.

Глава 2

Время

    Мы жили в последнем тридцатилетии уходящего века, доведенные стандартом, в кирпично-блочном мире очень упрощенной планировки. Это было время, когда добропорядочные граждане относились к друг другу, как физические величины, как электроны или нейтроны, когда счастье мерили квадратными метрами, тоннами, процентами на душу населения и заветами великих вождей. Место сердца занимал мотор, любовь называлась любовью к родине, к своему народу и хотя любовь к женщине существовала тоже, но ей дозволялось быть лишь продолжательницей рода. Это было время всеобщего дефицита, очередей и равенства в бесправии, тупое мычащее “Мы” пожирала без остатка маленькое светлое “Я”. Цвет эпохи – цвет высшей своей энергии, который так привлекает детское внимание, застилал землю. И через этот красно-негативный экран степей неслись, (чтобы было не мучительно больно) молодые всадники с удивительными остроконечными шапочками с нашитыми на них поперек красными стрелами, с обнаженными шашками, и юный октябрь был впереди всех. Они были бесплотными тенями уже умерших людей, так никогда и не узнавших ради чего же кипевшая в них жизненная сила, и молодость бросили их в этот сабельный поход.

    Тогда, по страницам газет бегали маленькие Пиночеты в фуражках с высокими тульями, худощавые Дяди Сэмы с жиденькими бородками и звездными цилиндрами управляли селями из серебряных долларов. Глазастые ракеты “томагавк”, “трайдент” и “полларис” пожирали акульими шестизарядными пастями мешки с деньгами налогоплательщиков, и народ был готов как один защитить свою странную, как бы мерцавшую тайной Родину от воинственного союза племен североатлантических индейцев и их жрецов злата.

    И здравствовал еще Слава КПСС.

    Наше время оставило свой след на кинолентах и фотобумаге, застыло во многих прекрасных, но не пропущенных цензурой за чрезмерную откровенность прозаических сочинениях, но этот неповторимый след по настоящему воспринимается только, если живешь в нем, в этом времени. Если попробовать его сравнить с другими временами, то можно легко обнаружить, что люди в нем были не глупее и не умнее, чем всегда, что трудностей и легкости было в нем не меньше, чем в другие периоды, а единственным коренным отличием его остается наше пребывание. Мы славим его за наше присутствие, за наши ошибки и победы.

    Время – предмет воображаемый. Оно существует только для нашего “Я”. Нет отвлеченного, абсолютного, исторического времени. Наблюдатели одного и того же события, наблюдают его в разных временах. Это изменения в “психическом”. Информативные учебники истории не могут нам дать его. Оно начинается с первых проблесков чего-то. Темная спокойная среда, в которой пребываешь в ожидании; уже начинаешь спешить и бояться одному выходить через узкое отверстие, такое малюсенькое, что кажется, голова не сможет пролезть! Да еще тело не подчиняется указаниям ума. Рядом, за невидимым пологом кипит жизнь, в нее хочется броситься, как в море. Но путь один - через мышиную норку. Напряжение нарастает, начинает уже жалеть, что ввязался в эту страшную материю. А жизнь неуклонно влечет бильярдный шар по наклонной плоскости к лузе. Наконец начинается кошмар. Из привычной среды под действием сил нас выдавливает, сдавливает, скручивает. И еще долго после, снятся обручи по всему телу. Мир медленно создается из мелочей, повторов. Кажется, проходят века, пока начинаешь понимать хотя бы отчасти слова взрослых, телевизор. Хочется быстрее форсировать изучение знаковых символов и выйти из изоляции беспомощности.

    Чугунный цветок на ножке - урна. А в ней мусор и смачные плевки. Фигурная скамейка из продольных реек. Престарелый дядя на экране с густыми черными бровями, булькающий непонятной речью. Каждый день, на ковровой дорожке аэропорта, перед почетным караулом он целуется, обнимается с прилетевшими. Очереди за молоком длинною в несколько часов стояния. Квасные бочки на двух колесах и с матерчатым тентом. Когда содержимое кончается, продавщица накреняет ее так, чтобы вылить последние капли. … У каждого есть свой город и дом, и мы пойманы в этой сети… Люди располагают вокруг себя предметы согласно удобству. Сколько домов, квартир, комнат! У каждого своя. И у меня есть. Захватывает дух от незнания ближнего. Урна, скамейка, подъездная дверь, жилище – бездна информации. Сосед делает у себя ремонт, чинит мебель, смотрит телек. С какими мыслями он все это делает? У него же за спиной совершенно неизвестная жизнь. Любой человек – инопланетянин. Зайти внезапно к незнакомым людям, в незнакомую квартиру также чудесно, как в Зазеркалье.

    Что можно назвать духом времени? Запуск искусственного спутника, полет Гагарина, карибский кризис? Или, может быть обмен денежных знаков на другие, так называемая денежная реформа? Когда Гагарин шел по ковровой дорожке Красной площади на глазах у миллионной, бушующей толпы, он чувствовал его? Чувствовал его Джон Кеннеди, объявивший Москве о возможном ядерном ударе? Или Брежнев, посылающий войска на захват чужой страны? Может быть аромат времени, безвозвратно уходящее: умерший актер, потерявший популярность фильм, канувшие в лету традиции? Было время, когда в выходные на пляже яблоку некуда было упасть, когда существовал постоянный ажиотаж вокруг кинотеатров. На праздники седьмого ноября и первого мая, под льющийся из всех уличных матюгальников революционно-патриотической песней, люди, с праздничным настроением, собирались у Дома Культуры, организованно садились в автобусы и ехали к центру для участия в демонстрации. Дети в руках держали воздушные шарики, на курточках у них висели приколотые красные ленточки. Тот, кто помнит, согласится – существовало религиозное чувство. От всего остались автобусы марки Лиаз и Икарус. Вот уже тридцать лет.

    Пляж на маленьком, искусственном лесном озере менялся и не менялся. В начале он был сплошь песчаный. Зеркало ровное, искрящееся мягко и прочно лежало, окольцованное чащами. Упоительно в пять лет с разбегу врезаться в него, устраивая маленький тайфун, брызгаться, визжать, швыряться песком. Приятное дно проходит между пальцами ног. Солнце из вертикального положения кренится к верхушкам деревьев, меняя цветовую гамму. С годами пляж зарастает травой и деревьями; береговая линия превращается в прибрежный “бурелом” из камышей. Остаются свободными несколько “подъездов”, куда, словно на водопой звери приходят купальщики. Но все так же отражается блеск небесного светила, так же упоительно в жаркий день бултыхнуться в мелководье.

    Ушло что-то безвозвратно, чего жаль? Щемит ли память? Да, кое-что ушло. Когда московские стратеги ввели войска в Афганистан, директора всех школ собрали классы в спортивных, актовых залах. Построившись четырехугольником и держа невесть откуда взявшиеся плакаты с проклятиями в адрес американской военщины, мы слушали горячие выступления наших педагогов пытавшихся нам втолковать вздор о ядерных ракетах, войне и политике. Мы понимали не больше, чем, если бы на китайском языке говорили о погоде. Вот это ушло и его не жаль. Ушли к “Горе Нараяна” пионерские отряды, красные галстуки, горны, гордость принадлежности к когорте Павлика Морозова. Почили в бозе сборы макулатуры и металлолома, тимуровская помощь престарелым. Исчезли молочные, кефирные бутылки с белыми, синими и зелеными фольговыми крышечками; картонные треугольные молочные пакеты. Местная газета ‘’Знамя коммунизма’’. Не слышно триумфа, сопровождающего каждый запуск новой ракеты с космонавтами. И вот этого: “Говорит Москва, Красная площадь в праздничном убранстве…” В сущности, все это шелуха, которой не жаль, хотя и старые вещи вызывают ностальгию. К тому же не больно много ее и вызывает, - всего несколько десятков лет. Мода шестидесятых: что носить, что петь, что шутить осталась в старых фильмах.

     Наши папы и мамы приехали почти на пустое место, заселят нарождающийся городок. Строители жили в палатках, пока возводили первые кварталы. Папы и мамы дулись в преферанс в общежитиях, пили водку и отказывались получать ключи от квартир. “Что это, мне нужно будет бежать с Менделеева сюда, чтобы расписать пулю? Зачем такая неэкономная трата сил?’’ Можно было вечерком сбегать в магазин и сломать себе челюсть об местных аборигенов - молодых ребят старого города, забредших сюда за приключениями. Папы и мамы переженились, зачали нас, построили гаражи, дачные домики. Они долго еще ходили, друг к другу в гости связанные общежитским прошлым. Росли дети, расширялся городок. Прихорашивался. Папы ходили удить рыбу, мамы занимались воспитанием и хозяйством. Странно идеальным кажется то время. Не понять насколько объективно такое видение. Вообще молодежь беззаботнее старшего поколения, она живет сегодняшним днем и верти в достижение своей мечты, а прошлое, удаляясь от нас по траку времени, приобретает одни положительные оттенки. Еще благополучие памяти связано со спец снабжением. Размеры зарплат и наличие товаров стимулировали душевный комфорт. Смешно только то, что с таким снабжением у всех в квартирах было все одинаково. Только вот с книгами был напряг. Публика - читающая, новые поступления расходились между книжным и прочим начальством. На полках оставался сплошной марксизм-ленинизм.

    Люди копили деньги на машину, мебель, ковры. Когда семья приобретала автомобиль, то первый год ее ласкали, мыли, протирали как любимую женщину. С приходом осени наваливалась картофельная страда. Одетые в старую рабочую одежду инженеры, врачи, учителя, продавцы, школьники тряслись в автобусах до совхозов-колхозов. Там они выходили на непривычно неровную землю, брали ведра, находили свою борозду убегающую в прекрасную светлую даль, и собирали уже выкопанный комбаином картофель. Грузовики с высокими бортами ползли рядом, мужчины брали кто два, кто четыре ведра и подавали чумазым от пыли приемщикам в кузова. Специальные люди посланы в подлесок у конца борозды, они жгут костры, пекут картошку, готовят ужин. Уставшие, измученные работники добираются до заветной цели, садятся у костров. Достают термосы, бутерброды, фляжки с водкой, спиртом и отыгрываются за весь день. Сколько пришлось услышать сожалений по отмененным сельхозработам, сожалений о ста граммах на закате, о теплой компании сослуживцев, шуткам, дурашливости.

        Люди входили в более-менее комфортную жизнь, неведомую их предкам. На работе шли разговоры об объявленном в программе телепередач фильме. После просмотра первых серий начинались обсуждения, просыпался подлинный интерес. Те, у кого было время, читали книги, по которым ставилась картина. Опрятное респектабельное кафе “Снежинка” часто принимало за свои гостеприимные столы веселые компании. Банкеты были в моде, так же, как поездки к Черному морю, на Кавказ или просто автомобильные путешествия. Грибные экспедиции собирали караваны машин. Ехали за сотни километров. Вот странно то! Тогда грибы росли везде, не то что в самом городке, но чуть ли не в подъездах. Подъезды не коснулось еще современное варварство. Стены жгли, резали, пачкали, мочились на них крайне редко. Даже не вериться! Ох, какие мы были отсталые. Детские сады занимали, наверное, одну десятую площади городка, гомонили, шумели. Вырастала молодая поросль, первые коренные жители. С энтузиазмом на промплощадке НИИ, в стену одного из объектов под железную доску, заложили письмо к комсомольцам 2025 года. Настанет час, письмо прочитают будущие комсомольцы и беспартийные. Между лицами мужского пола, не получившими высшего образования слышались монологи, достойные быть подаными “лесенкой” Маяковского.

                      Блям, нахрен блям, скука блям

                                                                  Пошел,

                      Блям, нахрен блям, скука блям

                                                                  В гараж,

                      Блям, нахрен блям, скука блям

                                                                   И там

                      Блям, нахрен блям, скука блям

                                                                   Греб твою мать

                      Все протекло.

    Под дубами, у магазина “Весна” стояла стеклянная будка горбатого сапожника из тех, что можно было встретить на вокзалах  крупных городов. Она придавала ландшафту шик. С летнего утра, до вечера “поэт” дратвы и подметки, кожи и резины, глядя на сочные маслянистые кроны, на милиционера, разгоняющего от магазина бабушек, торгующих огородными продуктами, ремонтировал обувь. И вот однажды, когда городок вырос до размеров, в которых уже все не могли знать всех - стекла будки разбили, а инструменты растащили. Воровство, обходившее до тех пор это благословенное место, устремилось в него. Природа не терпит пустоты. Воровали все. Воровали потому, что нужного товара не было в магазине, потому, что не было денег и, наконец, из спортивного интереса. Воровал и стар и млад. За редким исключением. Но в сравнении со старой частью города, то было еще божеское воровство. Государство воровало у своих граждан, граждане – у государства.

    Дети проводили все свободное время на улице. Весною возле ручьев, вешних прудов, в мае вокруг берез, ловя майских жуков, летом – на футбольных площадках, зимой – на горках и самодельных хоккейных полях. Национальные хоккеисты непрерывно, в течение нескольких лет, становились чемпионами мира, и хоккей был в моде. Половина зимы уходила на строительство такого поля, но в каждом дворе, где было место для него, команды шли на это. После прохождения по экранам французских, мушкетерских фильмов по улицам ходили целые роты с самодельными шпагами, устраивали столкновения, называли друг друга гвардейцами кардинала. Играли в гражданскую войну, в расстрел коммуниста Губанова из одноименного фильма, где он корчится и ползет на врагов после каждой пули, на протяжении десяти минут.

    Нас окружала наглядная агитация, рекламные щиты идей. Мир, Труд, Май. Партия - наш рулевой. Нам нужен мир (и по возможности весь). Субботники. Портреты гражданина в кепке. В принципе субботники не плохая вещь, если бы в них участвовали те, кто мусорил. Но ведь было то наоборот.

   Дым отечества: Высоцкий, О.Даль, А.Миронов. В 1977 году в швейцарском городе Монтре ушел из жизни великий русский писатель В.Д.Набоков. А мы о нем тогда даже не слышали. Вместо него нам регулярно сообщали о строительстве газопровода Уренгой-Помара-Ужгород, да о величии поэта Пушкина.

    Сигаретный дым отца сладок и приятен. Его волосатая рука окружена клубами, причудливыми завитками. Теплый летний вечер погружается в сумерки. Все минувшее погружается в сумерки, как в сказочный мир Александра Дюма, как капитан Немо на своем Наутилусе в морские пучины.

    Мы все жаждем любви. От слесаря-сантехника до художника. Мы хотим быть любимы нашими соседями, друзьями, прохожими. Хотим любить их, испытывать ко всему нежные чувства. Вот только почему-то очень редко получается. Чаще приходиться воевать, хранить обиды, мстить, колоть. Всю жизнь приходиться рваться в атаку, держать в сердце нормальную здоровую агрессивность. Почему так происходит? Когда любишь - нет времени, нет событий. Не нужно торопиться, достигать, размышлять. Перебираешь сознанием образы прошлого, ищешь точку, где дал промах. Бесполезное занятие. Эмоциональная сфера - партизанская война. В любой момент может выскочить боевик и вонзить нож. Мы храним старые вещи, письма, фотографии, воспоминания пытаясь сохранить наш маленький мирок, греть его костром ушедшего, мертвого. Но теплота, огонь любви всегда новый, только сам от себя зависимый. Он или есть или его нет. Для того, чтобы он был не нужно механических приспособлений. Он есть первооснова фундамент мира. Горе, боль наслоилось сверху.                                

          Сообщение(полный текст) 1.2Mb