Глава 28

Майор

 

     У него есть любимая жена, маленькая женщина с большой грудью, нежная. Какая она, мать двоих детей, которых он безотчетно любит, прощая им все? Одновременно с этим, он так чуток к вольностям вонючего солдата.

     - Что, хлебанулся что ли? - подбородок, усыпанный черными точками, подтягивается, поджимаемый нижней губой. Хуже всего то, что он даже не рассердился, не изменил душевного состояния, просто сделал лицо строгим, и каким-то еще. Но каким, сказать невозможно, потому, что он уже стал на миг взводным командиром, сознающим обладание жизнью грязного солдата, стоящего перед ним.  Он думает, что производит впечатление офицерским углом зрения, глупым поворотом головы. Так он со мной, иногда, разговаривает, и я знаю, что причина тому мой упавший авторитет; должно быть ему сообщили что за "бродячая звезда" мотыляется по части не уставным образом. Меня это очень тревожит, тревожит собственный престиж, плавающий очень глубоко в море милютинского мнения. Море то ласково, то бурно, то проявляет трепетное внимание, то ослабляет его. А время от времени грозится вырвать мужскую сущность. Модус Милютина, как и большинства людей такого типа, проявляется в неблагоприятные для его семенников времена ("оторвать яйца" - его собственное, очень любимое им выражение), когда обстоятельствами он поставлен в положение пассажира, присвоившего себе на время крушения шлюпку, и готового в решительный момент выкинуть за борт, среди бесценных вещей, всех прочих спасающихся. Он смотрит на меня несколько мгновений внимательно, и говорит этим: "твое дело, это только твое дело, твои трудности". Я смотрю в его лицо, но, боже мой, я там вижу себя, я вижу полное сходство со своим характером, и я как во сне ни чего не понимаю. Иногда его голос переходил на нежность, утончался, и поднимался по шкале фальши, и мой голос следовал за его по закону: "одноименное притягивается"; мы понимали друг друга полностью.

     - Олег, у тебя есть девушка?

     - Нет.

     - Почему?!

     - Я считаю, это подождет, главное карьера.

     - Ну, карьера не главное. Вот смотри, за свои тридцать четыре года, я уже побывал за границей. - Милютин сидел за столом, я стоял рядом. Его вопросы вызывали умиление и "слезу в голубом глазу", подобное чувство возникает у меня, когда я слышу что-нибудь вроде: "ежик резиновый, шел и посвистывал дырочкой в правом боку". Мне захотелось красноречиво благодарить его, но я совсем примолк, ушел в себя на большую глубину, и тем еще больше обнаружил товарищу майору свою зелень и юность.

     В тихом вечернем спокойствии, когда последние космы заката размазываются цветным туманом на вершинах холмов, желтоватый, малозаметный свет стелится от них через степь, скользя у самой земли, проходя сквозь сетчатый забор и спотыкаясь только на здании клуба, валясь на его стену и стены казарм, обливая их блеском, съеденным серостью казарменной побелки, когда полыхающие огнем окна артиллерийского полка, после жары и трудов дня эмитируют зачатки психического уюта, и ярок контраст приятности передвижения, переставления ног по чистому, холодному асфальту в сравнении с дневным пеклом, полк строится по линейке вдоль поля, у самого его края на вечернее построение. По очереди: офицеры управления, всегда отсутствующие военнослужащие женщины, цимбалисты и тамбурмажоры, писаря и связь, потом поротно учебные батальона и батальоны обслуживания. Управленцы, как обычно не заставили себя ждать, из их числа выделился Милютин: спинка прямая, подбородок с нимбом фуражного круга задраны, будто хозяин недовольно оглядывает собственный двор с дворней, и вот-вот окрикнет кого-нибудь. Сверкают очки, чернеют усы. На самом деле его интересуют всего двое, и на столько, что остальных не существует. Прямо втыкая резиновые каблуки в землю, он преодолевает расстояние в восемь-десять метров, отделяющее его от маленького хвостика срочно служащих управления. Направление его взгляда следует внимательно-пусто по музыкантам, вводя в иллюзию наблюдателя, словно он не хочет узнать больше всего, быстрее всего, есть ли в строю икс и игрек. Но он уже видит, оба стоят. Он оглядывается, удостоверяется, что время терпит, видит краснокожего Черныха дирижирующего пребывающими офицерами управления, моментально что-то себе там отмечает, подходит, отвечает на приветствия связистов, и вот он уже перед Жоржем.

     - Ну, как там, все нормально? Чем занимаетесь? - он прибежал из дома, вызванный посыльным, проглотив салат, посмотрев кино перед информационной, девятичасовой передачей.

     Он был разный. Когда ему, по телефону, сообщили о несчастном случае с его сынишкой, обварившимся кипятком, он прервал все дела в самый напряженный момент, - момент отправки курсантов, - и не найдя ни кого из начальства, ушел без доклада, рискуя навлечь гнев. В то же самое время он давал советы ротным командирам, как им поступать с курсантами, придавленными обстоятельствами и угрожающими повеситься.

     - Нет, ты не так делаешь. Давай я тебя научу, - взводным еще так делал. Нужно говорить: "парень, я тебе помогу! У тебя брючный ремень есть, давай его сюда. Вот делаешь петельку..." Заводишь его в сушилку, ставишь табуретку: "Вот на тот крючок надеваешь. Пяти минут тебе хватит?", и выходишь. Он ошарашен, не ожидал такого, постоит, посмотрит, и все! Больше он так никогда грозить не будет. Проверенный метод.

     - Так он повесится!

     - Не повесится! Это вот я тебе точно могу сказать.

     Ему был присущ искрометный, очень острый юмор, периодически выглядывающий наружу рассказами своим хорошим знакомым.

     - У нас, когда я в Чехословакии служил, капитан Щукин такой был, начальник разведки отдельного батальона. Михайлов тогда замполитом роты был, а я взводным, как раз помдежем стоял. Этот Щукин, вместе с замполитом батальона пьянку устроили. Напились, уже ни чего не соображают, а тут еще венгры были, баба какая-то. И вот поехали на машине. Щукин в середине сидел, на заднем сидении, ветерок подул, он трезветь начал. Уже под утро было. Смотрит! И ни чего понять не может: в машине едет куда-то, а куда не поймет. И тут ему, ха-ха-ха-ха, мысль пришла, что его хотят в Венгрию увезти. Он фуякс - на водителя, фуякс - на соседей, точно! Пока он не проснулся, его хотят увезти. Он тогда ногами бабу, что у окна сидела, за голову к спинке пригибает, за дверцу хватается, открывает и на полном ходу выпрыгивает. Но машина медленно ехала, километров 70 в час. Венгры ни фуя не поймут, бросились к нему, а он поднялся, и схлебываться от них. Прибегает в часть: "Где замполит!" Взял у дежурного пистолет, ха-ха-ха! Там где-то он спал. Он его поднял, поволок к дежурному. Тот ни чего не поймет, спрашивает, в чем дело, а он ему кричит: "иди, иди сволочь!" Он решил, что это замполит хотел его похитить, ха-ха-ха! Поставил возле дежурного, стал военному коменданту звонить, бойца с винтовкой поставил. Замполит кричит: "Он сумасшедший, он пьян, отберите у него оружие!" - бойцу приказывает разоружить его. Щукин приказывает стеречь, пистолетом размахивает: "Я тебя, сволочь, расстреляю! Я тебя на всю жизнь посажу!" Так перепирались они, пока военный комендант не приехал, не разобрался. Щукин все бегал, доказывал, что замполит на иностранную разведку работает, требовал арестовать, следствие начать. Но комендант посмотрел на него, понюхал, отобрал пистолет, отвез домой. Всех тогда поснимали, и командира, и начальника штаба; Щукина куда-то в Россию отправили.

     Майор умел пошутить и более вещественно, как в случае, о котором рассказывал Жорж.

     - Отсюда весной уезжал в Германию один офицер, большой враг Милютина, и Милютин ему так, очень зло отомстил. Он выписал ВПД на перевозку контейнера с вещами до Франкфурта-на-Майне, когда нужно было до Франкфурта-на-Одере.

     - И что же получилось, пропали вещи?

     - Да нет, скорее всего, их доставили в указанное место, а разницу пришлось доплачивать из своего кармана.

     Некоторые офицеры, имевшие к нему служебное отношение, за глаза называли его очкастым чьмом, он же хранил про них коротенькие юморески.

     - Случай такой вспомнил. Здесь Зверев, одно время зампотылом был, а я взводным в одной роте с Козловым. Зимой дело было, поручили ему площадку расчистить. Он получил лопаты, отвел бойцов на место, показал, что убирать и схлебался. А бойцам холодно, они взяли эти лопаты, вместе составили и сожгли.

     - Как, все сожгли?

     - Все, и следа не осталось. Козлов приходит, где лопаты?! Нет. Фуйня думает, а зампотыл ему - иск на четыреста рублей. Вот он думает, что ж ему делать, спрашивает: "а списать, как-нибудь нельзя?" Зверев ему: "Не-е-ет! Ты что!". Тогда Козлов к нему приходит с деньгами, и говорит: "зачем их государству отдавать, давай лучше пропьем". О, о, о,.. Зверев сразу лопаты, списывает, и они за неделю пропивают деньги.

     Порой, радостно хихикая, юморески он приносил в свежем, горячем виде сверху, от начальника штаба и командира.

     - Буханец вызвал к себе в кабинет Алаева и Черныха, говорит: "Командовать без меня полком поручаю Черныху". А замполит, хи-хи-хи, - спрашивает, почему Черныха, а не прямого заместителя? Тогда Буханец берет журнал, где "Сто дней до приказа" напечатано, открывает. Там такая таблица есть, кто как согласно отслужившему сроку называется, водит пальцем и говорит: "Потому, что Черных "годок", а ты Алаев "шнурок", ты всего", - хи-хи-хи, - "три месяца служишь".

     Майор приносил юморески от Черныха, подписывающего “Приказ”, - толстую, общую тетрадь, фиксирующую все изменения в части, - который я, с великим старанием, и частыми ошибками начал вести со второго сентября. Он стремительно, - уже во второй раз за вечер, и четвертый за последние дни, - влетел с тетрадью в строевую. 

     - Где Ворков!?

     - Не знаю. А что, что-нибудь срочное? Может, я помогу?

     - Сейча-а-а-ас узнаешь, - в ярости протянул он, бухнув раскрытую тетрадь на стол.

     - Что это? Читай!

     - "Мл.сержанту Аттитонису Ю.П., командиру отделения 1 УМСР, за успехи в боевой и политической подготовке присвоить присвоить..." "Присвоить" два раза написал.

     - Дальше читай!

     - "Основание: командировочный билет".

     - Дальше читай!

     - "Основание: отпускное удостоверение".

     - Ты что, хлебанулся!? Ты что, не знаешь, что удостоверение - командировочное, а билет - отпускной? Ты уже своими ошибками захлебал. Я что, мальчик что ли? Майор! Майор бегает туда-сюда. Сколько это может продолжаться? Ну не тянешь ни фуя!

     Таким был выпускник ленинградского общевойскового училища, комвзвода группы войск в Чехословакии, зампотех третьего бата, товарищ майор на субботний вечер ранней весны.

     В субботний, предобеденный час, перед самым уходом на уик-энд, когда зашедший Саша попросил у Жоржа зажигалку, язык у Милютина развязался. Пританцовывая, переминаясь с ноги на ногу, играя губами он спросил:

     - Зачем тебе зажигалка, ты ж не куришь? - и чуть погодя, - Ну как, Леванского своего строишь по ночам, следишь за его внешним видом? Хи-хи-хи, бреешь его зажигалкой? А что, - все! "Опять не побрился!" и фуякс ему, - для наглядности майор поднес руку к полунинскому подбородку. Тот засмеялся своим издевательским смехом.

     - А зачем? - Святая простота, вечная ирония.

     - Не устраиваешь ему дедовщины? Ну, че, правильно, теперь уже не то. Вот Ворков не видел дедовщины, сначала только, немного в роте. Да Женя? - он ждал ответной, скромной улыбки.

     - Как, есть сейчас дедовщина? Да, сейчас не то, демократия, везде чуть, что сразу крик. Это вот только недавно появился термин "неуставные отношения", в 84 году, после пленума в апреле. Андропов тогда был. А до этого его не существовало, считалось, что все нормально, естественно было: кто-то что-то не понимает, - в рог ему трах. Объяснять, доказывать, не-е-ет! А здесь по другому.

     Я, когда в восьмидесятом году сюда приехал, взвод мне дали - бабаи одни, глаза косые, головами вертят, прикидываются, что русского не понимают. Я их построил: "Равняйсь, смирно!", - один там все башкой крутил. Я его вытащил, как вхлебал ему, брызги, кровь, все лицо расквашено. Притихли сразу, стали слушаться. Потом замполит мне говорит: "Ты что, так нельзя, надо по-другому, убеждением". А фули убеждением! Да и у нас жизнь недавно только началась, с 85 года, когда приняли постановление считать срок службы тут, год за полтора, и отпуск сорок пять суток сделали. А раньше здесь вообще все по воскресениям торчали, целый год без выходных! И солдаты, и офицеры злые, ну не отдыхаешь совершенно. Уставали друг от друга, воскресение вместо того, чтобы дома, с семьей провести, нужно здесь торчать и фуй куда уйдешь. Ни чего делать не нужно, ходи только взад-вперед по части. Зато не бегал ни кто. Что теперь взводный делает? Утром придет, до двух посидит, потом с четырех до шести и домой схлебется. Сержанты за них все делают, а им еще не нравится, увольняться хотят. Сейчас уже не то, да и осталось мало, - ностальгически вздохнув, он примолк, сидя на краешке стола возле стойки.

     - Здесь и муштровали не так. В Чехословакии, когда я служил, было так: вот приходит из учебки пополнение. Они там вкладывались в нормативы на пятерку, а сами солдаты в части требовали, чтобы нормативы перевыполнялись. Ну, традиция такая была, они сами их перевыполняли, и требовали этого от молодых. Норматив одевания химической защиты, сколько там? Шесть и четыре, по-моему, да? Да, шесть и четыре, а они выполняли его за пять и четыре. Вот приходишь ты из учебки, сдаешь нормативы отлично, тебе даются две недели, чтобы ты перевыполнил их. Вот та-э-эк. Хэбэ там было ценностью большой, берегли, как самое дорогое, изнашивалось оно сильно. Я такого изношенного хэбэ больше ни где не видел. До бахромы на коленях, вот тут вот, ногу нельзя было высоко поднять, сразу штанина отваливалась. По два периода его носили. Из учебки он приходит, ему новое выдают, он его подшивает, гладит, и на вешалку фуякс. Как парад - одевает, прошел - повесил обратно, готовиться не надо. Когда следующее новое получал, он его одевал, а то по-прежнему на вешалке висело.

     А стрельбы начинаются, стреляют только молодые, и не дай бог им дедушек подвести, плохо отстреляться. По тому учились стрелять с первого раза на отлично, подвести дедушек было для них самое страшное, что могло случиться. Потому что потом... хи-хи-хи, потом с двоечниками вот как поступали. Отбой, все спят, они не ложатся, учат устав. Время к двенадцати подходит, они все учат; встают дедушки, строят роту. Построили, пятерочники и четверочники ложатся спать, а у остальных начинают спрашивать устав, причем не как здесь, а запнулся чуть-чуть, - сначала. И так пока без запинки все не расскажешь. Ну а если и этого нет, то тогда все... Потом начинаются стрельбы: двое троечников становятся вот так вот, двоечник под них садится на корточки - это БМП. На противоположном конце коридора становятся двое троечников, за ними садится двоечник, и тапком! Тапком фуякс. Эти двое расходятся, потом раз, захлопываются. Попал, - БМП ближе придвигается, снова тапком фуякс, не попал, - назад. И так пока семи попаданий подряд не будет. Некоторые, кто мазал, так до утра стреляли. Вот так.

     - Товарищ майор, почему вы говорите про дедов-полуторогодичников, а что делали отслужившие год? - спросил я. От этого вопроса глаза у него расширились.

     - Это манипуляторы, главные манипуляторы! Они работали и отвечали за всех больше чем остальные. - Его ответ прервал стук в окно, подошедшего снаружи Валеры. Открыв раму, я осторожно выглянул.

     - Ну, че, идем? - спросил он, облаченный в офицерский бушлат начпрода, таскаемый втихаря, и перепоясанный ремнем.

     - Подожди Валера, тут Милютин, мы не можем пока уйти.

     - Почему?

     - Ну не можем и все! Ты сходи, получи, а мы подойдем. - "Эх, Валера, ну что же ты обиделся, видишь, я пожимаю плечами, выражая мысль, безысходности. Валера, ты борешься с собой? Ведь мне так же обидно".

     - Ладно, я пойду, получу, - скрепившись, вымолвил он.

     - А где мы встретимся?

     - Там..., я стоять буду, вы увидите.

     - Ну, Валера, там это черт знает где. У крыльца столовой, что ли, ты будешь стоять с мешком тушенки? Кстати, ты мешок взял?

     - Взял.

     - Сколько?

     - Один. Ну ладно, я пошел, - по своей привычке, с засунутыми в карманы руками он удалился, на породки, (любимая валерина производная от слова рожать) шурша мелкой галькой. А я, прикрыв окно, вернулся в монолог.

     - В Чехословакии кто ни будь бегал?

     - Нет, ни кто не бегал. Только один раз, один молдаванин схлебался. У нас основной контингент составляли украинцы и сибиряки; украинцев было больше. Целая партия из учебки приходит, там этот молдаванин. Он год отслужил, в немилость к своему земляку из старшего призыва попал. И как-то он провинился, БМП там не почистил или не помыл, подвел, в общем, деда. Дед провел с ним воспитательную работу, и он на следующий день сбежал. Искали его долго, во всех колодцах, так и не нашли, матери написали, что пропал без вести. А он, сволочь, поселился неподалеку на хуторе, на работу устроился, румыном себя назвал. Молдаванский и румынский, что-то похожее для чехословака есть. Так он там работал, его уже и искать перестали, а он домой матери написал письмо, что жив, здоров, все в порядке, не волнуйся. Мать с этим письмом в военкомат: "Вот, сын жив!" Тут его быстро нашли. Сверхсрочник, старшина у нас был, украинец, здоровый такой, он поймал. Сразу стали окрестные села объезжать, и быстро узнали, что на хуторе новый работник, румын появился. Потом этот старшина рассказывал: "Сижу в машине, вижу - едет на велосипеде. Как проехал, дверцу открываю, выбегаю и сзади как вхлебал ему по голове. Он в канаву улетел. Когда очнулся, - руки связаны. "Все", говорит, "не буду сопротивляться"". Вот так. Дали ему, потом пять лет. Я прикинул, что если с тем годом, что оставался, это шесть лет получается.

     Через полчаса Юрий Иванович исчез со сцены, сдрыснул, по его собственному выражению, домой. Его место заняла проблема номер один: добыча продовольствия. Еще две недели назад, между писарями и замполитом полка произошел разрыв. Почувствовав, аромат близящегося дембеля Саня с Димой, и я, потерявший бдительность выразили ему в один день, не сговариваясь, неподчинение, за что тот, построив фельдшеров, запретил им пускать писарей в санчасть. А так, как в столовую, с ее хищным миром и гниловатыми продуктами ни кто и не думал идти, решено было перейти на "подпольную" кухню, выписав себе сухие пайки. На ее то промысел, намеченный на кануне, и ушел Валера.

     Спнша покинул сцену, на его месте стал проступать силуэт консервов. Время шло, я чувствовал первое серьезное беспокойство. Еще двадцать минут прошло в бесплодных ожиданиях разбредшихся моих товарищей, пропадавших, появляющихся, курящих в туалете. На верху удалось найти, наконец, ни чем не интересовавшегося Саню. Ребята вели себя так неактивно, не беспокоясь о том, что Валера уже час, как неизвестно где, может уже схвачен с поличным, будто эти банки не единственное средство питания. Побывав в туалете, и проникнув в продслужбу, где вытряхнул капитанский "тревожный" мешок, я стал бросать камешки в окно чертежки. Хотя темень седьмого часа уже покрывала воровские дела, но движение через парадное еще не прекратилось, и приходилось несколько раз отступать за угол, пока Сергей не скинул дополнительную мешочную пару, сообщив, что Жорж с Димоном уже ушли. Быстрыми шагами я направился за казармами к складу. Долго искать не пришлось, не спеша, пройдя пространство от крыльца до навеса, я услышал Женин голос.

     - Олег, иди сюда, - я увидел его за решеткой, в тени от нескольких фонарей. Он смотрел в сторону крыльца на дежурного по части.

     - Заходи быстрее. - Во внутренней темноте пахло сыростью и гнилой капустой.

     - А где Валера?

     - Он там... - Привыкнув к темноте, я увидел Валерину спину в углу. Подошел ближе; он перекладывал банки из ящика в мешок, по своему обыкновению отдаваясь работе душой и телом. Каждая банка, подхваченная руками, подхватывалась корпусом, который, поднимаемый стопами тоже совершал путь в мешок.

     - Ну что, все получил?

     - Угу. Олег, знаешь, он (Сапарик) оставил себе один ящик тушенки.

     - Да?! Сволочь. Что ж ты ему отдал; хватит с него печатей (о произведении рядового Сапарлыева в старшины), он и так всех обирает, как черт знает кто!

     - Ну, как бы я ему не отдал?

     Минут двадцать Валера набивал мешки; два с консервами, один с сахаром, киселем и чаем. Жорж смотрел на улицу.

     - Все, - Валера старательно завязал последний, я подошел к Евгению. Возле столовой по-прежнему толпились голодные курсанты. Ноша наша преступна, залет ужасен.

     - Надо идти по одному, чтобы если один залетит, остальные спаслись, - предложил я, взяв самый тяжелый мешок. В данный момент мной руководили благородные мотивы, но растолковать это можно было и по-другому. Сильно искривляясь под тяжестью, я постарался добежать до столовой побыстрее, и спрятался от потенциально опасной толпы возле крыльца. За мной последовали остальные. За тем, мы направились за клуб, вышли за забор, и вдоль него пошли к тренажерному корпусу, - месту приятной темноты и столбовой тропинки для офицеров, идущих домой, на зов далекого зарева ПГТ. Схоронившись на торцевом крыльце, ждали некоторое время и последним рывком пересекли самый опасный участок, - дорогу ведущую от штаба к КПП. Обошли штаб, запихнули ношу в продслужбу, влезли сами, не включая света, остались там. Возбуждение было слишком сильным, чтобы уйти в тишь строевой, от драгоценностей. Раздражительность Жени сменилась благодушием, мы шутили, успокаивая нервы. Появился Димон.

     - Где вы были! Я вас захлебался искать.

     - Там были, - ответил Женя, подойдя к окну. Они, мои товарищи, быстро успокоились, а я все приставал с вопросами дальнейшей переправки, предлагая свои услуги.

     Так от спнша я перешел к продовольствию, и снова возвратился к первому; я возвратился к Милютину через несколько дней, утром, пасмурным, холодным, сумасшедшим, следуя еще не разгаданной логике. Свирепствовала "отправка", пора повышенного психического давления и двенадцатичасовой работы. Черных и Буханец напугали Милютина с первой минуты, или на кануне, вечером "вставив ему фитиль". Кроме того, дело осложнялось неожиданными затруднениями, не стыковками. В строевой толпилось человек двадцать офицеров, сержантов и курсантов. Я работал за своим столом, Милютин в другой комнате, - вертелся за своим. Волны проблем, захлестывая нас, подошли к горлу, и стали заливаться в рот. С неподъемной усталостью от многодневных, сверхурочных трудов, я подошел на его крик: кретин пролил на пол мастику, увлажняя штемпельную подушку полковой печати, выпрошенной по экстренному случаю у Черныха. Его бегающие глазки вылезли из орбит, и уперлись в очки, когда выяснилось, что я забыл маленькую подробность одного косвенного дела.

     - Ты, педераст, захлебал своей памятью! Я тебе сейчас звизды дам! - вывернулся он в ярости, и припечатал меня к полу в секундной тишине наступившей тут же.

     - Хорошо, - ответил я спокойно, соображая, когда ответить достойно, теперь или потом. Отвернулся и пошел на пластмассовых протезах, решив не оскорблять его гордость публичным ультиматумом. Дилемма наполняла страхом, логика подсказывала необходимость действия, и на этом балансе чувств, оставшись наедине, я решил сказать: "Товарищ майор, если вы еще раз назовете меня так, я уйду в роту". И такая формулировка казалась мне самой мягкой, я даже считал везением возникновение ее дипломатического звука. Пока я перебирал десятки вариантов, ярость усатого не утихала до самого конца спринтерского марафона, до двенадцати вечера. Наконец, с сильно бьющимся под подбородком пульсом я начал:

     - Товарищ майор, я хотел бы уйти.

     - Ну, иди, - он не понял.

     - Нет, я хотел бы совсем уйти.

     - Как совсем?! - Подошло время ультиматума, но я забыл все, что долго готовил.

     - Вы же видите: постоянно все не так, я не справляюсь, не успеваю все запомнить. И эти ошибки бесконечные...

     Воспаленным вниманием я читал в это время майорские мысли. Какое-то мгновение, когда тот не понял еще, в чем дело, я был в ужасе, ожидая ответа, но сразу после него буря мгновенно улеглась.

     - Да нет Олег, я думаю получится. Повнимательнее надо быть и стараться.

     И одновременно, нашла свою развязку другая загадка, подспудно вызревавшая в своей формулировке многие месяцы. Я вспомнил этого человека, его рассказы о капитане Козлове, Щукине, молдаванине, я вспомнил вес консервных банок, воровское озирание и глумление над моим забывчивым умом. Все это из моего сна, гнездившегося во мне гниющим нарывом, все это я уже пережил в каком-то ином, очень реальном мире, доступ в который открывается только "по ту сторону вещей", но который очень слабо отпечатывается на коре головного мозга, и память воскрешает малейшие детали лишь, когда физическая реализация догоняет витальную. Во сне, посетившим меня в Обнинске, перед самым призывом видел я эти картинки.