Глава 10

Встреча

 

     Мы растолкали друг друга и в сонной полутьме вагона молча стали собираться. Собрались. Поезд остановился, сержант построил нас на низком перроне и повел в ночи по какой-то твердой развороченной степи, как по некоторым отрезкам дантевского пути, хранящим будущую неизвестность. И когда скрылась станция, а за ней и темные улицы грязной деревни, по которым шлялась только не многочисленная свора собак, самых первых старослужащих встретившихся нам, остались только огни, россыпи их спереди и сзади. Строй распался, превратившись в быстро идущий по валунам, поминутно оступающийся хвост; отдельные его части порой сильно отставали, их приходилось дожидаться. Предутренний душный воздух обещал жаркий день, в нем, в далеком мерцании обозначилась ледяная корка лужи. Нет, не лед – соль. Через тридцать минут вышли на прямой участок асфальтированной дороги, с сеточными заборами по краям и свернули направо, в первую калитку. Асфальтированные артерии городка из одноэтажных коттеджей, аллей тополей, аллей парусоподобных армейских плакатов, привели нас к крыльцу домика, на котором, скуксившись у стены, дремал дневальный. После проволочек, вызванных его отказом разбудить начальника, на крыльцо вышел в одних штанах майор, на ходу причесываясь. Полюбопытствовав откуда новобранцы, он, серея предрассветным туманцем, сообщил, что по случаю грядущего не было ни света, ни мебели, кроме матрацев. В одной из комнат, на них, беспорядочно набросанных, вторым слоем хаоса, спали воскресенья никаких мероприятий не планируется, а с понедельника все мы пройдем мандатную комиссию. Отдав распоряжение принять, он ушел, а мы вступили в дом, в котором туши, наполняя кишечными газами воздух и сами свои подстилки. Пока в коридоре шуршал караульный, выполняя майорский приказ, починить свет, а второй караульный в гражданке, ругаясь шепотом тряс одну из моржовых груд, добиваясь смены, мы искали свободные места.

     Есть точка на географической карте мелким масштабом. Но это не точка, а долина, плоскость терракотовой земли длиной в тридцать-сорок километров, наклоненная от сопок к горной цепи; капля, пущенная по ней, соскользнет вниз, не упрись она в скалу. Солнце встает в начале покатого коридора, там Восток. Он жжет священным огнем головы подданных, скуластых лиц из черного кафеля и раскосых глаз так, что когда тень исчезает, впервые несколько секунд пока тело не прогреется, душа пытается в него закутаться. Целая учебная дивизия с множеством полков и батальонов загорает, разгороженная заборами, разбросанная многими километрами, в этой точке. Однородная людская масса, сперва, как новый восточный тип лица, кажется не различимой. Но стечением времени проявляются подробности, расставляющие угнетаемых и угнетателей, свежепризванных и старослужащих на свои места. Первые отличаются от вторых хмуростью, привычкой, если выдается минута, посидеть, занимать самую расслабленную позу, а так же лаконичностью, грубостью и быстротой движений человека, доведенного давлением до последней черты. Все здесь одеты одинаково, в брючно-пиджачную пару, со штанами галифейного покроя и пиджаком, носимым, перепоясанным ремнем типа ремня первой мировой войны. Все здесь злобно кричат друг другу: “Стой! Э-Э-Э, сюда иди! Бегом марш!” или “Тьмо, ты, где быль?”

    - Я в щущилька спаль.

    - Ну, звиздец тебе пришел! Схлэбалься отсюда!

     Все здесь носят в карманах календари, в которых аккуратно, каждый день, с наслаждением зачеркивают цифру и везде пахнет каким-то мерзким удобрением.

     Курсант – полинявший, в пожухлой панаме, с флягой на ремне, обшитой защитным материалом с деревянной табличкой, на которой адрес хозяина: “ К-нт Зарипов К.Р. 3Р 3ВЗВ”, уже был знаком с кителем чистого золотистого цвета и парфюмерного запаха, с плотной тканью, толстыми отчетливыми клеточками нитей. Глаженная, многократно стиранная его личина стала теплой, гладкой, быстро мнущейся. Колено хорошо чувствует заточенную с обоих концов заплату, она выпучивается, как твердый камешек потому, что на ней сходятся оба рубца подвернутой материи. Курсант Зарипов или курсант Ашуров уже был знаком с кителем, а мы познакомились с ним самим наступившим утром, когда пошли к столовой, у которой стояла пригнанная бочка кипятка на колесах, полторы-две сотни наших соплеменников: бритых, рваных, раздетых, волосатых и прибывающие роты. Перед напряженным днем курсанты набирали во фляги невозможно горячий кипяток, который был, тем не менее, всего вдвое горячее уличной температуры. Горохом, рассыпаясь, они с такой же скоростью собирались по окрику сержантов, мрачнее тучи ходящих между ними. Сержанты в полной мере осознававшие свою власть, возможность где угодно и когда угодно давать зуботычин, возмещали этим те долгие пять месяцев унижений, когда приходилось умирать в бешеном ритме своего курсантского прошлого и теперь добивались подавления всякого самого скрытого протеста, выражаемого хотя бы во вздрагивании тела. Они изнуряли, провоцировали, вызывая естественное чувство собственного достоинства, которое тут же, перед строем и наказывалось десятикратно.

    - Рота, бегом марш! Рота, шагом марш! Равняйсь, отставить. Равняйсь! Головы подняли. Замерли! Чекушин, фули ты своим хлебалом крутишь. Суда иди. Ты че фуисос хлебанный, на шестнадцать частей тебе его разломать? Ремень снимай!

    - Товарищ сержант, я не вертел головой.

    - Хлебло подыми! Равняйсь! Смирно. Только дернись! – трах, трах, трах заходила бляха ремня по животу, вытянувшегося подобно кремлевскому курсанту на посту номер один, Чекушина и мы все были представлены друг другу. Мы соприкоснулись с тайной воинского братства, с секретом мужества, доблести. Мы зеленые юнцы, только-только оторванные от мамкиных юбок, еще вчера игравшие в войнушку деревянными пистолетами, мечтавшие стойко держаться в гитлеровских застенках начинали узнавать цену солдатского долга, и это было очень почетно, сердца наши наполнялись гордостью. Мы увидели настоящих солдат, подтянутых, бравых, знающих соль священного пота, героических людей, заботливых старших товарищей, благодаря которым родина наша могла спать спокойно. Мы увидели залу столовой, - перед которой, сидя на корточках, на вытоптанной в пыль земле, подолгу ожидали своей очереди, - помещение темноватое, с окнами под потолком, построенное из алюминиевой мятой посуды, загаженной расторопностью посудомоек, смывавших только крупную грязь. Увидели здание сортира, напомнившее снаружи побеленный коровник, на подступах, к которому испытываешь страх сойти нечаянно с тропинки и провалиться по уши в яму дерьма, незримо раскинувшуюся под фундаментом и в его окрестностях. Мы увидели, как от этого сортира, прямо из под стены берет свое начало и скрывается в дали, ручей дерьма, и двух солдат с шестами, бегающих вдоль русла и разгребающих заторы.

     В десять утра, когда прибывавший с нами неотлучно сержант, благодаря которому нас до сих пор не трогали, ненадолго нас оставил, мы познакомились с местными бережно хранимыми традициями. Мы сидели в тени у цоколя казармы, перед большой песчаной площадкой, огороженной зданием клуба, другими казармами и ждали появления оператора флюографической машины. Мимо прошли два курсанта, один отстал на шаг.

    - Бегом марш! – крикнул один из нас. Все усмехнулись, а когда курсант, как бы исполняя приказ, перешел на бег, я ощутил собственную значимость, такую же, наверное, какую испытывают члены подвыпившей компании, если ей удается унизить прохожего.

     Непонятно для чего Тигран торчал маяком, не укрытый тенью, но до неприятностей он достоялся. Со стороны клуба неожиданно подошли двое азиатов.

    - Э, часы есть? Снимай!

    - Зачем? – его шокировало их требование.

    - Э, давай часы! – один из чурбанов схватил его за руку, Тигран вырвал ее. Он испугался, хотел помощи и не мог показать страха, но, тем не менее, довольно жалко отступил на пять шагов ближе к нам, сомневаясь, слышим ли мы разговор. Бросил на нас взгляд.

    - Э, дурак, бля, часы давай!

     Никто Тиграну помочь не хотел, слишком неизвестным было наше будущее и как знать, не разбросают ли нас через несколько часов после этого коллективного сопротивления по отдельным частям так, что отомстить каждому из нас по отдельности будет в кайф каждому желающему.

    - Часы снимай! – один из азиатов попробовал снять их сам. Я взглянул на ребят, демоны сконцентрировали такой страх, что все молчали. Это был новый мир, который начал уже придавливать огромным прессом нашу психику. Тигран стоял ближе всего ко мне, но мой язык прилип к гортани, когда я хотел предложить вмешаться, чурбаны услышали бы даже шепот. Словно под гипнозом не хотелось обращать на себя внимание, хотелось оставаться недвижимым. В конце концов, это всего-навсего часы, если бы речь шла просто о голом издевательстве...

    - В баню пойдешь, все равно отберут.

    - Не могу, подарок отца, – вероятно, это было правдой, но выглядело это довольно жалко. Солдаты действовали быстро, они ударили Тиграна в грудь, постоянно повторяя требование так, что отвечать на каждое было глупо. Иногда они вставляли: “Э, дурак, бля ща отфуярим, - и били в грудь все ниже и ниже.

    - Не могу.

    - Почему!?

    - Я же сказал тебе подарок отца, - как попугай осипшим голосом повторял, мучаясь Тигран.

    - Сюда иди! – они потащили его в северную сторону дома. Сначала он сопротивлялся, солдаты принимались дергать его с тупым упорством, повторяя требование.

    - Хорошо, сейчас сержант придет, - промямлил Тигран, - поговорим.

    - Э, отфуярим, блядь. Часы давай! - и снова попытка затащить за угол; жертва упиралась еще минут пять, и согласилась отойти. Не сопротивлялся бы он так, стоит ли из-за часов… Театр стал звуковым, требования, невнятные ответы, удары, шарканье ног о вскопанную, высохшую землю. Послышались приближающие шаги и новый, чисто русский голос спросил.

   - Что за фуйня?

    - Товарищ сержант, они часы отбирают, - несчастный вообразил, что пришла помощь.

    - Да!? – секунду длилось молчание, - а четы не отдаешь?

    - Не могу, отец подарил, - слезливо пролепетал Тигран.

    - Да брось ты, сержанты в баню поведут, разденетесь вы, в предбаннике вещи оставите, а пока будете мыться, они все позабирают, - короткое молчание.

    - Часы давай, - уколол слух похабный голос с акцентом.

    - Братан, отдай им часы, все равно не сохранишь, - дружелюбно вмешался сержант, - подожди, - остановил он азиатов.

    - Зачем они тебе? Ты в курсантской роте будешь полгода, за тебя сержант будет думать, у него и часы есть, не одной свободной минуты не останется, а осенью поедешь в войска, отберешь здесь, сколько хочешь или родители пришлют.

    - Не могу я.

    - Ой, - всплеснул руками сержант, - ну зачем тебе часы в роте? Без них по подъему встанешь? В восемь в столовую на завтрак сержанты отведут, в три на обед тоже. Ночью с руки снимут, не почувствуешь, а им, - он, должно быть, имел в виду азиатов, - нужно знать, сколько времени, они уже не курсанты. Ты пойми, здесь порядок такой, новый курсант отдает свои часы старому, которому в войска ехать потому, что он их все равно прохлебет. Отдай ты эти часы, чего в них хорошего? Скоро осенники придут, три месяца осталось, заберешь у них лучше в десять раз. Они (азиаты) свои часы отдали, когда молодыми были, теперь им в войска ехать.

    - Да я все понимаю, - ободренный дружелюбием, благодарно отозвался Тигран, - вот ты бы отдал вещь, которую отец тебе подарил? – он решил, что можно сыграть на человеческих чувствах.

    - Отдал бы…- на сцену вышло шарканье сапог нескольких подошедших.

    - Че такое!? – грозно спросил тоже русский грубый, осипший голос. Одновременно долетели фразы другого, приглушенного разговора: “Где!?

 Здесь сидят!… Всего до фуя!?”

     - Че ты здесь делаешь? – вмешался еще один.

    -  Сейчас пойду, - ответил ему голос не злобного сержанта.

    - Давай живее.

    - Часы не дает, - поблеял чурбан. Дело пошло резвее.

    - Ты че, долбохлеб, офуел?! Тебе же щас хлебальник разнесут! – владелец сиплого энергичного голоса сразу же после импульса яростной фразы, сильно ударил. – Ты, ухлебище, фуй у меня сосать будешь, - распалясь проревел он. Тут же последовал еще один сильный удар.

     В конце концов, ему пришлось отдать подарок, уже после того, как два питекантропа материализовавшись из-за угла, прошлись по нашей собственности, забрав у кого брюки или свитер, у кого часы. Последним в очереди на осмотр был я. Но человекоподобные удовлетворились моими разведенными руками, выражавшими отсутствие чего-либо, и удалились, не заметив, как отвисает карман летней рубашки, хранящий часы с браслетом и десятирублевый билет. Это богатство я отдал, повинуясь непонятному порыву, тому самому сержанту, добрый увещевательный голос которого мы слышали за стеной. Отдал совершенно добровольно, ни с того ни с сего, когда тот подсел к нам. Вышел из звукового эфира и очень дружески отвечал на все интересующие нас темы.

     День спицей проходил через омерзительный кусок текущего сала в столовой, плавающий в каше, которую и съесть то было нельзя по причине отсутствия ложек, через построения на сковородке плаца нашего драного призывного табора. Через свободу спать весь день в той вонючей комнате, где сегодня робкий рассвет встретил нас и, где появлялись чередой узкоглазые, периодически шмонавшие нас. Наша калужская, неполная дюжина расположилась ночлегом в шеренгу у стены, и под прикрытием сержанта, время от времени, просыпавшегося и негромко отгонявшего наглецов, перенесла ее благополучно. Остальных же, человек тридцать из Целинограда, Караганды и других мест, до самого утра по одиночке и группами вытаскивали в коридор интернациональные братья, где кого раздевали, кого колотили, кого куда-то уводили. Мы встретили новый день, понедельник, разбитыми бессонницей пережитого стресса. В ожидании еще более худших событий, хотя куда хуже мы уже не знали.

     В географической точке совмещавшей в себе ж/д станцию Отар и поселок городского типа Гвардейский, строившийся в основном их хрущеб, для семей военнослужащих, расположилась учебная дивизия. Существует порядок, основанный на наблюдении: первый месяц новобранцев не бить, а уговаривать и стыдить, если они выходят из подчинения. Это вызвано тем, что первые недели, когда “курсы” еще не привыкли к окружающей среде, не вросли в нее, они могут сбежать. До присяги, новобранца за это можно только пожурить. Позже, когда память о вольнице совсем покрывается пылью и кажется, отмирает, их можно топтать и унижать почти бесконечно. В этой географической военно-полевой точке много нюансов, зависящих от вида и рода части, от уровня ее сложности. И кто, куда из нас новоприбывших попадет, должен был решить случай на мероприятии, называемом мандатной комиссией. После построения и завтрака, раздевшись до трусов на пустыре, и оставив под охраной одного из нас вещи, мы переходили из комнаты в комнату, от врача к врачу. Получали подписи и записи, пока одевшись, не попали в здание клуба, к офицерам сидящим за многочисленными столами и отбиравшими из общего числа пополнение в свои части. В этом темном помещении с земляным полом, деревянной сценой, над которой красовался на кумаче лозунг вождя мирового пролетариата, я подошел к первому указанному мне майору в очках, усах и тетрадке. Я положил перед ним документы, в которых только что врач-терапевт написал о моей непригодности к курсантской службе, в связи с ненормальным давлением и сердечно-сосудистой дистонией.

      Серебро вперемешку с золой рассыпала передо мной судьба. ”Направо пойдешь – плохое найдешь, налево - очень плохое. Ищи, ищи” – шептала она, - “все рядом”. Я мог обратиться к связистам за тем столом или к нашему сержанту Леше, то бишь к химикам. Столов было много, пять, а людей за ними еще больше. И я равнодушно ткнул в первое попавшееся – к усатому майору.

     Я как-то по-товарищески поделился с ним затруднениями, вот мол, оказывается, не гожусь в учебную часть, так куда ж мне теперь? Посетовав в меру на дикие нравы детей степей, от которых можно повеситься, ответил на вопрос об образовании, поспешив приписать себе лишний курс института. Сообщил об умении печатать на пишущей машинке, о существующем каллиграфическом почерке. Майор предложил посидеть в сторонке и подождать своего сержанта, который посмотрит меня, и они вместе решат, брать ли меня на свободное место писаря.

     Сидя на лавке, наблюдая за мерным током новобранцев, зачислением их в штаты частей, думая о своем я увидел высокого младшего сержанта в выцветшей хебешке, с чернильным пятном на кармане, вдруг вошедшего. Его разительная контрастная бледность вызывала удивление. Сильно жмурясь в полутьме, он, переговорил с майором и окинул невнимательным взглядом зал со мною в центре. Наши взгляды не встретились, и мы не узнали друг друга.