилий становиться дьявольская работа. Человек, его психика не ньютоновское тело, описываемое четырьмя законами, он не предсказуем. Что для вас лично цель жизни? Вы ведь не любили свою жену, детей не было, даже приемных. Откуда вы можете знать, что такое любовь?

     Лысыватый нервно передернул плечами.

     - Любовь это эмоции, чувства, а они скоротечны и не постоянны. Мы должны мыслить на твердом фундаменте…

     - Простите, Владимир Ильич, - перебил бородатый, - любовь к чувствам и эмоциям не имеет отношения. Любовь сущность мира, и все что начинает жить, мыслить, развиваться стоит на ней, на основании мира.

     Поезд набирал скорость, проносились знакомые дубовые рощи вымерзшие в знаменитые морозы семьдесят девятого года. С высокой насыпи они белели светлыми скелетами кладбища мамонтов. Железное чрево подвижного состава скрипело как шхуна в сильную качку. Любой жанр литературы: роман, повесть, драма, детектив скрадывает естественное течение событий. Нарушается принцип одновременности изменений. Детектив вырезает длинную узкую щель развития сюжета, создавая примитивных героев, глобальное художественное полотно усыпляет отсутствием ясной цели. На сколько можно, сохраняя поглощенное внимание читателя стремительным раскручиванием избежать традиционных, набивших оскомину приемов? Нет такого детектива, читая первые страницы которого невозможно угадать концовку. Тоже касается и любовных романов. Ну, он ее предаст, или она его предаст, или поженятся и, будут жить счастливо, или поженятся, но жизнь не позволит задуматься над ощущением счастья. Что еще? Все уже миллион раз повторялось. Когда же смельчак смешивает в котле жизнь, не пытаясь разделить неразделимое, критики хором обвиняют его в непрофессионализме, отсутствии художественности, эклектизме, во всех самых страшных литературных просчетах. Со своей точки зрения они правы, так же как античные или средневековые критики отказывающие в умении Пушкину или Толстому. Нам нужно не читать о любви, а осознавать ее, книги лишь пробуждают описываемые переживания внутри нас, заставляют заметить всегдашнее ее присутствие.

     Вот то, над чем приходилось работать наташиным мозгам: “Изучая проблему квантования в волновой механике, находят различные стационарные волны рассматриваемой системы и вычисляют соответствующие волновые функции. Эти функции называются собственными функциями системы: они образуют некую, как будем предполагать, дискретную последовательность. Во многих важных случаях это действительно так. Допустим теперь, что мы скомбинировали эти собственные функции во всевозможные пары. Получим, таким образом, два типа пар: пары, построенные из одинаковых собственных функций, и пары из различных собственных функций. Первые относятся к одному стационарному состоянию, вторые – к двум различным стационарным состояниям. Поэтому можно считать, что последние описывают переход между этими двумя стационарными состояниями.” А вот то, над чем мозгам хотелось работать – рассказы подруг или просто знакомых девчонок. Черненькая, стройная одноклассница Лена поведала ей в эту встречу о своем первом опыте. “Стояла поздняя осень. Окно было открыто, и в него врывался запах горелой листвы. Мои мысли бродили между тригонометрией и мальчиком, поцеловавшим соски моих грудей, которые соблазнительно выпирали из белого хлопчатобумажного бюстгальтера, хотя глупые, заостренные кончики чашечек оставались пустыми. В моих фантазиях я всегда воображала картины, связанные с частями моих грудей над или под сморщенными кончиками бюстгальтера.

     Он гладил мои груди под лифчиком, водил руками по моему телу под трусиками. Мы легли полностью одетые на диван и стали тереться друг о друга, пока оба не кончили. Когда экстаз прошел, он прижал меня к себе и сказал: “Я люблю тебя”. И повторил: ”Я люблю тебя”.

     Я нарядила его в психологические одежды принца, а принц не стал бы дотрагиваться до принцессы, если бы не любил ее. Как всегда, аура романтики окружала мои сексуальные фантазии, сделав их приемлемыми для меня. Я вернулась к своей работе, все еще настолько возбужденная, что, когда через несколько минут я подтянула бретельку бюстгальтера, сползшую с плеча, прикосновение ткани к моей груди, от которого соски снова затвердели, заставило меня задрожать”. Старшая сестра Лены Света, присутствовавшая при разговоре, вспомнила про свое. “Первый раз, когда я испытала оргазм, тершись о мальчика, он воскликнул: “О, надо же! Ты кончила! Кончила!” Его глаза блестели от возбуждения, и он был в полном шоке от своего открытия. Я уверена, он никогда не был с девочкой, достигшей оргазма. После я чувствовала такое унижение за свое тело, что не хотела больше видеть этого приятеля: я позволила себе потерять над собой контроль, слишком откровенно себя вела, поставила в компрометирующее положение. Вы знаете стереотипные суждения о том, что “хорошо” и что “плохо”. Мне казалось, что эти занудные сентенции, подобно злобному шепоту монашенок, старых большевичек, клеймят меня насмешками. Я проплакала всю ту давнюю ночь”. Третьекурсница Юля, разоткровенничалась как-то в узком кругу студенческого девичника. “Число сексуальных партнеров – пятнадцать, но я была влюблена только в пятерых из них. Называйте меня “дешевкой”. Мои друзья именно так меня называют”. Она получила свой первый оргазм в 12 лет через мастурбацию, принимая душ с ручной насадкой, и потеряла девственность (запланировано) в день своего пятнадцатилетия. “У нас было много орального секса, прежде чем он вошел в меня. Он был на три года старше, не девственник и знал, как подготовить меня к первому сношению. Мне очень повезло. Я получила оргазм при облизывании. Этот оргазм заставил меня раскрыться, так что он вошел легко. Мне это понравилось. Мне в самом деле с первого же раза понравился секс. Когда я была с ним, мне казалось, что я его люблю.

     Но мои вагинальные губы опухли, покраснели и болели. Он не брился, его жесткая борода и двухдневная или сколько еще там “дневная” щетина искололи меня, но в то время я еще этого не понимала. Я думала, что он заразил меня венерическим заболеванием. И рассказала обо всем моей лучшей подруге. Я была в панике. Она пошла со мной в туалет, посмотреть меня, и заявила, что это герпес. Не спрашивайте, почему я поверила ей. Видела ли она когда-нибудь герпес? Нет. Но мне было 15 лет.

     Итак, мне пришлось рассказать все маме. Она повела меня к врачу, который сказал, что это просто “ожог бородой”. Какое облегчение! Мама отнеслась к этому хладнокровно. Она сказала, что ей не нравится, что я уже сделалась сексуально активной, но если уж я собираюсь продолжать заниматься сексом, то она хочет, чтобы я приняла меры предосторожности. Она попросила доктора посадить меня на пилюли и купила мне презервативы. Так что с ней все уладилось. Я испытывала оргазм со всеми моими партнерами кроме двоих, они были очень молоды, и я тоже. Они не стимулировали меня и не хотели, чтобы я это делала. И они слишком быстро кончали. Я спала с ними несколько раз и бросала их. Если мужчина не хочет, чтобы я играла с клитором, находясь с ним в постели, мне он не нужен. Я знаю, как получить удовольствие. Иногда мне надо прибегать к этому способу, и когда я это делаю, то не хочу, чтобы мне мешало нежелание моего партнера.

     Человек, с которым я сейчас встречаюсь, великолепен в этом отношении. Ему нравится видеть, как я кончаю, и ему все равно, как я этого достигаю. Я помню, что когда мне было 16 лет, кто-то сказал мне, что если я не перестану спать с таким количеством мальчиков, то никогда не найду “хорошего” парня. Теперь это кажется смешным, но мне тогда стало не по себе. Я всегда была не такая, как мои подруги. Они вечно стремились влюбляться в кого-нибудь. Я же большей частью притворялась, что влюблена. Я  всегда больше думала о том, как хорошо это могло быть, чем о том, как неромантично это было на самом деле в моих связях с мужчинами. Я идеализировала мужчин, секс и наши отношения. Иногда я оказывалась, одурачена своими идеализациями. Когда вы живете так, то, как слепая, идете ощупью, постоянно ищете знаки его любви и преувеличиваете каждый знак внимания с его стороны. Вы заставляете себя поверить, что посредственный секс – необыкновенная страсть! Иначе вам надо будет признать, что это всего лишь фантазии и есть только секс и ничего больше”. Блондинка Катя затронула тему беременности. “Беременность означала конец жизни, так что закон был такой: нельзя идти до конца. Можно делать все, кроме самого последнего. Мы морочили головы пацанам. Они думали, что мы сходим по ним с ума, и мы сами верили в это. На самом деле мы сходили с ума не по ним, а по сексу. Все эти излияния по поводу того, как они привлекательны, в действительности означали, как мы возбуждены. Знаете, я поняла это только несколько лет назад. А они думали, что мы слишком благовоспитанны, чтобы идти с ними до конца. На самом деле мы просто не хотели рисковать. Зачем рисковать, если мы получали отличные оргазмы без траханья. Мой постоянный друг, ученик старшего класса, был настоящим экспертом в куннилинге. Он любил “вылизывать” меня. Прошли годы, прежде чем мне опять было так хорошо, как с ним. Я просто с ума по нему сходила. До сегодняшнего дня я не могу сказать, любила ли я его или была ослеплена самим сексом.

     Такой секс был на самом деле лучшим, потому что всегда получаешь оргазм. Когда я начала заниматься сексом в институте, то сначала была немного разочарована. Как только я начинала спать с каким-нибудь парнем, он переставал тратить время на то, чтобы меня возбудить. Я научилась говорить открыто, чего хочу, или сама о себе заботилась. Другими словами, половое удовлетворение часто находиться в руках самой женщины. Я в этом убеждена. Теперь, когда мне уже двадцать один год, я могу воображать самые грязные и пошлые сцены. Мужчины трахают меня во все отверстия. Когда я была моложе, мне приходилось, чтобы возбудиться, воображать цветы и объяснения в любви”. Москвичка Даша продолжила: “Оглядываясь назад, я вижу, что не знала никаких моральных запретов. Я просто не понимала, как сказать “нет”. Я делала все, что хотел от меня парень, потому что не имела ясного представления о своих сексуальных потребностях и о том, как их удовлетворить. В последнем классе школы я сделалась совершенно сумасшедшей, просто неуправляемой. За одну неделю у меня было пять партнеров. Не спрашивайте меня почему. Ни один из них мне не нравился. Не понимаю, как меня не выгнали из школы. Мне просто необходимо было касаться кого-нибудь и чтобы кто-нибудь обнимал меня. Может быть, это звучит странно, но мне нужен был не сам секс, а то, что ему предшествует. В институте я вела себя немного иначе: периоды бешенной активности у меня совпадали с каникулами и перерывами в занятиях. Возможно, я просто очень серьезно относилась к учебе. Но иногда я совершенно теряла контроль над собой. Моя соседка по комнате в общежитии (я настояла на том, чтобы жить в общежитии) не знала о моей двойной жизни, до тех пор пока на втором году нашего совместного проживания не пришла ко мне домой. Мои родители были тогда в Крыму. В первый же день я устроила вечеринку. Никогда не забуду выражения ее лица, когда она вошла в мою спальню, и увидела меня голой и привязанной к кровати колготками. Парень, который меня привязал, вышел в ванную. Все эти безумные годы у меня было мало оргазмов. Я не мастурбировала до двадцатилетнего возраста. Оргазм не имел для меня большого значения. Смешно, но в то время я думала, что занимаюсь сексом просто для удовольствия. Даже после того, как я стала испытывать оргазм, моя половая жизнь была довольно посредственной. Я испытывала влечение к какому-нибудь парню, спала с ним пару раз, а потом бросала его и искала разнообразия. Не знаю, почему я так себя вела. Просто не знаю. Соседка ругает меня за то, что я не всегда пользуюсь презервативами. Я знаю, что она права, но все равно делаю это. Мне повезло, я не подцепила никаких болезней и имела только один аборт. Если они пользуются резинкой, то пусть пользуются, но я их не спрашиваю об этом. Я осматриваю пенис партнера, чтобы убедиться в отсутствии явных признаков болезни и гноя. Мне кажется, она не понимает, как можно быть с мужчинами, которые тебе на самом деле не особенно нравятся. Но она бывает просто зачарована тем, что я делаю. Когда однажды я спала в один день сразу с тремя мужчинами, я пришла, чтобы рассказать ей об этом. Она притворилась, что ее это шокирует, но ей было интересно. Она расспросила меня обо всех подробностях, вроде того, кто из них имел самый большой член, и что я делала с вытекающей спермой, и почувствовали ли они запах других на мне.

     Однажды у одного парня были трудности с эрекцией. Я сосала его, пока у меня не заболели челюсти, но у него ничего не получалось. Он разозлился, и я думала, что он меня ударит, и сказала ему: это моя вина, я просто неумелая в сексе. Тогда он успокоился. Но он здорово напугал меня”.

     В наташины размышления вторглась молоденькая проводница. “Возможно, это ненормально, но элемент опасности возбуждает меня. Когда я вхожу в комнату с человеком, которого не знаю, то испытываю возбуждение внизу живота. Это как бы эротический ужас. Хотя в то время я не испытываю оргазма, зато потом мастурбирую до оргазма, воображая то, чем мы занимались. Я вышла замуж в девятнадцать лет, развелась в двадцать и была самой бешенной девчонкой в городе в двадцать один год. В том году я спала с сорока мужчинами, но они были не совсем незнакомцы. Я знала их по работе и школе. Вы знаете, я никогда не планировала иметь секс с кем-нибудь из них. Это получалось само собой. Я только с тремя из них встречалась больше одного раза. И не знаю, от скольких из них получала оргазм. Я просто не думала тогда об оргазме. Мне, в общем-то, повезло. Никакого насилия, кроме шлепков. Но некоторые обращались ко мне со странными просьбами, например, хотели, чтобы я ползала голая на четвереньках по комнате, и тому подобное. В основном они хотели слушать мои фантазии. Двое пожилых мужчин требовали, чтобы я материлась, пока они мастурбировали, у меня с ними даже не было секса. Я не ходила к гинекологу целый год. Часто я просила мужчин вовремя выскакивать из меня, потому что не предохранялась. Странно, что я не забеременела раньше. Почти целый год не попадалась. А когда сделала аборт, то сказала себе: “Это никогда не должно повториться”. Я проверялась на всевозможные болезни и никогда ничем не заражалась.

     До окончания школы мама запрещала мне идти дальше поцелуев. И все-таки мне нравилось, когда меня целовали и ласкали ниже талии. Поэтому я занималась этим с мальчиками, с которыми постоянно встречалась. Когда мне исполнилось девятнадцать, я стала невестой Михаила. Мы с ним были помолвлены шесть месяцев, до того как поженились. Хотя мы позволяли себе многое, включая ласки до оргазма, но не шли до конца. Мой первый оргазм явился для меня полной неожиданностью. Он вызвал его, засунув руку в мои трусики. Я знала, что уступлю ему, если он снимет с меня трусики, раз мне так приятно ощущать его руку.

     В самом деле, не понимаю, почему мне так важно казалось оставаться до свадьбы девственницей, но это было так. К тому времени, как мы поженились, я оказалась измучена тем, что все время сдерживала его, нервы на пределе – вскрикивала, когда падала шляпа. Я разрывалась между ним, толкавшим меня к сексу, и матерью – она постоянно спрашивала, девственница ли я еще. Эти последние два месяца перед свадьбой! Когда я пошла к врачу, провериться перед свадьбой, он прописал мне успокаивающие”.

     Тридцати трех летная преподавательница с кафедры общей физики наташиного института добавила. “Я начала мастурбировать в 19 или 20 лет (не помню точно), потому что мне потребовалось много времени на то, чтобы вызвать у себя желание трогать себя. И надо же так случиться, что это произошло в Жигулях. Я поехала с подругой кататься на машине, и она зашла в дом своего друга. Я сидела в машине одна и думала о том, чем они там занимаются. Она всегда рассказывала мне эротические истории об их отношениях. Я почувствовала возбуждение и начала мастурбировать. Я не получила оргазма, но была близка к этому. Мне стало страшно, что я потеряю контроль над собой, а она появится из дома, поэтому я прекратила. Придя домой, я кончила. В свои двадцать с лишним лет я в самом деле стала диким ребенком. У меня были любовники на одну ночь, безумные уик-энды с незнакомыми мужчинами. Я пробовала все: мазохизм, куннилинг, анальный секс – все. Имела сотни партнеров. По мере того как продвигалась моя карьера, я становилась осторожнее, поскольку чаще бывала на виду – приходилось поддерживать лицо. На работе я вела себя подобающим образом и “распускалась” только во время отпуска или в командировках.

     Лучший секс всегда с новым любовником. Как раз у меня был такой опыт. У моего мужа маленький пенис. Мой новый любовник – студент-африканец с большим членом. Он лег на меня, когда мы трахались, и мне показалось, что я опять теряю невинность. Комбинация боли, удовольствия и табу для белой женщины иметь секс с негром, а также тот факт, что он меня обожает (отчасти оттого, что я белая), привели к мощному взрыву. Мне кажется, я кончила шесть раз, а он – два раза подряд”.

     Преподаватель с кафедры английского, тридцатилетняя разведенная Анастасия взялась отстаивать эмансипэ. “Мне нравится жизнь одинокой женщины! Раскрою вам маленький секрет: мы имеем лучший секс, чем замужние женщины. Я была недолго замужем. Какая ошибка! Мастурбация предпочтительнее секса в браке.

     Мой муж научил меня мастурбировать. Он был моим первым любовником, и мы встречались почти два года, когда он принес мне порнографические рассказы. Мы вместе читали, и это меня возбудило. Он сказал, что оставит мне их, чтобы они помогли мне мастурбировать, и я призналась, что никогда не мастурбировала. Он мне не поверил. Но в следующий раз, когда мы были вместе, я смогла убедить его в том, что не шучу. Он сказал, что мне пора научиться мастурбировать; взял мою руку и показал мне, как надо трогать себя, как это делал он, когда занимался со мной любовью. Мне было стыдно, и я долго не могла возбудиться, но потом мне это удалось. Тогда он убрал свою руку и сказал мне: “Продолжай сама”.  Я не хотела, и тогда он тоже стал мастурбировать. Это было потрясающе, мы оба кончили почти одновременно.

      На последнем курсе я спала с четырнадцатью парнями, это началось с желания отомстить мужу. Я сказала себе: “Наплевать, я пересплю с кем-нибудь еще. Проучу его”. Когда я забеременела, то сама не знала, кто отец. Никому из них не сказала, да они вряд ли захотели бы узнать. Я отправилась к врачу и сделала аборт. Это было противно, но не очень больно. В клинике ко мне относились хорошо, но все время спрашивали, не хочется ли мне плакать, а мне вовсе и не хотелось.

     После аборта я не занималась сексом два года. Я могла бы иметь сколько угодно любовников, но не хотела. Раньше я занималась сексом на полу, на столе, на заднем дворе с первым встречным, но больше этого не будет. Я стала разборчива”.                

     До момента  первого сексуального опыта всякие рассказы кажутся фантастическими, бросают в жар, иногда опьяняют. Постоянно воображается, как это ощущается в действительности, и что за страшная сила голос пола. А еще почему-то советская, да и всякая общественность, смеется над онанизмом. Не по тому ли, что онанист (мастурбатор проклятый) угроза ей, устоявшимся порядкам? Становясь независимым от противоположного пола, онанист сбрасывает весь гнет, демобилизуется из армии “на половую гражданку”. Зависть к чужому счастью, потеря власти заставляет темное большинство смешивать с грязью это солнечное окно в цветущие сады из зловонного подземелья. “Почему мы должны влачить каторжную жизнь, а ты будешь прыгать божьей птичкой?” – восклицают они. “Ищи себе пару, и не смей нарушать порядки! Мы даже согласны признать однополый, не традиционный секс, но мастурбацию отвергнем при любых условиях!”

     Наташа размышляла на эти темы поощряемая к мысленным перескокам мельканием предметов за окном. Веселый аспирант, закончивший МФТИ, рассказывал анекдот о трудности поступления в родную альма-матер.

     - После блестящих ответов абитуриента на все вопросы профессор прибегает к последнему, испытанному средству. “Сколько в этом помещении лампочек”, - спрашивает он. Экзаменуемый пересчитывает глазами и отвечает. “Нет!” – восклицает обрадовано экзаменатор вытаскивая из кармана припрятанную лампочку. “Вы не готовы к поступлению в наш институт, приходите в следующем году.” В следующем году история повторилась, и абитуриент поступил хитрее, он назвал на одну лампочку больше. Тогда профессор смолчал про подставу, желая его снова провалить. Но скользкий тип вытащил из собственного пиджака свою, чем сломил сопротивление.

 

     Первый час путешествия смутен, сумбурен. Нужно разобраться с багажом, расстелить постель, договориться с соседом хочет ли он забраться к себе на верхнюю полку или намерен покушать, посидеть. Туалет открывается через час, а только там можно переодеться в шлафроки, капоры, кимоно, тренировочные костюмы и улечься, без риска измять смокинг с вечерними платьями. К часу приходиться прибавить время стояния в очереди к этой маленькой комнатке размером с купе проводника, с пропускной способностью человек - пять минут. Некоторые норовят еще справить нужду, поставив ботинки на края унитаза, балансируя на крутых поворотах, одной рукой держась, другой, обслуживая себя. После таких несознательных пассажиров крайне приятно входить в напоенное ароматами весеннего леса помещение.

     В одном из купе на нижней лавке сидел высокий худой казак лет сорока, одетый по военной моде командиров среднего звена гражданской войны. Из повешенной на крючок шинели выглядывала шашка. На столе стояла наполовину опорожненная бутыль мутного самогона. Такой же взгляд над топорщащимися усами блуждал по скудной закуске состоящей из репчатого лука, чеснока, вареной картошки в мундире, шматков сала, и лицам соседей сидящих на противоположной стороне. Щеголевато одетый молодой человек в заграничном костюме, белой рубашке с золотой булавкой, и косматый пожилой, потрепанный мужчинка молчали. Глаза денди поблескивали, выражая наглую, скрытую издевку уверенного в себе, хорошо образованного человека. Пожилой пассажир хмурился, сопя, вжимаясь в угол, держась рукой за подпорную балку верхней полки. Захмелевший казак вращал расширенными, пустыми буркалами полностью отдавшись в одиночку выпитому литру.

     - Ты знаешь, кто я такой? – загремел он, командным голосом тыча кулаком себя в грудь, обращаясь к наглому юнцу, - я Чапаев!

     - А видишь ли ты это верхнее не занятое место? Здесь сидит мой ординарец Петр Пустота. Ты Печорин на меня не зыркай, я с тобой не буду по благородному на дуэли… Дам в морду и все! А будешь выеживаться,  шашкой порублю сукиного сына! Не думай, мы не глупее тебя. Ты что ни будь, про Внутреннюю Монголию слышал? Что все твои знания без нее? Батьки тебе не хватало, который порол бы, чтобы не нес байроновскую чушь. Читал я твоих героев времени, и из всех только в “Княжне Мэри” нашел нормальный образ, и тот – автопортрет. Ты Михаил Юрич злой, наглый человек. Бедный Мартынов большую ответственность на себя взял, замочив тебя. Ну не мог же он простить оскорбление, нанесенное своей сестре. Бабка тебя баловала, читал ты песни Чальд-Горольда, и хотелось в пятнадцать лет стать  уставшим от Света и разврата алкоголиком. Мечтал, брат, стать сердцеедом. Говоришь всякая женщина по своей природе змея? Только и мечтает ужалить любящую нежную душу, заарканить мужа, привести в стойло, подчинить? И по этому ты решил мстить бабам их же оружием? Конечно, доля истины в этом есть, но, по-моему, тебя заело.

     Молодой человек взял из золотого портсигара тонкую папироску, элегантно закурил, откинувшись к стене, заложив ногу на ногу и подчеркнуто спокойно ответил.

     - Знаю я Внутреннюю Монголию – чистый воды Буддизм. Вы Василий Иванович хоть и растворились в круге Сансары, но объективно превратились в посмешище. Герой гражданской войны стал героем анекдотов.

     - Не герой я, Мишка. В гражданской войне не может быть героев, и нет меня вообще. Я как анекдоты про меня, - не я. Ведь рассказ о человеке не есть сам человек. А капнуть глубже, так и сам человек не есть человек, он даже ни ничто. Я то, о чем ни сказать, ни подумать нельзя.

     - Я в курсе, - Печорин выпустил из носа два клыка дыма, брезгливо стряхнул пепел в кучу картофельной шелухи, повернул голову посмотреть, что мешает ему приложить затылок. Сеточная пристегивающая полочка для гигиенических, умывальных принадлежностей была чем-то набита.

     - Если все есть иллюзия, умственный образ, санскара, остаточные впечатления, то кто тогда говорит про иллюзию? Кто может говорить о ней? В этом случае нет даже и Сансары, и в иллюзии находитесь вы, буддисты. И у вас, конечно, много правды, но вас тоже занесло. Меня персии прекрасной женщины, розовые соски на них, холмик волос меж прекрасных, стройных ног вполне устраивает как иллюзия. Я понимаю, что это иллюзия, но если я буду противиться желанию, то, как раз таки попаду под ее влияние.

     Хлопнула тамбурная дверь, послышался голос: “Горячее первое, второе. Берем горячее первое, второе” Показался не большого роста работник кухни. Засаленный до неприличия белый халат, железный контейнер в руке с закрепленными в нем двумя рядами металлическими тарелками, обеспечивавшими герметичность, жесткость конструкции при тряске означали возможность пообедать, похлебать теплую, вагонно-ресторанную стряпню. Заслышав приближение поваренка, Чапаев передвинулся к проходу, дождался появления курчавой головы предлагавшей хавчик, поймал его за полу, рывком посадил рядом с собой и приобняв нежно обратился.

     - А, а, а! Макароныч - гайморитный нос! Ты что ж то коком стал? – потрепал по волосам и представил,  - Вот, известный певец-машинист, Андрейка Макароныч, - и опять вернувшись к слегка сжавшемуся поваренку-музыканту, - Как у тебя там?

                                     Вагонные споры последнее дело,

                                     Когда больше нечего пить.

Что-то там, … татам, татам,

                                      И тянет поговорить

Меня тянет поговорить.

     Андрейка, кажется, даже не обиделся на столь фамильярное отношение, бодро ответил.

     - Денег подрабатываю.

     -  А вот скажи, ты, наверное, считаешь, себя шибко умным, песни, какие складывал? “…Рядом вкопаем скамейку… что бы каждый мог подумать, нужен ли он кому-то тут. А вокруг такая тишина, что вовек не снилась нам. И за этой тишиной, как за стеной, хватит места нам с тобой” Что-то там про дураков пел, что не пустишь их к себе. Может быть, ты меня дураком считаешь?! – глаза Чапаева налились кровью. Мгновенно вскипев, он залепил Андрейке звонкую пощечину.

     - Отвечай урод! – заорал он, и вдруг, так же мгновенно остыл, похлопал по плечу, подергал за ушко. – Да ты не бойся, я шучу.

     Печорин цокнул языком и отвернулся в окно, выражая полное презрение хамским манерам красного командира. Тот заметил это.

     - Ты Мишка не вороти рыло, все это только иллюзия, вскипание ума от прежней активности. Сам согласился.

     Печорин посмотрел на него с холодным спокойствием, означавшим готовность дать отпор, не сходя с места, влепить в грязную, усатую харю пулю из браунинга в боковом кармане.

     - Ты еврей? – снова обращаясь к музыканту, спросил Чапаев.

     - А ты, что, антисемит? – обозлился тот.

     - Да нет, так просто спросил. Я евреев уважаю, умный народ. Мне все-таки интересно, что для тебя главное. Вкусно пожрать любишь, это известно. Комфортно пожить – тоже ясно. Петь, сочинять, играть – понятно. А задницу свою ты под пули подставлял? Или пока мы с шашками на врага ходили, кровь мешками проливали, ты на хлебной базе подъедался, с буханками под фуфайкой на проходную в атаку ходил? А целый народ обувал, одевал, горбатился, воевал за тебя! Наверное, ты такой утонченный эстет, что тебе это и не к чему.

     - Горячее брать будем, или я дальше пошел? – холодно отозвался поваренок вставая.

     Неожиданно в разговор вступил тихий молчун.

     - Красота спасет мир, - произнес он в случайно образовавшуюся паузу. Общее внимание перекинулось на него. Андрейка под шумок улизнул.

     - Красота спасет, и любовь Христова. Покайтесь и возлюбите ближнего, всякую тварь, былинку, облачко. Рассуждения ваши от умственной гордыни. Каждому человеку нужно пройти через очищающее пламя страдания, прежде чем он сможет отличать добро и зло. Молитесь, и благодать божья снизойдет на вас.

     - Вы, Федор Михайлович все со своим православием, - погрустнел Чапаев. Он как-то сразу ушел в себя, задвинулся в угол, утихомирился. Печорин же наоборот проявил интерес.

     - Федор Михайлович, я могу понять ваше богоискательство, все-таки четыре года в “мертвом доме” не шутка. Но почему у вас все герои психопаты, шизофреники, параноики? Мне кажется, преследуя цель охватить, показать наибольший размах эмоций, спектр переживаний, страданий вы глубоко уходите в область психических неврозов. Замечу в скобках, что стиль ваших произведений просто ужасен. Оперируете в нездоровой области, нездоровыми методами, получая нездоровые рецепты. Чего ж у вас кругом одни униженные и оскорбленные, терпящие от злодеев? Посмотрим немножко шире и увидим что сами злодеи еще более унижены и оскорблены от своих вышестоящих инстанций, от своей среды.

-Тот, кто любит, - любим. Его невозможно унизить и оскорбить, - тихо буркнул Чапаев.

Вдруг раздался душераздирающий крик со стороны заднего тамбура, в котором исчез Андрейка. Громко клацнула дверь, за тем дверь промежуточного тамбура, и, ужасая всех жуткой картиной заплетающихся ног в долгополой студенческой шинели, забрызганной кровью, с окровавленным топором в окровавленных же руках, дико вращая глазами, шел Раскольников. “Старуху-проценщицу зарубил”, - прошелестел шепот. Женщины визжали, мужчины бросились прикрывать от нападения своих родственников, тем ни менее не мешая двигаться дальше человеку с топором. Пассажиры словно загипнотизированные, словно основательно накачавшиеся крепкими напитками воспринимали происходящее. Такое чувство возникает, когда случается смерть близкого человека, еще не осознанная как потеря, но понятая как чудо, и мир оставаясь всегдашним, тем ни менее становится совершенно другим.

     - Зачем вы убили старуху-процентщицу? – сохраняя невозмутимость, спросил Печорин своего собеседника. – Смотрите, как это безобразно, не эстетично. Нужна была завязка, фабула? С чего вы решили, что студент может убить? Вы сами когда-нибудь убивали? Читателю нужно что-нибудь эдакое, чтобы сохранить интерес, перемежать серьезные рассуждения убийствами, сексом, драками. Не спать! Читать меня!

     В семидесятых годах двадцатого века в США вышла книга, в которой американский популяризатор наук Юджин Линден описывает один из наиболее интересных экспериментов в современной этологии и лингвистике – преодоление извечного барьера в общении человека с животными. Называется: “Обезьяны, человек и язык”. Наряду с поразительными фактами обучения шимпанзе знаково-понятийному языку глухонемых автор излагает взгляды крупных лингвистов на природу языка и историю его развития. Приведу на память отрывок из заключения. Отрывок пространный, запаситесь терпением.

     “Когда мир овеществленных представлений современной цивилизации создает у нас впечатление упорядоченности, то это происходит за счет утраты представления о сложности реальной жизни. В рамках этого мира возможно воссоздание уроков жизненного опыта, но в силу самой его природы оно может осуществляться лишь посредством ухода, перемещения в сторону от жизненного опыта. Такое воссоздание является уже порождением иллюзии, а не самой природы. Эта культурная шизофрения западной цивилизации обязана чрезвычайно высокой степени смещения характера мышления и поведения от их эволюционных корней, тех корней, которые, с точки зрения невролога, лежат в первичном мозге, а с точки зрения физиолога – в подсознании. Такая крайняя степень смещения самоубийственна – это крайнее абстрагирование от окружающей реальности, окончательная победа мира мозга над миром реальности. При достижении этой крайности мы начинаем мучительно ощущать напряженность, заложенную в нашей способности к перемещаемости.

     Многие млекопитающие принимают решения и проявляют способность к обучению, так что поведение некоторых из них оказывается очень гибким. Но можно усмотреть различие между смещаемостью, позволяющей животным выбирать тот или иной способ поведения в рамках естественного порядка вещей, и такой степенью смещаемости мыслительных процессов животного, которая позволяет ему едва ли не полностью обойти этот естественный порядок вещей или, по меньшей мере, противостоять ему. Даже у Homo sapiens смещенные мыслительные процессы могут происходить в гармонии с деятельностью первичного мозга или оставаться подчиненными ей. В космологии первобытных народов господство смещенного, суррогатного, рассудочного мира еще ограничивается естественным порядком вещей. Но представления в рамках смещенного мира все более противостоят естественной гармонии. В какой-то точке спектра степень смещенности, простирающегося от низших млекопитающих через современных писателей к лапутянским ученым Джонатана Свифта, смещенность процессов мышления начинает очевидным образом разрушать природную гармонию.

     Перемещаемость – это то свойство, которое делает необходимым создание человеком собственной реальности, построенной из символов и логики. Без перемещаемости невозможно никакое самосознание. Поскольку перемещаемость ослабляет связь между нашими мыслительными процессами и непрерывной, окружающей нас реальностью текущего момента, она делает необходимым развитие личности, индивидуальности и таким образом создает “Я”, призванное служить посредником между миром переднего мозга и миром первичного мозга. В родовой памяти человечества воспоминание об узурпации человеческим сознанием власти над природой сохранилось в форме встречающегося у разных народов мифа о первородном грехе. И по мере того как мы все более присваиваем себе власть над первичным мозгом и все глубже погружаемся в суррогатный мир, наша неудовлетворенная потребность в целостном восприятии мира и гармонии с природой все чаще проявляется в болезни, именуемой отчуждением. Философскую проблему дуализма тела и мозга можно осмыслить и в терминах конкуренции между новым и первичным мозгом. Короче говоря, многое в поведении современного человека и в его насущных проблемах удается объяснить, используя представление о постоянно расширяющемся разрыве между смещенным миром сознания и миром эволюционно возникших и наследственно обусловленных поведенческих структур. Время начинает работать против человека; это печальное обстоятельство является результатом эволюции культуры, но оно обусловлено архитектоникой  человеческого мозга. (Можно возразить, что против первобытного человека время еще не работало, но, как сказал Хоккет, семена уже были посеяны.)”

     Я понимаю, что, рассказывая вам это, зря трачу время. Все равно вы не будете даже пытаться вникать из-за самодовольной уверенности в правильности собственного мира. Пытаясь ее поколебать в вас, я оказываюсь у нее же в плену, и нужна жестокая встряска, годы страданий, тюрьмы, медицинского смертного приговора, чтобы хоть чуть поколебать ее. Вы талдычите о смирении, об отказе умом понять бога, но сами же нарушаете пропагандируемые принципы.

 

     Писатель детективист Семион Юлианов шел к своей славе через тернии. Отца его сгноил сталинский режим, сам Семион долгое время жил, на московских вокзалах пробиваясь к счастью. Смелый, сильный, мужественный, он не лез в карман за ударом в челюсть на темной улице, и писателем любимым, учителем был у него задира Хемингуэй. Первая его книжка про геологов, полная материала, почерпнутого автором не в теплом кабинете, обратила на себя внимание. А придуманный образ суперагента советской разведки в самом логове фашизма с тончайшей интеллектуальной дуэлью, психологическими наблюдениями над работниками спецслужб, агентурной работой, конспиративной кухней покорила советскую публику влюбившуюся в него до рыдания. Где-то в это время Семион стал главным советским и гебешным идеологом. Прокегебившись насквозь, душевно сроднившись с лубянским учреждением, так недавно переварившим его отца в жутком чреве, он создал целый мир отважных чекистов, коварных шпионов, запутанных методов работы современных, - выражаясь языком четырех мушкетеров, - ушей кардинала. Злые языки утверждали, что писатель берет реальные дела из архивов всесильного комитета и вписывает туда другие фамилии, добавляет пейзажи, разговоры, художественные концепции, выпуская, таким образом, по толстому тому в год. Как бы там ни было, эрудицию, литературный талант, и вкус признать придется. Книги конечно, умные, тонкие, наблюдения интересные, в них его живой интеллект находил соответствующее поле действия, а кинорежиссеры материал кинобестселлерам, но как можно отречься от памяти отца? Какие есть этому объяснения? Что нынешнее поколение чекистов другое и не несет ответственность за прежние преступления, не разделяет прежних взглядов, что светлая идея Маркса-Ленина выше мелких личных обид, что работаешь не на бериевских людоедов, а на народ? Вот Сын Берии – Серго, совершенно серьезно считает своего отца невиновным в репрессиях. Мол, время было такое, не Петров, так Иванов бы заливали страну кровью и ужасом, а Берия старший защищал ученых от террора (мы, конечно, верим этому безоглядно) как ни кто, может быть, способствовал военно-техническому росту СССР. Доводы убедительные, да только странные. Не понятно, зачем тогда эта мощь, успехи нужны, если современники их не пожинают. А разве будущие поколения их пожнут, или вообще кто-нибудь, когда-нибудь? Очень все напоминает служение идолу, когда, отказывая себе в необходимом, люди несут к статуе последние продукты. Еда тухнет, гниет, пропадает, люди умирают с голоду, зато идол доволен. Чего ему быть довольным, разве идол существует где-нибудь кроме сознания поклоняющихся, и кому-то действительно от накормлености его станет лучше? Может, кто скажет, что язычество смягчило нравы, открыло дорогу христианской любви, культуре, науке. Но именно идолопоклонство начинает в дальнейшем размножаться, заполняя каждую пору разжигая новые войны, взаимную ненависть, разлагая мир, сея смерть.

     Сейчас Юлиан ехал по заданию всемирной масонской ложи от масонов китайского КГБ к масонам советского. Несколько лет назад генсек Андропов показал ему секретный план ложи, задуманный еще Николаем Вторым. План зародился в период разочарования народа России в монархии. Николай задумал протащить его (народ) через тоталитарный коммунизм с тем, чтобы тот понял свою ошибку и проникся к монархизму уважением. Для этого Николай запланировал февральскую, октябрьскую революции, расстрел себя и собственной семьи, террор, голод, гитлеровскую войну, генерала Андропова долженствующего стать у руля власти в начале восьмидесятых двадцатого века. Андропов, в свою очередь, должен запланировать Горбачева, эпоху перестройки, и разрушителя Ельцина. После реформ последнего разочарованный народ захочет вернуться к прежним социалистическим брежневским порядкам, затем разочароваться в них окончательно и уже вернуться к монархии на веки вечные. Такой масштабный проект предстояло воплотить в ближайшие годы, и китайская поездка входила составным элементом. С китайскими масонами, ожидавшими своих потрясений, начерно обговорили многодневную демонстрацию на площади Тянь-ань-Мень.          Ближайшим личным делом Семиона являлось открытие ежемесячника “Совершенно секретно”, который, окутывая читателей интригующей атмосферой, будет подавать массам необходимый материал.

     Семиону предстояло переодеться в спортивный костюм, оставив подмышечную кобуру с “макаровым”, что создавало определенные трудности. От размышлений бытовых он постепенно перешел к бдительному наблюдению за своими соседями по купе: лисой Алисой, котом Базилио и котом Бегемотом. За внешностью бомжующих попрошаек, цигановатых бродяг наметанный глаз сексота обнаружил кадровых офицеров белой армии. Темные личности избегали разговоров, ограничиваясь односложными междометиями, пустяковыми замечаниями и незаметным постороннему взгляду перемигиванием, многозначительным переглядом. Присутствие Бегемота указывало на возможную, невидимую близость полковника Азазело и генерала Воланда. Юлианов не решил еще, что меняет для него обнаружение опасности. Будет ли он как-то вмешиваться, сигнализировать в отделение тайной полиции или постарается не заметить происходящего, к служебному заданию дела не имеющего. Он не знал целей и задач, действий и поступков которые намеревались совершить эти рыцари плаща и кинжала. Не знал и того – хочет ли узнать. Он не знал, что в середине состава находится бронированный вагон, перевозивший в голодную Москву реквизированное у богачей Губ.Чка золото, ценности. Охраны пять человек, плюс два часовых красноармейца с обоих концов вагона. Ночью, под грохот колес нужно снять часовых и свисая с крыши на тросах, с разных окон обстрелять, выбить стекла, попасть внутрь и добить охрану. Затем отцепить вагон и через отходящую ветку сбросить его с тупикового моста, спрыгнув предварительно на ходу. Пока большевички будут вылавливать его в реке, пока пригласят водолазов, пока поймут причину крушения, начнут звонить во все колокола можно уйти от погони недосягаемо.

     Базилио почти не притворялся, поврежденная в шестнадцатом году под Барановичами нога действительно хромала, а зрение резко село после тифозного барака в восемнадцатом. Он просил милостыню вполне натурально, но не оттого, что примирился в нравственном падении, а как раз, наоборот, с холодной решимостью конспирироваться. Да, капитану царской армии, вольному слушателю трех курсов петербургского университета приходится опускаться на уровень мужика. Ну, так тем хуже для мужика.

     Алиса к тридцати годам своей жизни представляла собой очаровательную, но очерствевшую до предела даму, скорее похожую на матерого чекиста. Повидав кровь, массовые расстрелы, издевательство чоновцев Алиса сосредоточила в себе прямо таки вселенскую злость на людей, носила ее всегда при себе умело, скрывая в нужный момент под неотразимой женственностью. Дочь профессора права, воспитанница института благородных девиц курила, дралась, пила по-мужски, соображала мгновенно. Свое на полях гражданской войны она отвоевала, романтика прошла еще раньше, и сейчас ее занимал вопрос денежный в отличие от сохранившего тупой идеализм Базилио. “За Великую Россию без большевиков и коммунистов”, - издевательски пародировала она ритм речи и голос капитана. Их связывало давнее знакомство, чисто деловые отношения. Интересы по конкретному мероприятию совпадали, возьмем золотишко – разбежимся. Алиса, эта современная леди Винтер, миледи могла самостоятельно постоять за себя.

     Последний член троицы комично превосходил сдержанностью и замкнутостью первых двух. Базилио знал его офицером контрразведки штаба деникинской освободительной армии. Бегемот присоединился к группе последним, случайно подвернувшись под руку, но сразу пробудил уважение решительностью, профессиональной хваткой.

     Всем троим, не нравился подозрительный Юлиан, от которого за три версты несло Лубянкой. Подождав его ухода в открывшийся клозет, они сели поплотней посовещаться. 

     - В час ночи мы заберемся на крышу соседнего вагона, и я метну нож в горло часового. Перепрыгнем на крышу, я так же уберу второго. Потом зацепимся - и внутрь. На все – двадцать минут. Большевики делали расчет на секретность, иначе охрана была бы не меньше сотни да еще с пулеметами. Благо у них людей не хватает, - сказал Бегемот.

     Идея налета принадлежала Базилио, имея своего человека в ЧК, он знал все подробности.

     - Сколько, по-вашему, там? – спросила его Алиса.

     - Пятьсот тысяч.

     Дальнейшие обсуждения прекратились внезапно. Бзынькнуло оконное стекло звездообразной дырой на вылет, через весь вагон. И другое стекло. И тут же в нескольких окнах сразу появились такие же.

     - Индейцы! – раздался одновременный крик нескольких глоток. Все заметили внезапно появившихся многочисленных всадников скакавших по направлению движения Железного Коня. Их экзотические фигуры, облаченные диковинными одеждами, с перьями стреляли из винчестеров с расстояния сорока ярдов. Редкая трава прерии при быстром беге сливалась ковром. Всадники, изолированные железнодорожным грохотом беззвучно неслись перед огромным экраном склоняющегося к горизонту красного шара. Сколько было всадников? Да они еще с обоих сторон, да широко по длине. Несколько сотен, наверное. Они штурмуют, намереваются остановить? Команчи вышли на тропу войны? Обстоятельства требовали немедленного ответа, нельзя дать почувствовать им свою слабость. Что там случилось, сожгли ли экспедиционные войска индейские деревни, или какая другая беда выхлестнула дикарей нападать, разбираться будем после. Вниз поехали стекла вагонов, извлекались из кобур, саквояжей, чемоданов револьверы. Открывать стрельбу да поплотнее. Можно даже не особо целится, лишь бы поняли отпор. Женщины и дети бухнулись на пол, мужчины прячась за стены, закрываясь от стеклянных брызг отвечали.

     Чапаев сразу проснулся, достал винтовку, протянул Печорину наган. Привыкать ли ему, красному коннику бить по движущимся мишеням? Один за другим раскинув руки, стали падать каманчи. Где-то среди них должен быть предводитель, вождь – Сокол. А если там есть Сокол, то в поезде его злейший враг – Черная Кобра, джентльмен удачи в модной паре и двумя кобурами на поясе. Общий шум завораживал, будто усыплял, вводил в страну грез как в кинотеатре набитом пацанами, лузгающими семечками, свистящими с кресел, на которые встали, пришедшими в десятый раз смотреть боевик “След сокола”. Забываешься, на время погонь, оказываясь в преследуемом поезде. Хрустят россыпи семечковой шелухи под ногами, скрываемой темнотой кинозала. Глохнешь от звука выстрелов в замкнутом пространстве вагона, пороховые запахи глушат свежий осенний воздух. Появился первый убитый капитан. Кровь из раненой головы забрызгала голубой мундир. Упал, извиваясь срезанный выстрелом телеграфный провод. Общее число отстреливающихся  не превышало нескольких десятков, но оказалось достаточным защитить крыши от массового десантирования, а состав от остановки. До Печорина, среди гвалта донесся неуловимый звук. Понимая, чем он грозит обернуться, выстрелил в крышу. Успешно. Тело грузно упало на насыпь у самых рельс. Алиса, Бегемот и Базилио боролись с искушением вмешаться. Засученными по локоть руками Чапаев ловко орудовал винтовкой, положив, за пять минут пять всадников. Тень, отбрасываемая вагоном, забавные трубы вдоль крыши выдавали забравшихся на нее. На коротком отрезке от станции отправления до следующей Бряндино, практически в пригороде краснокожие решились нападать! Что-то невиданное, тем, наверное, и взяли, что не ожидали от них. Вот уже должно быть это Бряндино, всадники поворачивали лошадей, удалялись. Опасность миновала. Побитый поезд влетел на станцию как сумасшедший. Забегали железнодорожные власти, засуетилась обслуга, проверяя целость механизмов. Несколько сильно поврежденных вагонов заменили.

 

     Бескрайня земля советская, по старому, по гоголевски – русская. Природно красива, да не ухожена, словно с похмелья. Грязная, растрепанная алкоголичка в годами не стираном платье, сама не помытая, грубая. Запах дурной от нее в местах обитания людей. Природа же восхитительна, чиста, невинна. Вечно юная. Населяют необъятную родину очень разные граждане. И будто бы расстояния становятся помехой, трудно сносится, обмениваться мнениями. Не договорится друг с другом. Решения принимаются только в столицах. И, правда, не правда, без Москвы и искусство не искусство. Сидит глубоко привычка от Ивана Четвертого к централизму. Казалось бы, собраться вместе гражданам на собрания по месту жительства да объявить, осознать себя хозяевами хотя бы своих населенных пунктов, убрать их, почистить, как ухаживают радивые хозяева за собственными квартирами, обуютить, обустроить. Но что-то мешает, так что начинаешь сомневаться в общепринятой разумности человека. Или это пресловутая боковая ветвь хомосапиенс – хомосоветикус, или хомославяникус?

     Наташа все смотрела в окно. В прекрасных, голубых далях будущего, в которых мы все живем, если не привязаны к славному, но мертвому прошлому, Наташу ожидала беременность, роды легкие или тяжелые. Получение квартиры, обставление ее, первые шаги ребенка, подурнение или похорошение после родов, продвижение по службе, первый хрустальный сервиз на показ в горке, постройка мужем гаража, семейные застолья, посещение гостей, пикники, заготовки на зиму. И за всем этим счастьем, радостью появляющегося смысла в суждениях ребенка, заботах мужа, пляжными загараниями, традициях встреч за накрытыми столами, внимательностью близких и многом другом - невероятная тупость. Тупость от повторов и нелепостей самой жизни, когда дуреешь на столько, что забываешь о возможности задавать себе простой вопрос: “зачем жить?”, а живешь, посматривая на других, повторяя их поступки и суждения.

     Переезд через Ульяновский мост, даже если он совершается в тысяча первый раз, напоминает первую брачную ночь. На столько большими оказываются масштабы, панорама, что дух захватывает. Бесконечная до обоих горизонтов по руслу масса холодной, пенящейся на линии быков воды, производит впечатление исполинского чудища. Баржи, катера, лодочки, теплоходы кажутся маленькими щепочками. Рыбаки, кранный лес порта, крутые берега заканчивают картину пространства. Вж, вж, вж, - проносятся за окном мостовые фермы, а на параллельной линии двигаются машины, автобусы.

 

     Вокзал Ульяновск-Центральный представлял собой запруженный, забитый солдатами, крестьянами, матросами, заплеванный, загаженный долгодневным пребыванием не опрятных людей муравейником. К первому пути подошел бронепоезд Троцкого. Сразу перрон, подступы к нему, прилежащие пути оцепили отряды красногвардейцев. Железная, бронированная махина ощетинилась пулеметами, ощерилась разнокалиберными пушками. Из одного вагона по приставленным доскам выгоняли ролс-ройс главы реввоенсовета. Сам легендарный полководец стремительно проследовал через опустевший зал на балкон перед главной привокзальной площадью, к народным массам. Его клиновидная бородка, блеск стекол пенсне, буйная шевелюра воплощали стремительность русской революции. Полы шинели взлетали в такт движению ног. Он спешил к морю штыков, грязных, немытых месяцами, не стриженых голов детей революции ждущих пламенного слова.

     Поезд Троцкого состоял в основном из царских вагонов, включая роскошный салон-вагон. В поезде имелась большая библиотека, два автомобиля, броневик, аэроплан, беспроволочный телеграф, типография. Свежеотпечатанные воззвания расклеивались тут же; раздавалась газета. Полиграф-продукцию загружали прямо в машины тюками. Льву Давидовичу сразу после митинга предстояло совещание с Москвой по телеграфу, Ленин должен был одобрить массовый расстрел заложников. Затем организация подготовки обороны; наступление Колчака уже стало беспокоить.

 

     Зной истомил землю. Накалило до обжога железные перила надвокзального моста. На мост поднимались вялые, изможденные от жары люди. Это не были пассажиры. По мосту шли преимущественно из железнодорожного района в город.

     С верхней ступени Франц увидел Риту. Она пришла к поезду раньше его и смотрела на сходящих вниз людей.

     Шагах в трех сбоку от Устинович Павка остановился. Она не замечала его. Франц рассматривал ее с каким-то странным любопытством. Рита была в полосатой блузке, в синей недлинной юбке из простой ткани, куртка мягкого хрома была переброшена через плечо. Шапка непослушных волос окаймляла загорелое лицо. Она стояла, слегка запрокинув голову и щурясь от яркого света. В первый раз Павка смотрел на своего друга и учителя такими глазами, и в первый раз ему пришла а голову мысль, что Рита не только член бюро губкома, а… И, поймав себя на таких “грешных” мыслях, раздосадованный, окликнул ее:

     - Я уже целый час смотрю на тебя, а ты меня не видишь. Пора идти, поезд уже стоит.

     Они подошли к служебному проходу на перрон.

     Вчера губком назначил Риту своим представителем на одну из уездных конференций. В помощь ей дали Павку. Сегодня им необходимо сесть в поезд, что было далеко не легкой задачей. Вокзал в часы отхода редких поездов находился во власти всемогущей посадочной пятерки; без пропуска посадкома никто не имел права выйти на перрон. Все подступы и проходы занимал заградительный отряд комиссии. Поезд, до отказа набитый людьми, мог увезти лишь десятую долю стремившихся уехать. Никто не желал оставаться, ждать днями случайного поезда. Тысячи людей штурмовали проходы, пытаясь прорваться к недоступным зеленым вагонам. Вокзал в те дни переживал настоящую осаду, и дело иногда доходило до рукопашной.

     Франц и Рита тщетно пытались пройти на перрон.

     Зная все ходы и выходы, Франц провел свою спутницу через багажную. С трудом пробрались они к вагону N4. У дверей вагона, сдерживая густую толпу, стоял распаренный жарой чекист, повторяя в сотый раз:

     - Говорю вам, вагон переполнен, а на буфера и крышу, согласно приказу, никого не пустим. 

     На него напирали взбешенные люди, тыча в нос билетами посадкома, выданными на четвертый номер. Злобная ругань, крики, толкотня перед каждым вагоном. Франц видел, что сесть обычным порядком на этот поезд не удастся, но ехать было необходимо, иначе срывалась конференция.

     Отозвав Риту в сторону, посвятил ее в свой план действий: он проберется в вагон, откроет окно и втянет в него Риту. Иначе ничего не выйдет.

     - Дай мне твою куртку, она лучше любого мандата.

     Франц взял у нее кожанку, надел, переложил в карман куртки свой наган, нарочито выставив рукоять со шнуром наружу. Оставив сумку с припасами у ног Риты, пошел к вагону. Бесцеремонно растолкав пассажиров, взялся за поручень.

     - Эй, товарищ, куда?

     Франц оглянулся на коренастого чекиста.

     - Я из Особого отдела округа. Вот сейчас проверим, все ли у вас погружены с билетами посадкома, - сказал Франц тоном, не допускающим сомнения в его полномочиях.

     Чекист посмотрел на его карман, вытер рукавом пот со лба и сказал безразличным тоном:

     - Что ж, проверяй, если влезешь.

     Работая руками, плечами и кое-где кулаками, взбираясь на чужие плечи, подтягиваясь на руках, хватаясь за верхние полки, осыпаемый градом ругани, Франц все же пробрался в середину вагона.

     - Куда тебя черт несет, будь ты трижды проклят! – кричала на него жирная тетка, когда он, спускаясь сверху, ступил ногой на ее колено. Тетка втиснулась своей семипудовой махиной на край нижней полки, держа между ног бидон для масла. Такие бидоны, ящики, мешки и корзины стояли на всех полках. В вагоне нельзя было продохнуть.

     На ругань тетки Франц ответил вопросом:

     - Ваш посадочный билет, гражданка?

     - Чиво? – окрысилась та на незваного контролера.

     С самой верхней полки свесилась чья-то “блатная” башка и загудела контрабасом:

     - Васька, что это за фрукт явился сюда? Дай ему путевку на “евбаз”. 

     Прямо над головой Павки появилось то, что, по-видимому, было Васькой. Здоровенный парень с волосатой грудью уставился на Павку бычьими глазищами:

     - Чего к женщине пристал? Какой тебе билет?

     С боковой полки свешивались четыре пары ног. Хозяева этих ног сидели в обнимку, энергично щелкая семечки. Здесь, видно, ехала спетая компания матерых мешочников, видавших виды железнодорожных мародеров. Не было времени связываться с ними. Надо было посадить в вагон Риту.

     - Чей это ящик? – спросил он пожилого железнодорожника, указывая на деревянную коробку у окна.

     - Да вон той девахи, - показал тот на толстые ноги в коричневых чулках.

     Надо было открыть окно. Ящик мешал. Положить его было некуда. Взяв ящик на руки. Франц подал его хозяйке, сидевшей на верхней полке.

     - Подержите, гражданка, минутку, я открою окно.

     - Ты что чужие вещи трогаешь! – заверещала плосконосая деваха, когда он на ее колени поставил ящик.

     - Мотька, чтой-то за гражданин шум подымает? – обратилась она за помощью к своему соседу.

     Тот, не слезая с полки, толкнул Франца в спину ногой, одетой в сандалий:

     - Эй ты, плешь водяная! Смывайся отсюда, пока я тебе компостер не поставил.

     Франц молча снес пинок в спину. Закусив губу, открыл окно.

     - Товарищ, отодвинься маленько, - попросил он железнодорожника.

     Освобождая место, отодвинул чей-то бидон и встал вплотную к окну. Рита была у вагона, быстро подала ему сумку. Бросив сумку на колени тетки с бидоном, Франц нагнулся вниз и, захватив руки Риты, потянул ее к себе. Не успел красноармеец заградотряда заметить это нарушение правил и воспрепятствовать ему, как Рита была уже в вагоне. Неповоротливому красноармейцу ничего не оставалось, как выругаться и отойти от окна. Появление Риты в вагоне всей мешочной компанией было встречено таким галдежом, что Рита смутилась и затревожилась. Ей негде было встать, и она стояла на краешке нижней полки, держась за поручень верхней. Со всех сторон неслась ругань. Сверху контрабас изрыгал:

     - Вот гад, сам влез и девку за собой тащит!

     А кто-то невидимый сверху пискнул:

     - Мотка, засвети ему промеж глаз.

     Деваха норовила деревянный ящик поставить на голову Павки. Кругом были чужие, похабные лица. Франц пожалел, что Рита здесь, но надо было устраиваться.

     - Гражданин, забери свои мешки с прохода, здесь товарищ станет, - обратился он к тому, кого звали Моткой, но в ответ получил такую циничную фразу, от которой весь вскипел. Над правой бровью часто и больно закололо.

     - Подожди, подлец, ты мне еще ответишь за это, - едва сдерживаясь, сказал он хулигану, но тут же получил удар сверху по голове.

- Васька, ставь ему еще фитиля! – улюлюкали со всех сторон.

     Все, что долго сдерживал в себе Франц, прорвалось наружу, и, как всегда в такие моменты, стали стремительны и жестки движения.

     - Что же вы, гадье спекулянтское, издеваться думаете? – Подымаясь на руках, как на пружина, Франц выбрался на вторую полку и с силой ударил кулаком по наглой роже Мотьки. Ударил с такой силой, что спекулянт свалился в проход на чьи-то головы.

     - Слезайте с полки, гады, а то перестреляю, как собак! – бешено кричал Павка, размахивая наганом перед носами четверки.  

     Дело оборачивалось совсем по-другому. Рита внимательно наблюдала за всем, готовая стрелять в каждого, кто попытался бы схватить Павку. Верхняя полка быстро была очищена. “Блатная” башка поспешно эвакуировалась в соседнее отделение вагона.

     Усадив Риту на свободной полке, он шепнул ей:

     - Ты сиди здесь, а я разделаюсь с этими.

     Рита остановила его:

     - Неужели ты еще будешь драться?

     - Нет, я сейчас вернусь, - успокоил он.

Окно опять было открыто, и Франц через него выбрался на перрон. Несколько минут спустя он уже был у стола перед УТЧК Бурмейстером – старым своим начальником. Латыш, выслушав его, отдал распоряжение выгрузить весь вагон, проверить у всех документы. Мешочники могли в ночное время отыграться.

     - Я же говорил, поезда подаются к посадке уже с мешочниками, - ворчал Бурмейстер.

     Отряд, состоящий из десятка ческистов, выпотрошил вагон. Франц, по старой привычке, помогал проверять весь поезд. Уйдя из ЧК, он не порвал связей со своими друзьями, а в бытность секретарем молодежного коллектива послал на работу в УТЧК немало лучших комсомольцев. Окончив проверку, Франц вернулся к Рите. Вагон наполнили новые пассажиры – командированные и красноармейцы. На третьем ярусе в углу оставалось лишь место для Риты, все остальное было завалено тюками газет.

     - Ничего, как-нибудь поместимся, - сказала Рита.

     Поезд двинулся. За окном проплыла тетка, восседавшая на ворохе мешков.

     - Манька, где мой бидон? – донесся ее крик.

     Сидя в узком пространстве, отгороженные тюками от соседей, Рита и Франц уписывали за обе щеки хлеб с яблоками, весело вспоминая недавний не совсем веселый эпизод.

     Медленно полз поезд. Перегруженные, расхлябанные вагоны, скрипя и потрескивая сухими кузовами, вздрагивали на стыках. Вечер глянул в вагон густой синевой.

     Рита, утомленная, задремала, положив голову на сумку. Франц сидел на краю полки, свесив ноги, и курил. Он тоже устал, но негде было прилечь. Из окна веяло свежестью. От толчков Рита проснулась. Она заметила огонек папиросы Франца. “Он так до утра просидеть может. Ясно не хочет меня стеснять” – подумала Рита. 

     - Товарищ Павка! Отбросьте буржуазные условности, ложитесь-ка вы отдыхать, - шутливо сказала она.

     Франц лег рядом с ней и с наслаждением вытянул затекшие ноги.

     - Завтра нам работы уйма. Спи, забияка. – Ее рука доверчиво обняла друга, и у самой щеки он почувствовал прикосновение ее волос.

     Для него Рита была неприкосновенна. Это был его друг и товарищ по цели, его политрук, и все же она была женщиной. Он это впервые ощутил у моста, и вот почему его так волнует ее объятие. Франц чувствовал глубокое, ровное дыхание, где-то совсем близко ее губы. От близости родилось непреодолимое желание найти эти губы. Напрягая волю, подавил это желание.

     Рита, как бы угадывая его чувство, в темноте улыбнулась. Она уже пережила и радость страсти и ужас потери. Двум большевикам отдала она свою любовь. И обоих забрали у нее белогвардейские пули. Один – мужественный великан, комбриг, другой – юноша с ясными глазами.

 

     Железная зеленая змея летела, извиваясь по нитке, оставляя после себя утихающий грохот и сильное движение воздуха. После Ульяновска, мимо Майны и Чуфарово проехали нормально. На Вешкайме подверглись нападению банды Горячего; эшелон обобрали, перетрясли мешочников, гарных девок изнасиловали. Дальше Глотовка, Инза оказались спокойны. В полночь, близь Ночки, поезд атаковали вампиры, обитавшие в здешних краях. Они прыгали с телеграфных столбов, проводов, деревьев; пробивали стекла пытаясь попасть внутрь. Кое-где удавалось, и выбить их от туда стоило больших усилий. На крыше разгоралась настоящая битва; стратегическая высота решала исход. Окровавленные дикие хари прилеплялись к окнам, карабкаясь когтями наверх. Их встречали выстрелами крупнокалиберных винтовок, дырявили в разных местах, пока, визжащих от ярости и боли, не удавалось скинуть. Хорошо, что они не додумались разобрать или перегородить пути. После удаления от опасного места, специальная комиссия провела осмотр личного состава на предмет укусов, изолировав подозрительных. Уже под утро, Между Потьмой и Уметом напали юнкерсы, а у Рязани обстреляли прорвавшиеся танки Гудериана. Офицеры НКВД остановили состав, отобрали боеспособных мужчин, бросили подкреплением к окопавшейся пехоте. В Коломне потрошили таможенники, брали мзду грузовиками. В Люберцах влетела кодла гопников, завязалась крупная драка.

 

     Сторонний наблюдатель из какого-нибудь заросшего липами захолустного переулка, попадая в Москву, испытывал в минуты внимания сложное чувство умственного возбуждения и душевной придавленности.

     Бродя по прямым и грязным улицам, мимо мрачных домов с тесными окнами, с дремлющими пьяными у ворот, глядя подолгу на мутно-водную и хмурую реку, на голубоватые линии мостов с зажженными еще до темноты фонарями, с громадой неуютных и нерадостных высотных зданий, с нерусской, пронзительной высотой останкинской башни, с прогулочными теплоходами вдоль гранитных набережных, заглядывая в лица прохожих – озабоченные и бледные, с глазами как городская муть, - видя и внимая всему этому, сторонний наблюдатель – благонамеренный – прятал голову поглубже в воротник, а неблагонамеренный начинал думать, что хорошо бы ударить со всей силой, разбить вдребезги это застывшее очарование.

     Еще во времена Сталина замполит одного из гарнизонных полков, впотьмах, увидел кикимору – худую бабу и простоволосую, - сильно испугался и затем кричал в кабаке: “Москве, мол, быть пустой”, - за что был схвачен, пытан на Лубянке и сгноен в лагерях.

     Так с тех пор, должно быть, и повелось думать, что с Москвой нечисто. – То видели очевидцы, как по Калининскому проспекту ехал на мотоцикле черт. То в полночь, в бурю сорвался с гранитного постамента и ходил гранитный Ильич. То к проезжему в лимузине маршалу Ворошилову липнул к стеклу и приставал мертвец – мертвый чиновник. Много таких рассказов ходило по городу.

     Как сон, прошли десятилетия, безграничная слава и власть, бредовые видения, дворцовые перевороты, убийства. С ужасом оглядывались соседи на эти бешенные взрывы фантазии. С унынием и страхом внимали русские-советские люди бреду столицы. Страна питала и никогда не могла напитать кровью своею московские призраки.

     Москва жила бурливо-холодной, пресыщенной, полуночной жизнью. Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные, и бессонные зимой, зеленые столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, мощные мерседесы, в свисте ледяного ветра и пронзительном гимне, со стихами написанными детским писателем – парад войскам перед наводящим ужас взглядом византийских глаз императора. – Так жил город.

     В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, лунные парки. Инженеры и капиталисты работали над проектом новой, не виданной еще роскоши столицы, неподалеку от Москвы, в заповедниках.

     В городе была эпидемия самоубийств. Залы суда наполнялись толпами истерических женщин, жадно внимающих кровавым и возбуждающим процессам. Все было доступно – роскошь и женщины. Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражен кремль.

     И в кремль, до императорского трона, дошли и, глумились и издевались, стали шельмовать над Россией неграмотные мужики с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой – диктаторы пролетариата, капитализма, закона.

     Москва, как всякий город, жила единой жизнью, напряженной и озабоченной. Центральная сила руководила этим движением, но она не была слита с тем, что можно было назвать духом города: центральная сила стремилась создать порядок, спокойствие и целесообразность, дух города стремился разрушить эту силу. Дух разрушения был во всем, пропитывал смертельным ядом и грандиозные банковские операции знаменитого Пашки Бородина, и мрачную злобу рабочего на ЗИЛе, и вывихнутые мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале “Красные бубенцы”, - и даже те, кому нужно было бороться с этим разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и обострить.

     То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.

     Девушки скрывали свою невинность, супруги – верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения – признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными. Кругом одни сволочи, охальники и сифилис.

     Такова была Москва в конце двадцатого века. Замученный бессонными ночами город, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго – предсмертного гимна, - он жил словно в ожидании рокового и страшного дня. И тому были предвестники – новое и непонятное лезло изо всех щелей.

 

     В восемь утра поезд медленно подползал к перрону. В пересечении стальных лент, составов прибывших из разных точек страны, эстакад, административных и складских зданий проглядывающих на горизонте Казанский вокзал обступал Наташу могучей столичностью, свихнувшейся суетой. При выходе, среди людской тесноты ее встретил Толя Рыбаков. Он обнял и поцеловал ее:

     -Как доехала?

     -Нормально.

     Она была рада, улыбаясь, шла рядом, отдав ему сумку. Свежий воздух возбуждал воображение.

     -У меня для тебя сюрприз. Поедем в общагу МГУ, в ГЗ?

     Кивнула. В принципе, она должна была спросить цель, но было и так понятно. В данном случае всякие слова мешали.

     В переполненном метрополитеновском вагоне, на эскалаторах и перронах Толя рассказывал о последних новостях из общего круга знакомых. Когда они шли по дороге ведущей от площадки Воробьевых гор над рекой к главному зданию, этому каноническому образцу мощи советского образования, аллее, казавшейся длинною в несколько километров, он поведал историю строительства:  

     -Небоскреб начали строить еще до смерти Сталина. Я видел старую энциклопедию с картинкой проекта. На куполе стоял какой-то мужик в шинели. Вождь умер, и памятник устанавливать не стали. Сначала хотели строить в два раза ближе к речному спуску, но побоялись, что такая махина сползет вниз, и увеличили расстояние вдвое. Но оно все равно сползает. Говорят, под всей этой улицей скрывается огромный фундамент, катакомбы полные крыс.

     -Как мы попадем внутрь? – спросила Наташа.

     -Просто. Войти и выйти может всякий.

     Дворцовый холл, переходы, лифты, наполненны студенческими оравами. Поднялись на четвертый этаж. Общая дверь из коридора преграждала вход в квартиру из двух комнаток, с общим туалетом и душем. Толя открыл крохотный апартамент, больше похожий на чуланчик. Кровать, книжный шкаф, стол, стул. Между ними нужно было проходить тенью, настолько тесно они стояли.

    -Это комната Женьки, - сказал он.

     Женя был аспирантом, членом их компании.

     -Он уехал на родину, в Тулу. Сосед у него за стенкой монгол. Видишь розетку? Если сесть рядом, то слышно так, будто стены нет. Зная это, монгол, пригласив гостя, сказал, чтобы Женька услышал: “Русские – очень коварные люди”.

     -А это что такое, - спросила она, показывая в окно на виднеющийся угол особняка, огороженного парковой решеткой.                      

     -Это китайское посольство.

     Наступил момент, скрываемый обычно уважающими себя романистами. Кто, кого к себе привлек, какой длинны поцелуй был, обычно последнее, что удается подсмотреть читателю.  Наташа чувствовала себя одновременно очень взволнованно, удивительно счастливо и комфортно. Слов не пришлось подбирать, движения и шутки рождались естественно как дыхание. Когда разделись, обоим ничуть не было стыдно.

     Не спали до четырех утра, уже рассвет подавал первые признаки.

     -Пойдем на крышу, встретим солнце? – предложил он.

     -А ты знаешь, как пройти?

     -Знаю.

     Оделись, прихватили хозяйскую трубу, на которой умел играть Толя, и поднялись до последнего этажа. За тем, долго поднимались еще лестницами, проходили в незакрытые двери, пока, наконец, не выбрались под самое темно-синее небо. Дух захватило от панорамы, ветра и холода. Толя обнял ее, потом, после пятиминутного молчания отстранился, взял трубу на изготовку и заиграл:

                                                    Призрачно все,

                                                    В этом мире бушующем.

                                                    Есть только миг,

                                                    За него и держись.