Глава 12

                                         Первый день

 

    - Олег, тебе нужно будет сходить переодеться в 9 роту, туда, где мы сегодня были, обратиться к старшине. Сейчас без трех три, ровно в три будет построение офицеров, и ты через задний вход выйдешь. А потом придешь в штаб, в комнату номер 5, на первом этаже, - первая дверь налево от входа. Сумку можешь оставить здесь, - сказал Жорж, посмотрев в окно.

     Настало время близко и обволакивающе, как ложка в мед войти, соприкоснуться с загадочной и непонятной жизнью защитного цвета, жизнью иерархии. По пути, Олег не встретил никого и благополучно добрался до места. Таких же, как он, там уже было пятеро. Первый – коричневый, второй – болезненно белый, далее: бобрик, щетина, промасленная грязью грива, достигающая подбородка поросшего недельным кустарником. Пятый призывник – незаметный. Через двадцать минут появились еще пятнадцать, и всех выстроили в шеренгу обритые манекены, одетые лишь в уродливые синие трусы и тапочки - Сержанты. Они терпеливо, раз за разом дергали звуковые веревочки, не дружно поворачивая гражданские головы с еще незнакомыми лицами. Олега беспокоил вопрос, действительно ли ему, стоящему первым, не нужно равняться. Он посмотрел на ближайшего к нему сержанта, представителя глухих районов Азии. Тот высвободил ногу из тапочки и вмял грудь, стоящего рядом с Олегом своего соотечественника.

    - Не понимает, - доверительно поделился он с Олегом.

     Новобранцы спустились вниз, обогнули столовую и, выстроившись в кривобокую шеренгу перед одноэтажной линией складов, замерли в ожидании. Олег, смотрел на дрожащую каплю, на носу низенького мужика в гражданском. Тот встретился со своим товарищем, возвращавшемся из клубного магазинчика с трехлитровой банкой сока и, не сходя с места, на глазах жаждущей толпы сорвал крышку, швырнул ее прямо в асфальтовую пыль. Поочередно оба засунули туда свои носы,  запрокинули головы на фоне коллег, стеливших в отдалении складские крыши, заливая внутрь содержимое, стаканов по пять за раз, - и высовывали их, уже облепленных водяными прыщами желтоватого цвета. Накрякавшись и утерев красную сорокалетнюю морду, низенький отдал банку приятелю, который понес ее дальше, а сам в шлепанцах подскребся ближе.

    - Откуда вы? – ему лениво ответили, - "А из оттуда".

    - "Гнусная Азия есть?"

    - Есть, - он быстренько сблизился с земляками, стал бубнить о каком-то своем дерьме, которое может передать по наследству, потом стал мерить их обувь, упрашивая отдать.

    - Все равно сейчас отберут, - и добавил уже всем, - Как звездато вы всех нахлебали, на два месяца! Ребята тут с мая хреначат.

     Этот "партизан", которому по сборным его делам оставалось быть оторванным от семьи дней двадцать из сорока, еще несколько раз заливался соловьем, мерил обувь и шептался с двумя землячками, обещая с кем-то поговорить об удачном их устройстве. Колонна по трое постепенно изгибалась, теряя форму, в полуметровую тень от крыши. Раздавалась будущность, в порядке возрастания: кирзовая, хебешная, от сорок первого до сорок пятого. Двое сержантов выходили к проему отворенных ворот склада, спрашивали, сколько людей с таким размером, и, скрывшись, возвращались, швыряя каждому индивидуально его пару. В новой, светлой, пахнущей краской, голубой раздевалке бани слетели разнообразия и фасоны, засияли голые зады. Магические пассы девственного куска белой, плотной материи, приводящие ногу к умилительной спеленутости, никак не давались Олегу. После двух наблюдений и демонстраций пришлось ограничиться экспромтом. Потом он, скрипя сапогами, с вафельным полотенцем в руке, эмблемками, погонами, воротничком в кармане, снова чувствовал слабость шага направляющего. Через канавы, в междузабория, оставляя все тот же клуб по левую руку, по затвердевшей глине, они шли возглавляемые высоким и худым сержантом, бронзовым от загара, бритым, посверкивавшим золотыми зубами. Хриплым голосом, но как-то подчеркнуто важно, он редактировал движения.

    - Учитесь ходить строем.

    - Здесь вы свои котелки пидарасить будете, а пить ее нельзя, - пресек он внимание иссушенных, вожделенных взглядов на мойку, состоящую из трубы с множеством кранов, окруженную погруженными в свои солдатские тяготы их предшественниками, сосредоточенно, без эмоций, купавшими свои полевые, столовые приборы. Олег пропустил к третьему этажу всех впереди себя и подошел к золотозубому. Никак его не обойти было.

    - Я все понимаю, товарищ курсант. Сегодня вы подошьетесь, вымоетесь, а завтра пойдете в штаб, - этот парень с крестьянским лицом оказался тверд, как приклад автомата. Но Олег, войдя в расположение через три минуты, на страх и риск, все же смотался. Двое сержантов за казармами окликнули его.

    - Курсант, сюда иди! Ты что, как гимназист застегнулся? Куда бежишь? – он побледнел, и, не зная, как правильно поступить, первый раз изобразил подобие чести, неся дикую чушь.

    - Я откомандирован в штаб полка, в распоряжение майора Милютина.

    - А почему ты без сержанта? Тебе сейчас одному ходить нельзя. Ты сбежишь, и сержанту отвечать придется. Из какой ты роты?

    - Не из какой.

    - Как не из какой. Ну, в какой ты роте переодевался?

    - В девятой.

    - Вот и иди туда, и никуда не уходи.

     Но магическое имя "Ворков", словно сезам, открыло дверь в понимании сержантов, которые отпустили его с миром.

     В четыре часа дня, когда подбрасывание дров в небесный костер несколько часов, как прекратилось, и он вступил в стадию догорания, Олег ввалился в мешковатой военной форме, с красными погонами в кармане, в самый оживленный перекресток штабной жизни – строевую часть. В ней шел энергичный разговор, речь шла о суде чести, речь майора Милютина.

    - …я говорил этому гаду, что вопрос будет решаться на офицерском суде чести, – и, завидев бойца, - А, а, проходи, садись вон туда, сейчас мы с тобой разберемся.

     На маленьком столике у стены, стояла печатная машинка светло-серого цвета, с широкой кареткой, без верхней крышки. Первый раз она подставила свои вогнутые клавиши под неуверенные его пальцы 11 июля 1988 года. Тонкие ручки Милютина торчали, как пестики в колоколах коротких рукавов военной, зеленой рубашки. Он сидел на своем месте, выгнувшись прямо, отвечая экспрессивно, с нотками фальцета двум своим клиентам: старшему лейтенанту и капитану.

    - Я ему говорил, что просто так, он не уволится, у него уже стоял вопрос об увольнении, но тогда он  упросил Буханца. А теперь он говорит: "Хрен с ним, пусть будет суд чести", и что он уволится любым путем. Ну, и пусть увольняется, мне-то что беспокоиться. Это он должен был думать, а теперь то что? Хочет увольняться, пусть увольняется. Мое дело только представление напечатать и характеристики перепечатать. Не я их должен писать, а его командир батальона, а я только передираю. И все.

    - Нет, Юра, подожди, командир сказал, что это ты отправил их в дивизию, не подождав…

    - Правильно, правильно! А что мне оставалось делать? С меня Зеленков требует, начальнику штаба звонит, тот на меня давит, спрашивает, почему еще не отправлены. А где он был целых два месяца?! Мог бы за это время все сам сделать.

     Они посылали теннисный мяч диалога минут двадцать, причем Милютин разбивал фразу на два-три законченных слова, вычеканивая, таким образом, смысл. Потом, выпроводив посетителей и закрывшись, протянул:

    - Та-а-а-ак, сейчас проверим, что ты умеешь. Приказал засунуть лист в машинку и что-нибудь напечатать. Посмотрел на неумелые действия, отвыкших за два года от машинки рук. Вытащил, разжав зажим бумагу, сгорбился, близоруко щурясь над четырехсловным предложением: “Отар, проклятое богом место”.

    - Ну, ладно, ясно. Постепенно научишься. Я когда сюда пришел не знал, куда бумагу вставлять.

    - Да нет, я умею печатать, я же "Остров сокровищ" перепечатал.

    - Какой остров сокровищ? Зачем ты его перепечатывал?

    - Ну, так делать было нечего.

    - Кто написал его, - захлебнулся он вдруг поспешным вопросом.

    - Ну, как, этот …Льюис Стивенсон.

     Потом, он ушел домой, предварительно исполнив просьбу, наблюдая с крыльца, как его новый бойчина пьет воду из шланга у фонтана, обезопасив его, таким образом, от трудных встреч и объяснений. Затем, Олег снова сидел за пластиковым столом от кухонного гарнитура, когда подавали ужин. С обеда произошла перестановка, столы убрали, раздвинули, отодвинули к стене, освободив место самому пустому месту. Они сидели втроем, и он слушал Санин с Жоржем разговор в сумеречной кухне и думал о своем. Но опять же прежде, он был в беседке, лицом к солнцу, пытаясь ответить на труднообъяснимые вопросы, как до него докапывались азиаты в медбате. Пришел, Мура без майки, окатился, искупался в бассейне, и на его киргизских усиках ничего не серебрилось потому, что он сидел спиной к солнцу. Он искрился радостью от встречи с писарями. Мура - Мурат Сулайманов, самый авторитетный срочнослужащий фельдшер санчасти. Заканчивался вечер трудного дня. Самого трудного. Голубой аквариум столовой, посветлевший, вылинявший Жоржев китель, фиолетовое чернильное пятно на кармане, лычки младшего сержанта, принципиальная рядовитость Сани плавали в нем на волнах гаснущего, синеющего освещения. Плавал разговор, касающейся полковой жизни и жизни их близких, там, на далекой родине. В открытом окне была выставлена картина горы и длинного, долгого пути к ней, бравшего начало от крыльца тем самым отрезком бурой степной почвы, по которому сегодня днем шли на обед. Гора возвышалась как окончательная цель, как мечта всех усилий, вещественная, настоящая, гора Нарайаны. Редкие шаги шуршали в коридоре, редкие голоса с улицы и с кухни доносил воображаемый легкий бриз. Воображаемый, ибо, не смотря на открытость всем ветрам воздух в этот период года, стоял в этих местах, как в закупоренной банке. Все живет, все движется, все течет, все изменяется. И жизнь течет, течет то по камням, то по равнине, то быстро, то вяло. Она течет по миру полному тайн, образующих одну большую, единственную, все цельную тайну, разгадать которую, нет никакой надежды.

     В это время, вернувшемуся из дому Милютину, так понадобился писарь, что он прискакал к дверям санчасти, и хотел в них зайти, и найти Женю. Но лучше, если он не узнает наверняка, о накрываемом здесь его подчиненным столе. Пришлось затаиться на все той же лестнице и через черный вход, перелезая через забор улизнуть. Мимо высоких, железных щитов, которые Саша расписывал ровно год назад, уже врытыми.

    - Жорж, работать будешь еще сегодня? – спросил Саня.

    - Да, надо списки допечатать.

    - Я помогу, - вставил слово Олег.

    - Тебе Олег надо еще подшиться.

    - Я быстро, я все успею.

     Встреча произошла в конторе. Катаясь в масле, плавно, щелчкообразно пошаркивая, в конце каждой окружности повернулся ключем цилиндр замка. Майор с мгновенным треском вынул его и энергично оказался во второй комнате.

    - Женя, где были? В роте? Тучкин звонил, завтра с проверкой придет, придется поработать. Как у нас штатка?

    - В порядке. ВУС осталось дописать.

    - А офицерская алфавитка?

    - Я всех записал.

    - Молодец! – и к новому подчиненному, - Вот будешь так работать, через год в отпуск поедешь и уволишься первым.

     Ну, товарищ майор, какой у вас страстный взгляд!

    - Ворков через месяц, в августе поедет, а ты учись.

    - Так, ВУСы нужно будет дописать; а тебе задание, перевяжешь новой бумагой вот эти УПК. Знаешь, что это такое? Это учетно-послужная карточка, она есть у каждого солдата, это его единственный документ. Сюда ты будешь вписывать осенью, перед отправкой должность, звание, номера приказов. Ну, ладно, потом. Женя, а как списки идут?

    - Осталось четыреста человек.

    - Так, в общем, все понятно. Попечатает часов до десяти, потом уборочку. Да! - к новому бойцу, - тебя надо будет спрятать завтра на весь день. Женя, куда бы его деть? В санчасть может быть?

    - Найдем место.

    - Вот и хорошо. Так, значит все в порядке, осталось только моб ведомость подбить, - он достал из лежащего  на несгораемом шкафу фибрового чемоданчика расчерченную сшивку четырех ватмановских листов, согнутых в книгу. Посмотрел расцвеченные карандашами клеточки страниц, передал Жене сидевшему за столом, а сам облокотился, раздвинув ноги, выставив зад над разъехавшимися полами кителя. Минут двадцать они совершали цифровую перекличку, листая калейдоскопные листы, выводя окончательное число. Когда два поезда цифр, шедших навстречу друг другу благополучно встретились в назначенное время и в условленном месте, когда кондуктор проверил билеты у всех пассажиров, и книжка собралась обратно в чемодан, в открытую дверь тихо вошел Валера, и хотел, было уйти, заметив Милютина, но тот его остановил.

    - А, а, Панасов, ну проходи. Как дела? Опять дорожку протоптал в окно. Смотри командир или начальник штаба увидят, снова поедешь в войска. Дадут тебе там, - он стал аппетитно тянуть, - шинелишку такую старую-престарую, после семилетней носки, которая не греет не фуя. И будешь ты в ней замерзать, а она с тебя, как песок обсыпаться. Видел такие шинели в войсках? Нет? Ну вот, может, увидишь, если не закрасишь следы. Зампотыл тебе разве еще не говорил? Говорил? Ну, а ты что же? Ждешь пока Черных или Буханец увидят? Вот давай иди, ищи краску и закрашивай. А еще лучше, - он хихикнул, - подкарауль, когда начальник штаба пойдет, встань, как часовой с ведром и кистью. - Он изобразил, - и как он пойдет, сразу красить начинай. Мол, вот, как стараюсь.

     И сразу в эту ночь, на вторник, Олег сидел за боковым столом. Женя за Милютинским столом, чертил кривоватую таблицу, с верхними графами должностей и с боковыми – подразделений. Олег спросил, не надо ли чего-нибудь сделать. В общем, он хотел быть благодарным и полезным, возвращая дух, требующий сна в бодрствующее тело. По тому сидел за этим близким к начальнику местом до трех утра, и занимался счетом стокарточных пачек – эфемерным занятием фантастического мира. Числа заносило вокруг неизвестного точного значения на один-два прыжка, и приходилось трижды заставать их с поличным, чтобы они не промахивались по инерции, и не появлялись бы на полковом балансе один или два поручика Киже – ошибки писаря – вибрации тайны. Много времени уходило на подчинение дерзких арифметических рядовых, самоуверенных солдат звукоосязательного учета. Приходилось муштровать их до тех пор, пока один, два, три,…двадцать семь, двадцать восемь не начинали звучать полновесно, в разбитом на сто делений мозгу, отмеряющем аккуратными десятками ступенчато положенные карты. Женя достал из сейфа, налил в крышечки красных и зеленых чернил.

    - Это штатная книга, в ней содержится весь постоянный состав полка; для курсантов заведены особые книги, - пояснил он назначение еще одних мурзилкиных картинок. И через затянувшуюся паузу, прерываемую вопросами, как пришить погон; сделал еще одну за сегодняшний день попытку контакта, сведения общего внимания к одному уровню.

    - Олег, расскажи, что-нибудь.

     Олег попытался рассказать тот интеллектуальный, политический триллер о последних неделях существования третьего рейха, со знаменитым на всю страну разведчиком, в сотый раз показываемый по телевидению совсем недавно, но слова барахтались. Мысли блуждали.

     Перед тем, как, сбежав из санчасти и войти в штаб, они долго стояли за ним, у угла (на том самом месте, где Олег стоял днем) в темноте. И Жорж несколько раз ходил на разведку, возвращался и сообщал, что идти пока нельзя. Олег отправился в карликовый лес помочиться. Потом, появился старческого вида военный водитель, и поздоровался с Сашей и Жоржем за руку.

    - Это что, нового взяли? А где старый?

    - В войска отправили, - ответил Саша.

    - И этого отправят.

    - Не отправят, - огрызнулся Саша. Он выражался громко, ясно. Как это, когда занимаешься творчеством, и мешают карлики, а ты в себе уверен. Потом, когда пришел Милютин, закрыл входную дверь со словами: "Все, всех на фуй", сделал сообщение о приезде Тучкина и они взялись за расчет моб ведомости, не прошло двадцати минут тишины и тридцать секунд пинков в дверь, когда из-за двери донеслось:

    - Милютин! Открывай. – Милютин засуетился.

    - Черт. Это Буханец с Черныхом. Надо открыть. Так. Женя, это они, наверное, тебя ищут. Спрячься вот сюда, он показал не просматривающийся из входной двери первой комнаты угол у подоконника, возле машинки.

    - Вот, встань сюда и накройся занавеской, - он побежал открывать.

     В открытую дверь, засунув руки в карманы широких галифе, в украшенном широченным нимбом кольце фуражки, сдвинутой на затылок, вошел подполковник. Загорелое лицо оставалось удивленно-индиферентным. Он посмотрел на Милютина, как Александр Македонский смотрел на раба и совсем незлобиво спросил:

    - Чего не открывал?

    - Товарищ подполковник, звонил Тучкин, завтра приезжает с проверкой. Сейчас подбиваем все документы. Всю ночь спать не придется, а тут постоянно ходят, - он стоял прямо, ковыряя на груди ручку, вертя ее, рассматривая, наморщивая лоб и тем самым, приподнимая очки. Рапортовал обиженно-оправдательным голосом. Из-за спины Буханца вышел высокий, сутулый подполковник с худым лицом и фуражкой в форме седла.

    - Тучкин приезжает?

    - Так точно, товарищ подполковник.

    - Ну, и вы что?

    - Ну, готовимся.

    - Где Ворков?

    - Здесь.

    - А почему он здесь? Я его ищу уже час?

    - Ну, а как мне быть? Мне же тоже надо как-то готовиться.

    - А это кто? – он имел в виду мешковатую фигуру без погон.

    - А это я замену Воркову ищу. Ему же весной увольняться, а с кем я останусь?

    - Милютин!

    - Да товарищ подполковник.

    - Отведи его в роту. В конце учебного года возьмешь.

    - Не могу, товарищ подполковник. Ему в роту нельзя, он в постоянном составе. У него сердечная недостаточность. Его или брать, или вообще отправлять надо.

     Оба незваных гостя так и остались стоять у входа, по ту сторону стойки. В конце концов, они ушли, и Милютин запер за ними дверь.

    - Ничего. Привыкнет, - бросил он Олегу, разумея командирскую реакцию.

     Олег возвращался лениво к этим воспоминаниям, отрываясь от толстых, не протыкаемых погон, которые пришивал, упирая иглу в край стола. Он попросил ее у Жени вместе с нитками. Тот снял панаму и вытащил ее, приколотую к внутренней поверхности и обмотанную нитками.

    - Что это, - удивился Олег, - это не опасно?

    - Да нет. Очень полезно бывает, если что-то оторвется. Курсантская привычка.

     Олег справился об удобстве и разных приметах правильного пришивания, частоте стежки. Один пришитый погон пришлось отпороть и пришивать заново. Он съехал вперед.

    - Да, вспомнил! Зимой очень хороший фильм был, по Горькому: "Жизнь Клима Самгина", четырнадцать серий. Я так удивился, мы в школе проходили разную белиберду: "Мать" и "На дне", - а тут так умно. - Олег уже собирался рассказывать, но Жорж его осторожно прервал.

    - Я смотрел несколько серий. Мне он ужасно не понравился…

    - Не понравился?! – перебил Олег, - Почему? Может быть, ты не внимательно смотрел?

    - Может быть, - очень незаметно, но это все-таки укололо Жоржа. Олег перевязал, наконец, все пачки и вывел карандашом косые, угловатые цифры взамен стремительных, но привлекательных старых. Тут он снова нашел причину для радости. Сидя в тонущей в мутном вечернем киселе кухне санчасти, Жорж сказал, что через месяц, возможно, он уедет в отпуск и хорошо бы ему к этому времени чему-то научиться. Один он, конечно, не останется, тогда как раз выйдет женщина, которая работает в строевой части, из отпуска. Олег очень обрадовался перспективе своей нужности и слегка помечтал о том, как через месяц его будут разыскивать командир полка с начальником штаба. И иголка стала втыкаться быстрее. Жорж закончил расчет строевки и оформление штатной книги, нашел в сейфе кусок ватмана, обрезал, разлиновал и стал заполнять.

    - Ух, ты. У тебя и ключи от сейфа есть?!

    - Да, часто бывает нужно туда залезать. Но об этом не следует рассказывать. Секретчикам может попасть, если проверка нагрянет.

    - Чего там, на воле произошло еще интересного, не дошедшего сюда?

    - Про передачу "Взгляд" знаете? Ну, или вот, очень популярная во всех средствах массовой информации песня: "Я буду долго гнать велосипед, в глухих лесах его остановлю, я лишь хочу, чтобы взяла букет, та девушка, которую имел…"

     Вспомнил анекдот: "Летит сова, - у-у, у-у, у-у. Бум в дерево, - Ого!", (Не смешно?) Или еще: в тюремной камере начинают выяснять, кто за что сидит: кто за кражу, другой за хулиганство, следующий за браконьерство. И вот попадается некто, за оказание первой медицинской помощи. Его спрашивают: "Как это так, что за ерунда?", а он отвечает: "Да, вот у тещи из носа кровь пошла, я ей горло жгутом и перетянул". (Опять не смешно.)

     Читал один любопытный рассказ. Группа охотников брела по лесам Бразилии и заночевала, подвесив гамаки к верхним ветвям деревьев. Утром они просыпаются и видят бесконечную толпу диких свиней, движущуюся с севера на юг. Такая равномерная колонна, как нашествие муравьев, течет и течет, рекой. Тут охотникам захотелось пострелять, и они стали садить в гущу заряд за зарядом, и не одна дробинка не пропала зря. Очень скоро они настреляли в двадцать раз больше, чем могли унести, но продолжали наращивать эту гору трупов, в которой поток уже начал буксовать. И вдруг все свиньи скопом бросились к тем деревьям, на которых висели охотники и принялись их подрывать. Деревья были толстые, патронов хватало, и те натянуто посмеялись, продолжив расстреливать сотнями, практически в упор. Но сколько бы они не уничтожили, на их место приходили новые и даже раненые рыли корни. Так продолжалось несколько часов, пока они не поняли, что им конец. Спасся только автор рассказа, он спрыгнул на ветку соседнего дерева, когда первое уже качалось и трещало, начиная валиться. Едва он успел подтянуться, спрятавшись в листьях, как свиньи отхлынув от поваленного дерева, оставили мелкие клочки от его друзей.

     Жорж, не качал головой в такт рассказа, не делал каких-либо оценок по окончании, словно так и должно быть. Я повисаю в пустоте этого постмолчания. Что мне остается кроме глупости: "Ну, как понравилось?" Ведь он очень умный, почему ему не понравился Клим Самгин? Я был уверен, не найти более уместной темы. Помнишь, Олег, где-то в середине тех четырнадцати серий, двадцатисколько-то летний Клим, оставшись один, обхватывает свою голову, испуская реплику: "Господи, почему все так глупо! Почему все суетятся, что-то кричат, доказывают? Зачем?! Почему я ничего не понимаю? Или я глуп? Ведь я же не глуп. Почему? Почему?" Зеленая трава, он в ней на коленях качается, как кресло-качалка. Потом побежал, обхватил юбку у своей дамы и признался в любви. В этом фильме говорили о Достоевском, орал постоянно этот придурок купец, что ли Людов… И в первый раз показали настоящих, злобствующих люмпенов. Олег, ты можешь говорить просто, не рассказывая разных историй, фильмовых идей и книжных завязок? Ты можешь сказать, что-нибудь о себе, о твоем отношении к этой минуте? Просто вот так, откинуться на спинку стула и спросить: "Что за чуваки сюда завалили, те два подполковника? Чего спать не идут? Почему у второго фуражка, как у фашиста скрючена?  Или: "Есть ли у тебя, Жорж, девчонка? Где вы с ней познакомились? Клевая она?" Расскажи, что у тебя у самого есть девочка-Снежинка и у нее великолепный узел черных волос, под который так звездато целовать. Возьми вот этот майорский китель, что висит на вешалке, одень его, и изобрази майора Милютина. Вырази себя, дай почувствовать твердость, физичность твоего существования. Ведь ты похож на бахрому дрожащую, на ветру, к тебе прикасаешься, а ты назад подаешься, твоего мнения спрашивают, а ты уже говоришь то, что хотят услышать.

    Я могу выразить свое отношение "к этой минуте". Могу просто рассказывать о себе на любую тему, но только я должен полгода привыкать к этому интерьеру, я должен пустить корни в эти сейфы, в решетку на окнах, в скрип половиц, в СПНШа и ЗНШа, в замполита и пропагандиста, в командиров батальонов и их начальников штабов, в сержантов, штабных связистов, полковые построения, в боевой путь части. Но, прежде всего я должен врасти в этого человека с высоким лбом, сидящего рядом, каждая клеточка моего тела должна установить братские отношения с соответственной клеточкой его тела. Я должен, как это делает организм, который занозили, обволочь инородное тело со всех сторон и переварить его, медленно, но основательно.

     Иначе я не могу.