Глава 14

Розовая лагуна

     Строевая часть родилась в трехэтажном, уютном, кирпичном доме, на первом этаже, навечно обратив три своих зарешеченных окна на солнечную сторону, с видом богоподобных гор, разраставшихся зимой венцом геометрических сплетений: пирамид, октаэдров, гексаэдров, прозрачных, сверкающих бисером искорок льда. Они, небесной стеной ограждали путь равнине, плещущейся, подмывающей подножие, подло маскируя под пшеничные поля редкую траву, скорпионов и змей, коренных жителей трупообразной почвы. Ближе к лицу СЧ, торчат десятка два карликовых дерева из последних сил пытающихся изобразить рощицу, и жесткая, редкая трава, под их прикрытием. Они стоят насмерть под любым солнцем и сапогами. Оставшаяся полоса обзора между деревцами и горной перспективой, делится пополам: слева – трубчатые скелеты спортивного квартала, справа – колонна, уходящая вдаль из очкастых казарм, у ног которых выросли толстые, многократно кастрированные "грибные" тополя.

     СЧ, хотя достойнее ее назвать полностью, - она уже не молода, пообтерлась, износилась без ремонта, - носит номер пятый. Не хуже она прочих штабных комнат. Напротив, пожалуй, уступает только командирским апартаментам. Но на этого комфортабельного щеголя не стоит обращать внимания, со своей заносчивостью, он останется сам по себе на всю жизнь, без биографа.

     Нет, действительно, СЧ, слишком фамильярно и грубо, это использование ее беззащитности и доверчивости. Конечно, она уже привыкла не рассчитывать на благодарность, укрывая любого в своих дебрях, молча, перенося пинки и удары, но пора уважить ее возраст и морщины. В ее старости есть трогательность матери, воспитавшей несколько дюжин своих детей, оборонявшей их от жестокого и грубого мира, но которые повзрослев, переждав суровые зимы, улетели навсегда, не оставив ни адреса, не прислав ни одной весточки. Но каждому свое, судьбы многих прошедших через нее управлялись неведомыми силами, они проходили, исчезали, какое им дело до нее, когда в руках демобилизованные документы, и пропади все пропадом.

     Тело строевой части, ее органы, анатомия, требуют еще более подробного описания, чем среда обитания и почтение с уважением. Ее кожа – поверхности и, прежде всего, пол, их чистоплотность – первое что интересует. Сколько труда надо потратить, скобля линолеум, которым какой-то идиот устелил первую комнату. Он пористый и даже при осторожной ходьбе оставляет на память каблук со стопой. Дай ему волю, он за месяц наколлекционирует толстым, пятнистым слоем сапоги тысяч человек, не побрезговав любым, самым легким касанием и довольный устраниться, когда начальник штаба будет требовать, от писарей чистоты в этом "борделе". А, как дело доходит до этого, сволочной линолеум предпочитает позволить снять с себя живьем шкуру, чем без боя расстаться с резиновыми топками. Приходиться, "делая" из танковой щетки "рубанок", дециметр, за дециметром соскребая грязь, превращая пол в поверхность болотной жижи, разъезжать на щетке, выгрызать, выскабливать в поте всего тела резиновую живопись. А, закончив, дать, наконец, ему, долгожданную возможность втаптывать в себя сызнова. Он мерзавец, самая вредная вещь и, кажется, солидарен с потолком и розовыми, побеленными стенами, в попытке навести дисгармонию обшарпанности, восторжествовав раз навсегда над деревянной стойкой, язвящей их правильностью форм, очерченных железными уголками и двумя столами, одного с ней обманчиво-бордового, фальшивого полированного ДСП.

     Но от столов, многого ждать не приходиться, для этих двух трудяг дряхлость не радость. Деревянные коробы, содержатели выдвижных ящиков, сконструированные неизвестным мудрецом, много лет уже, как отвалились и развалились. Один из них был варварски сколочен толстыми дюбелями, дембельскими силами и насмерть повешен на место. Но из года в год терял зубы – перегородки ящиков, всякие другие мелкие детали. Второй, у самой стойки, безобразный капризник, роняющий "свой крест", при резком сотрясении, избегал пока суровой участи дюбельной сборки, маскируясь под исправного. Но стоило въехать по нему бедром или мыском сапога, как на пол валился карточный домик, с грохотом, лязгом, разъезжаясь, словно пьяный, бесстыдно выворачивая внутренний беспорядок.

     Полный нейтралитет заняли два двустворчатых, желтых шкафа, замерших в карауле друг против друга. Состояние, приближающееся к ветхости, заражало вихлянием, мстительным упорством, распахиваясь и распахиваясь створками, они провоцировали пинок в отместку. У самого пола, как все прочие шкафы, они заражены коррозией, полиняли краской и посерели на уровне касания половой тряпки.

     И, наконец, шестой, последний житель первой комнаты: всегда прикрытый открытой дверью, прячется грузный, приземистый, обросший волдырями многократных слоев краски, квадратный сейф. Самый старый из здесь присутствующих.

     Вторая комната значительно интереснее. Заводило в ней стол буквой "Т", и самая настоящая фраза о рабочей комнате майора Милютина: "Его рабочий стол имеет в его же глазах, характер хорошего, рабочего стола". Он закрыт поцарапанным, как доска для рубки мяса оргстеклом, под которым живут незаконченные дела, в виде не подклеенных, неоформленных, разноцветных бумажных клопов, въедливых, размножающихся с медленной, но безостановочной дерзостью, приподнимая стеклянный лист. Когда с ними расправляются, то не могут уничтожить до конца, как правило, остаются выносливые, неразрешимые долгожители, да соседствующие с ними старенькие табличные расписания тарифных перевозок, напечатанные на машинке. Вторая комната, по вышеупомянутой аналогии с человеческой анатомией, являлась головой строевки, головой Брахмы, по древнеиндийской мифологии. Розовые стены ее были обклеены специальными звукоизоляционными дырчатыми плитками, из прессованного картона, какими защищаются от отраженного звука аппаратные и студии звукозаписи. Голова думала, стол исполнял. Все просто. Но внутри этой головы были свои интриги и происки.

     Прежде всего, тайным вершителем всего тут был серый кардинал, серый сейф, которому самое большее было пара лет от роду. Набитый разного рода таинственными документами, несколькими печатями, предметами канцелярии и еще какими-то предметами, не относящимися ни к тем, ни к этим наименованиям и попавшими, в него не весть как, он взирал с деревянной тумбы из своего угла на остальных жителей и, прежде всего на милютинский стул. По правую руку, висела в пять квадратных метров географическая карта Советского Союза, для ориентации по выписыванию проездных воинских документов. По левую, стояли в ряд: старый сейф – брат того, что сидел в первой комнате за дверью, хранящий в себе личные дела офицеров, сейф помоложе, для канцелярских товаров, деревянный шкаф, тоже брат тех двоих из первой комнаты и вешалка. Сейф знал, что без него, без его участия, ни один человек в полку не мог покинуть часть в отпуск, в командировку или к новому месту прохождения службы, ни куда-то еще. Он знал, что содержит в себе мобилизационные сведения, адреса гражданского проживания личного состава, должностные книги и прочие важные бумаги. И это наполняло его значимостью. Временами он был даже груб со своим соседом, когда ударял его распахнутой дверцей, но в целом был, подтянут, аккуратен и сохранял лицо. Можно было даже сказать, что власть его не портила.

     Деятельность сейфов, столов и вообще любых предметов, включая стены, в которых под плиткой во всех направлениях, время от времени шуршали мыши, освещалась несколькими парами ламп дневного света, в забралах стекла или железа. Органическое стекло было погостом для многочисленной мошкары всех размеров и типов. Они складывали туда свои серенькие, желтенькие, черненькие тела после дикой вакханалии, предсмертного танца вокруг искусственного светила. И если солнце гасло от нарушений контактов или старости ламп, то кладбище чернело смертью и не движением много месяцев подряд, пока усталый глаз Спнша или глаз соколиный НШа, не повелевал наладить поток фотонов в полном объеме.

     С лампами, впрочем, как и узкими красными шторами, испод которых был испещрен тушевыми, чернильными и прочими мазками, следами протирки перьев многими поколениями писарей и Спншей, приходилось считаться всем, ибо эти вроде бы второстепенные инструменты труда, на самом деле являлись абсолютно необходимыми. Благодаря последним, в послеполуденное время плотно сомкнутым, розовая лагуна становилась еще более розовой. В ее жирном воздухе появлялась красная накипь.

     Тело посетителя левой рукой оттягивало на себя зеленый, стеклянный пентагон входной ручки и внедрялось внутрь, проходя прямо в откинутые крышки стойки. Тут оно, меж двух писарских столов делало поворот на шестьдесят градусов направо, и через распахнутую дверь отслеживало в перспективе анфас Спншы, на фоне карты, склоненного над работой. Если тело посетителя было одето не в сержантскую или солдатскую форму, но в офицерскую, оно, совершив поворот, по прямой достигало спншовского стола; иначе оно обращалось к писарю, сидевшему за одним из своих столов.