Глава 4

Детство

   

     Я – это он. Он – это я. Я и он это я. Намудрил. В каждом человеке есть два “Я”. Высшее и низшее. Смертное и бессмертное. То мы оба внизу и тогда это он. То наоборот. В течение жизни положение меняется, и мы думаем, действуем по-разному. Некоторые свои поступки я не могу признать. Кто-то другой их делал.

     Что я для себя? Первое приходящее на ум – одиночество. Все одиноки, от рождения до смерти, даже, несмотря на миллион друзей, не на секунду не оставляющий. Мы всегда одни, как оставленный родителями ребенок, который впервые ощутил чувство пустоты и незнание чего делать. Мы можем думать, что это мы принимаем решения, делаем вывод, совершаем поступок, но на самом деле это друзья наши все решают.

     Вот я родился. Кто я? Надо есть, спать, к чему-то стремиться.

     Когда я родился, у меня не было ясной идеи, зачем я живу. Жил и все. Однажды проснулся в своей кроватке – дома тихо. Никого. Поднял рев. Без толку. Затих. Даже интересно стало. Преодоленный страх открывает дверь в “новую реальность”.

     Двор мой был достаточно живописным местом в середине лета. Уродство архитектуры с лихвой восполнялось деревенской (в смысле деревьев) красотой. Два большущих оврага, заросших густым лесом, кустарником, являлись прекрасным местом игр. Даже простые блуждания по ним доставляли удовольствие. На велосипеде, на бешеной скорости пронестись по параболе - от края до края. Дух захватывает. А зимой шикарная горка. Лед, как-то сам собой образуется. И катайся себе до второго пришествия.

     Не могу забыть того удивления, когда целая поляна желтых цветов, на следующий день превратилась в одуванчики.

     Лес кругом, лес везде. Через асфальтированную дорогу его вообще не меряно. Здоровенная поляна. Посередине дуб, в окружении челяди деревьев, поскромнее. Лежа на той поляне, в верещащей кузнечиками траве, я смотрю на окна родной квартиры. Часто, я же, смотрю с балкона той квартиры на поляну. Стекла отражают кинжальные, солнечные удары, и дом подмигивает мне зайчиками через дорогу.

     Моя квартира на пятом этаже. Решетки балконной ограды ничем не забраны и в них просовываются мои маленькие ноги. Я болтаю ими, сидя на полу. Соседка снизу наблюдает их. Квартира двухкомнатная, хороша всем. Имеет лишь один недостаток – солнечная сторона. Летом мы прожариваемся в ней, как бифштекс на сковородке.

     Пятый этаж располагает к сбрасыванию на прохожих разных предметов, воды или обстреливанию  их горохом из самострела. Однажды, уже в классе четвертом я, занимаясь чисткой балкона от снега, бросил на проходящую женщину глыбу льда. Едва отодрал эту тяжесть от пола, взгромоздил на перила, рассчитал траекторию полета глыбы и движение женщины. Бросил. Чудом промахнулся. Разве это был Я? Это был он. Я не мог совершить такой глупости. Нет, это был ты, дорогой.

     Я иду за мороженным. Я лечу за мороженным. В моем кулаке потные двадцать копеек. Монте-Кристо сопляк передо мной. Я лечу на крыльях поэзии за сладким, белым мороженным. Как говорили Ильф и Петров – это опера Кармен. Это – танец с саблями А.Хачатуряна. Это – подписание капитуляции Германии в сорок пятом. За прилавком продавец, торгующая соками, сигаретами, спичками, мороженным. Становлюсь в очередь. Она невелика, – пять человек. Но по времени - минут восемь. Пока ты маленький, удается рассмотреть только нижнюю половину мира. Я рассматриваю пол, обувь, стоящих в очереди, входящих, выходящих. Туфли, сандалии, кеды, полуботинки. Разной изношенности, на разных ногах. Пол из белой кафельной плитки. Дверь открывается, в щель влезает солнечный луч, а за ним молодая женщина. У нее из босоножек видны смешные следочки - капроновые колготки на стопу. А вот бумажный измятый стаканчик с круглой бумажной нашлепкой, заветная пряность. Продавщица в белом халате подает его мне. Оно в инее. Деревянная палочка – ложечка, лежит на прилавке. Беру. Иду. Парю в третьем часу дня по еще пустым улочкам. Народ вот-вот начнет возвращаться с работы. Пенсионерки сидят по квартирам – жарко общаться. В кустах палисадника хрущевки лежит пьяный мужчина. Из расстегнутой ширинки торчит нечто. С этого нечто свисает капля. По-видимому, он заснул, пока мочился. Я не чувствую гравитации, жары. Мое я сосредоточилось на вкусовых рецепторах языка.

     Забавно просыпаться по воскресным утрам. Родители спят. Всего-навсего восьмой час. Тихо одеваешься, выходишь в зал. Темно. Только-только пробиваются лучи зимнего рассвета. На полу диво! Стог размотанной бумажной ленты. В приборах, фиксирующих некие процессы, в течение длительного промежутка времени печатаются показания. Отец вчера до позднего вечера разматывал этот километровый рулон, следя за изменением показаний. И теперь можно закопаться в эту гору серпантина. Дети ведь любят мастерить дома, разные хижины, постройки. Залезают в коробки из-под телевизоров, стиральные машины, холодильники, шифоньеры. Я долго играю, стараясь соблюдать тишину, а потом принимаю естественное решение смотать рулон. Сизифов труд. Подвиг Геракла. Лента спутана и перепутана. Но я упорен как десять баранов. Еще забавно, когда по приезде родственников из другого города отец спит на полу. Опять же рано утром пробираешься в зал. Подбираешься к спящему на надувном матраце отцу. Он в трико и рубашке. Щекочешь пятки (ему не нравится), ворчит во сне. Засовываешь тапочку в штаны. За ней другую. Туда же идут газеты и все, что под руку попадает. Вот забава! Умереть от смеха.

     Тяжелы первые детсадовские опыты. Вдруг обнаруживаешь, что не одного тебя бесконечно любят, а ты один из многих. Дисциплина. О, как я смотрел и завидовал школьникам, к двенадцати часам идущим домой. Сколько часов я отстоял в окрашенных зеленой, синей, голубой красками углах. У скольких кадушек с пальмами, портретов Пушкина. Я поменял несколько детских садов прежде, чем нашлось постоянное место. И каждый раз вливание в новый коллектив было, как серпом по уху.

     Вставные челюсти дедушек и бабушек производят впечатление на непривычного человека. Почему-то с ними у меня ассоциируются пластинки с музыкальными сказками “Кот в сапогах” и “Бременские музыканты”.

     Отец мой, крепкий и сильный вышел, в люди из маленькой вологодской деревни Окороково. Закончив столичный ВУЗ - МИФИ, он быстро стал начальником лаборатории НИИ. Будучи по натуре компанейским, он еще лет пять после свадьбы водил домой свою лабораторию. Угощал, поил, пока мама не пресекла эту халяву. В один момент маленькая квартира наполнялась людьми и дымом. Ребенку интересно в такой суете. А на следующий день изучаешь этикетки на многочисленных пустых бутылках.

     Мама приехала из Смоленска. Там, в черте города стоял каменный коттедж, в котором жили ее мамы, сестра и муж сестры. Яблоневый сад, обеды под его кронами, большой город – прелесть. Древние стены Смоленского Кремля хранят его славное прошлое. Многочисленные фонтаны, пруды с лебедями – кусочек Европы. В знаменитый смоленский собор меня водили на большой церковный праздник. Пробившись через множество разного рода старух, меня подвели к накрытому золотом и серебром столу. Над головой сверкало невиданное великолепие. Высоченный, молодой, бородатый дядя в белом одеянии, по просьбе моей бабушки налил в серебряную ложку из серебряного чайника кагора и дал мне выпить. На протяжении всей церемонии, в моей голове вертелись наставления воспитателей детского сада: Бога нет. И я думал, что если меня спросят о нем или попросят перекреститься, то я так и скажу. Но меня ничего не просили сделать.

     Бабушкин дом стоял в окружении других домов. Среди их обитателей были и наши родственники. Я везде был принят на ура, как рок звезда. Дедушка ушел на старости лет к другой бабушке. Жил в однокомнатной квартире с ней. А рядом с бабушкиным коттеджем стояла его “времянка” – деревянный коттедж. Однажды я забрался на крышу, благо забираться было легко, и подошел к трубе. Кирпичи от жара или иных причин отстали и держались на месте действием силы тяжести. Они просились быть брошенными в трубное отверстие, я просто удовлетворил их просьбу. Другой раз, я забрался на крышу веранды бабушкиного дома, лег над дверью и пускал “слюни на парашютах”. Случился в тот день День Победы. Дедушка, при параде, внезапно вышел на улицу. На его светлую шляпу, уселся мой слюнявый десантник, с коим он и пошел на место празднования. Ну, разве это был я? Это был ты.

     Ах, День Победы. С какой помпезностью он всегда обставлен. Даже пишется с больших букв. По улицам маршируют воинские части, на Красной Площади парад. Но вот результаты: у немцев, воевавших со всем миром, погибло 9 миллионов, а у советских, воевавших только с немцами 27 миллионов. Это в лучшем случае Пиррова победа, – позор. Немцы, наверное, проиграли, забуксовав в этой кровавой каше. Как говорится, забросали трупами захватчиков.

     Единожды преодолев чувство страха одиночества в помещении, я не избавился от него полностью. Мама находила мне нянек по всему дому, и на каждую у меня был свой метод изведения. На столетнюю старуху их другого подъезда, всегда сидящую неподвижно, я набрасывал лассо, подобно ковбою ловящего дикого мустанга. В соседней квартире жили две девочки, Люда и Таня. Старшая Люда, оставаясь со мной, быстро приводила к повиновению взбесившегося чертенка, и я, ее не любил. Зато младшая Таня, брала лаской и терпением. Таня, Таня любительница кошек. Мне ее очень не хватало, когда в скорости они переехали в новостройку. Со мной пересидели, наверное, представители всех квартир подъезда. Став постарше, я заменил живую няньку, на телевизор или радио. А в промежутках, когда они выключались в середине дня, на перерыв, ставил пластинки. Любимое радио-время начиналось с половины первого. Шла передача “Рабочий полдень”. В ней зачитывались письма одних трудящихся о других, с дифирамбами и просьбой исполнить определенную песню, и собственно песни. Далее шла самая интересная передача “Театр у микрофона” или литературные чтения. В два по полудню жизнь в динамике, на час умирала. Около трех включалось TV. В начале короткий выпуск новостей, чтение программы и два–три документальных фильма с какой-нибудь рубрикой: “По Сибири и Дальнему Востоку”. Потом случался художественный фильм.

     Просторов для гульбы, особенно в летнее время, было, как леса – завались. Масса детских садов, огороженных проволочными заборами, манили. Мы лазили на крыши веранд и железные каркасы детских площадок. Объедали яблоневые и вишневые сады, бегали от сторожей наперегонки.

     Напротив моего подъезда стоит трансформаторная будка. Мимо нее, по бетонированному желобу в овраг, стекают осадки. Весной, в течение нескольких недель из этого ручья набирается пруд. Разное количество снега дает разные его размеры. Где-либо отламывается что-либо деревянное и превращается в плот. Все окрестные пацаны, день и ночь ждут своей очереди прокатиться. Иногда, катающийся, делается мишенью для шуток. Ему не дают пристать к берегу. При приближении его к любой береговой части, соответствующий пацан, швыряет в воду, что попало, вызывая бурю, окатывающую несчастного с ног до головы. Так можно было болтаться часами, пока в отчаянии не принимаешь решение идти напролом. С этим прудом всю весну сапоги полны воды.

      В скорости отец купил новенькую модель Жигулей белого цвета. Доступными стали многие удовольствия. Речные пляжи, грибы. Все лето семейство наше ездило на ягодные сборы. В мае – лесная клубника, июнь-июль – лесная малина. Август – лесная смородина. Под палящими лучами солнца, в тучах комаров мы выполняли норму выработки. Когда действительность противна и есть работа, нужно настроиться на особую длину волны в себе, найти интерес, отвлечься. Тогда перестаешь замечать дискомфорт. Я погружался в мечты, в диалог с НИМ. Да, мы беседовали с тобой, дорогой Олег.

     С первого взгляда я влюбился в нашу машину. В блестящие никелированные ручки, сиденья из кожзаменителя, запах бензина. Как истинный влюбленный, я тяжело переносил минуты разлуки со своим предметом. Первые месяцы повторял знакомым отличия: карбюратор более экономичен и на задних местах присутствуют ремни безопасности. Две недели не находилось места в гараже для нашей принцессы (своего не было) и мы спали в ней. Неудобно, жестко, холодновато, но страшно романтично.

     Настал день идти в школу. Утром мама разбудила меня и дала еще одно наставление: “Если кто-нибудь будет шуршать бумагой, ты сам не шурши. Сиди тихо. Если кто-нибудь будет скрипеть стулом, ты не скрипи”. Слегка взволнованный я пошел с ней в эту самую в школу, о которой давно хотел составить собственное мнение. День был жаркий, и по тогдашнему  обычаю асфальт улиц поливали машины. Бабушки, сидевшие возле магазина “Весна”, продававшие дары природы, стали невольными свидетелями моего следования.

     Школа оказалась так называемой “крупногабаритной”, сталинского типа. Ампир, кажется, называется этот стиль архитектуры. Учительница не понравилась мне с первого дня. Она лично знала нескольких учеников нашего класса и с ними преимущественно общалась. Я чувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Казенное заведение имеет свой противный запах. В детском саду это запах дрянной кухни, сбежавшего молока, кислых щей, хлорки. В школе - запах краски. Столовая и гардероб располагались в подвале. Вода из канализации часто затапливала его.

     Рано утром, в кромешной темноте, я выходил из подъезда. Порыв сильной  метели налетал на меня. Пролагая дорогу в глубоком снегу, под редкими фонарями, я шел учиться, как толстовский Филиппок.

     Под Новый год, на поляне с дубом, против моего балкона строился снежный городок. Две горки. Большая – для взрослых и маленькая – для детей. Громадные статуи ледяных героев стерегли вход в снежную крепость. Гигантская елка крепилась на железный постамент. Многочисленные мигающие гирлянды создавали иллюзию Лас-Вегаса. А непрерывный визг, смех, гомон, толпы людские ее подкрепляли.

     Да, когда я родился, я не имел ясной идеи “к чему жизнь”. Я непрерывно пытался это понять, и прилагал в своем детском, подсознательном мышлении, для разрешения вопроса, все новые и новые впечатления и опыт. Но он еще больше запутывал дело. Можно ли жить так, что хотя бы не причинять никому вреда? Я всегда чувствовал, что в чем-то виновен. Не оправдываю, может быть, родительских надежд или обижаюсь на грубые шутки товарищей. Сам становлюсь на их уровень. Не дано мне различать в сердце своем добро от зла. Чрезвычайно болезненна всякая жизнь. Я не знаю, как этого не замечают все остальные. И я снова и снова кручусь в колесе впечатлений, событий, поступков. Они вроде и новые, но на самом деле повторение одного и того же. Одна и та же песня на магнитофоне. Как я пытаюсь разрешить проблему? Я вспоминаю слышанное и виденное и на основании его в одиночестве делаю выводы. Я одинок, у меня есть только Он – мое высшее или низшее “Я”. Черт его разберет. И мне не хватает никогда сил и средств, что-либо понять. Я снова живу, наматывая на старое колесо старую, неизменную песню. В унисон поэт восклицает: “Мы пьем, потому что иначе ничего не понять”. Но и эдак тоже не понять! Похоже, глупостью будет сама попытка понять. Хочется только узнать, за что и кто нас так постоянно мучает. Пройдут годы, десятилетия и нам будут постоянно сниться и овраг у дома, и пруд с плотом, и покупка мороженного, бесконечная, снежная дорога в темноте. Все будет сниться. Причем в негативном свете. Есть ли хоть что-то радостное в этом мире?

     В соседнем доме жил мальчик Юра. Он был психически болен. С утра до вечера ходил с рулевым колесом впереди себя. Изображал звук работы двигателя, переключал невидимый рычаг скоростей, нажимал на невидимые педали. Ставил свою “машину” на стоянку, “подавал” назад. Буксовал. По углам рта текли длинные грозди слюней. И у него тоже было высшее и низшее “Я”. Я гордился тем, что я такой вот – НОРМАЛЬНЫЙ. Не пускаю сопли, не являюсь насмешкой микрорайона. Но на самом деле я ничем не лучше и не умнее. В точности тот же материал, только другого цвета.

     Первые месяцы учебы, я ощущал такую холодность, безразличие к себе одноклассников, что попытался завоевать их расположение щедрыми раздачами. Приносил в школу целые конверты отцовских марок и раздавал, кому сколько нужно. Не то, чтобы я сразу бросился подкупать, но, показав эту диковинку однажды, обрушил на себя просьбы подарить. Дарил щедро, без тени жалости в сердце (оттого, что не мои были, наверное). Не долго я купался в лучах славы. Если вы даете по завету Христа, вместе со штанами и рубашку. Если вы, – король Лир, раздаете все имущество до копейки, люди начинают возмущаться, когда поток щедрот высыхает. Они не поблагодарят вас, а наградят пинками и гневом, словно вы посягнули на их собственность.

     Что случается, когда весь коллектив объединяется против вас? Вроде не делали вы ничего такого, что могло вызвать всеобщую агрессию. А она вот. В детском обществе, хранящем еще традиции первобытных людей, часто такое случается. Есть известный набор дворовых ребят, знающих друг друга, по всякому относящихся друг к другу. И вот, что-то возбуждает их вражду. Достоевский со страстью истинного гурмана смакует подобные сцены в своих трудах. Имеющиеся сведения, о его детских годах, в которых он почерпнул материал для творчества. Сижу я у кромки оврага, на зеленой траве предаваясь созерцанию. Появляется вся компания и обрушивается словесно. Выходят вперед два спортсмена. Нападают. Отбиваюсь, сколько есть сил. Потом, выдохшись, сажусь на траву. Плачу. Они тянут за руки, говорят: “Вставай, драться будем”. Что было, что произошло?

     А еще часто бывает, когда вас втягивают в процесс чьего-то унижения. Вы должны, как вся компания, хотя вы симпатизируете объекту нападок, шпыняете его. Закон стаи? Могут даже требовать, не просто злодействовать, а творить злодейство, так сказать разлагаться вместе со злодеями.

     С появлением в нашей семье моего младшего брата Феди, я перестал ощущать себя божеством. Возникла ревность. В некоторые моменты, я воспринимал его врагом, крадущим у меня родителей. Но с этим пришлось скоро смириться. К тому же появилась компенсация – сознание власти. Один на один с Федей я был герой. Можно, если нет настроения, поднять его, досадив ему, подшутив, обидев. От скуки я уговаривал малявку выпить подсолнечного масла, за рассказ сказки. С любопытством и восторгом смотрел, что же будет. Тут уж вы видите люди добрые, что это был не я. То был мой мистер Хайд. Вообще говоря, в мемуарах всех именитых людей можно встретить такие истории. Если их там нет, значит, человек просто постеснялся своего грязного белья (Сильно сказано, да?).

     Не мной сказано, но от сотворения мира: страдания ближнего нам так же приятны, как и их радость. А радость их так же раздражает, как страдания. О, дамы и господа, не сердитесь на это ибо не на что сердиться. Так устроен свет. Не хочу сказать, что все мы подонки, которых нужно отстреливать. Просто радость и страдания это стороны одной медали. Мы воспринимаем ее половинчато в силу несовершенства. В действительности, есть одно только блаженство.

      Что, значит, быть собой? Детство то время, когда острее всего чувствуешь отсутствие у себя, каких-либо мнений и предпочтений. Коме, может быть, вкусовых. Меня часто спрашивали, какая машина мне больше нравится, какой футболист или вид спорта. Нравится ли мне собирать фантики или точить о кирпич палочку, превращая ее в кинжал? Мне было все равно. И это было неприятно. Я словно не имел внутреннего стержня. Приобретал взгляды и привычки своих друзей. Подражал отцу, взрослым. Стыдно не иметь своего мнения? Где оно свое и не свое? Сдается мне разница только в моей откровенности. Я не скрываю от самого себя механизм своего функционирования, как это принято.

     В каком-то смысле взросление сопровождается изгнанием из Рая. Библейский сюжет красноречив. Пока ты мал, и голова не забита множеством пустых мыслей, ты можешь смотреть на рощу, сугроб, зарю и воспринимать их в чистом виде. С людьми ты ведешь себя естественно, не пытаясь понравиться или извлечь выгоду. Конечно, это животный уровень сознания, но он во многом выше обычного человеческого сознания. Однажды я пошел в магазин за молоком, и по дороге перелез через ограду детского сада, чтобы сократить путь. Тут же меня поймал сторож и пытался запереть до прихода родителей. Незадолго до того, похожий на меня паренек, жег на территории сада костер, пек картошку. Я клялся и божился, что я не тот, за кого меня принимают. Заливался слезами. Пришедшая по вызову мать меня поддержала. Все было напрасно. Сторож захлебывался ненавистью. В нем не дрогнул ни один умственный мускул сомнения.

     Подобные рассуждения люди презрительно называют толстовщиной. Зря. Вполне умные и своевременные мысли.

     В часто случавшиеся минуты отчуждения от тупого, жестокого мира, я ощущал в себе пустоту. Искал в ней смысла. И однажды, на площадке для игр детского сада, я испытал странное переживание. В затылок словно вошел невидимый палец, некое давление, сила. Она согрела меня и надула, как шарик. Обозначились центры концентрации. Между бровями, на горле. Несколько недель продолжалось странное “течение” в меня. Потом забылось. Это был не понятый ответ на все мои вопросы.