Глава 9

Поезд

 

    В лето больших жизненных перемен, занимавшихся на горизонте медленно, но неотвратимо, запах которых только-только начинал чувствоваться, мы очутились на узловом захолустье станции Ряжск, удаленной от Москвы по рязанской ветке на 270 километров; тишайшей, с аркообразным потолком коридоров, бумажным расписанием, старыми круглыми часами над ним. Высокие деревянные парадные с многослойной кожей треснувшей краски, шахтерски-грязной, со стертыми до основания деснами порогов охранялись запущенными каменными урнами всю жизнь взиравшими на два высоких перрона, на дремлющие в углу тепловозы, товарные составы, забор, на огромный хоздвор, где между гор угля, дров, холмов мусора, на фоне дряхлых складов покоился мостовой кран. В месте с ними встречали и провожали проходящие экспрессы, как гайдаровский полустанок в “Дальних странах”, закрытые киоски, плакат с девочкой на путях, уходящих в перспективу, в конус света далекого паровоза предупреждавший об опасности такого хождения, туалетное строение, напоминавшее о себе при встречном ветре шагов за пятьдесят, с намалеванными простреленной на вылет рукой, буквами ‘М‘ и ‘Ж‘. Мы прошли, здание насквозь, и оказались перед тем, что полагалось называть привокзальной площадью, но что было просто земляным полем на дальней кромке, которого виднелся берег моря деревянных домов.

    Он пошел позвонить по междугородней связи родителям в приземистую контору, расположенную рядом с этим, периода развитой коллективизации, зданием вокзала. Экзальтированная телефонистка в окружении обветшалого интерьера раздраженно заметила, что трудно требовать от нее такого, когда связи с Москвой нужно ждать по три часа. Она замялась, вспоминая два ближайших крупных города, а затем приняла телеграмму. В ней он написал об этом заплеванном полустанке, затерянном между Тулой и Рязанью, на линии следования Алма-атинского экспресса, где новым за последние десять лет были только заголовки газет. Часы показывали пять вечера. Только во втором часу ночи жестковатый уют вагона третьего класса распахнет свои двери, а ныне поезд не вышел еще из столичных пределов и коротать время осталось только в прогулках, да в засиженной мухами и тысячами пассажиров безобразной халупе привокзального ресторана.

    К сожалению, реальность непреклонна, не поэзия она и не идеи, а очень угловатая, ржавая железяка; сейчас она была восьмью человеками, не считая сержанта химических войск, низкорослого, стриженного под бобрик, переодевшегося в нарушение устава в партикулярное платье, едущих к месту воинской службы. Восемь не знакомых еще людей, как прозаично звучит это мимолетное знакомство. Два Димы, два Саши, два Леши, Толик, Тигран и Олег ходили со своими мыслями, встречаясь, расставаясь в немногочисленных залах, собираясь и рассыпаясь. Уже ближе к одиннадцати вечера, когда двое из команды ушли в деревню искать самогон, в четырнадцатый, наверное, раз обходя, сочащийся каким-то навозным цветом, под желтым светом ламп, плиточный пол зальцев, ходов, переходиков, стены в зеленой шкуре краски, отворачиваясь от навязчивых приветствий автоматических камер хранения, мигавших голубыми лампионами, сиянием похожим на глорию, не обращая внимания на зазывание кресельных сцепок на железной раме с фанерным выгибом, с пассажирами в них, билетные кассы, огороженные выше деревянного барьера органическим стеклом, на вымершие киоски, он почувствовал сильное желание, уединившись вытянуться, заснуть. На захоженых ногах, с глазами, в которых стояли все лица, присутствующие на полустанке он оглядел внимательно самый большой зал, уже ленивых детей, еще играющих с мячом. В кучах мусора в самом дальнем углу, проступала буфетная стойка размером с небольшой полевой редут, времен 1812 года. Внутри, между политого мелом хлама стояли два стола и размашистый шкаф. Обтерев, скомканными газетами столешницу, он забрался на нее, скрючившись, и попытался заснуть. Через призму серых сумерек, долетавшего вялого гомона, образов поддельной, протертой коленями полировки, бетонных глубоких, лоснящихся подоконников, узких окон, выбитых в толстых стенах, всыпались в барабан натужного сна, приобщаясь к никотиновому дыму, запаху креозота, к расслабленности на двух квадратных метрах. Полноценного сна не получилось. В половине второго он пошел к месту сбора. Поезд опоздал на пятнадцать минут, хмурый проводник – казах в белой майке, - небрежно показал места.

    Поезд гремел, на часах было четыре утра – едва светло. Люди лежали в жалких позах: разинув рты, завернувшись в спираль, свесив конечности, уткнувшись в подушку, словно потерявшие сознание или выброшенные на берег. Простыни, скрученные углы матрацев свешивались, болтались в такт тряске; женщины аккуратно закрыты простынями, кто до самого носа, кто только до груди. Проводник защелкнулся со своим бельем, стаканами, тумблерами на приборной доске; ему повезло, два с половиной часа не будет остановок.

    Визг тормозов, шипение, состав, сбросивший скорость, замер в лесу, я пошел в тамбур, проникотиненый въедливым пепельным дымом, достал ключ, стащенный со стола купе проводника, пока тот рассаживал новичков, открыл дверь, опустил подножку и спустился на гравий и проросшую через него траву. Сразу стали видны колеса, пружины – черные, металлические. Рядом еще одна колея, по которой издалека долетает лязг и грохот встречного скорого. Что это Куйбышев – Москва? Бу – бум – бу – бу – м; за последним вагоном шелест воздушного потока, буферные огни. Далекий шум еще не угас, а тормозные колодки слабнут, вагоны медленно снимаются с места. Я мог бы не заскакивать в них, а остаться или сесть в проходящий назад. Мог вообще уйти в лесополосу и там к каким-нибудь огням, но во всех случаях я терял вещественную связь с физическим миром, во всех случаях, кроме одного, я должен был блуждать бесплотным привидением, и поэтому я прибавил шагу и подтянулся на перилах. Я пошел к нему на полку.

    Утро наступило для него к полудню, день радости не обещал, и поэтому были причины оттянуть ясный взгляд. Две трети вагона занимали школьники средних классов, возвращавшиеся в Алма-Ату после вояжа по Москве и споры, возня, визги с момента пробуждения не вторглись неожиданно. Боковая полка протяженность, которой не давала сантиметрам пятнадцати его длинного тела выпрямиться, была верхней, это спасло его от участи спавшего внизу, там группа давно проснувшись и позавтракав, мучилась бесделием. На столике громоздились пустые консервные банки, смятая бумага. Сержант с бронзовым от загара лицом, запястьями и треугольником на груди, но болезненно бледный во всех других местах, ставший в трикотажном костюме похожим на школьника, сидел у окна. Вчера, из боязни бегства своего личного состава, он отказался называть место, где он так загорел, пока поезд не набрал скорость.

    Мой визави сполз вниз и, пританцовывая, пошел по узкому ряду между торчащими в лицо ногами, босыми и в носках, спинами, отвернувшимися к окну, болтавшимися простынями среди звона стаканов. Поезд несся на предельной скорости, резко бросая в стороны и можно было, не удержавшись бухнуться на чужую спину или ноги. Под потолком, укрепленные убедительно прочными по толщине подпорками, висели третьи полки такого же белого с серой сеточкой цвета, как все вагонные плоскости за исключением приторно синих сидений, скрытых теперь. Он добрался до малюсенького туалета с неизменным остреньким туалетным запашком, умылся, рассмотрел в зеркало двух, нет - трехдневную щетинку девятнадцатилетнего подбородка и подумал: ”Какого черта это все происходит”. Затем нашел на противоположном конце вагона пришпиленное под стеклом расписание остановок, длинное и густое. Три часовых пояса: Тамбов – Саратов – Уральск – Актюбинск – Джамбул. Тем временем в вагоне приступили к обеду, проводник носил за раз пять стаканов, ставил их, поворачивался, топырил свои пальцы, отмечая так число заказанных вновь. Пассажиры раскладывали на промасленной бумаге изувеченные куриные мослы, чресла, распространяя в воздухе жировую проперченную аэрозоль, вяло жевали, чмокая, похрустывая, обсасывая, облизывая пальцы, сваливая обглоданные кости, горкой рядом, шелуша яичную скорлупу, кусая их, сваренных вкрутую, разнося прелый мясной запах, нарезали длинные огурцы, помидоры. Крохотный мальчик на полке пускал пузыри, кричал, просился на горшок, тут же на него садился, справляя нужду. Его через каждые три часа кормили родители, сами утолявшие голод столь же часто и читали: “добрый доктор Айболит, он под деревом сидит”.

    Пошел отсчет верстовым дням, как-то согласовывавшимся с декорациями, тянувшихся за окном климатических поясов. Сначала умеренная, затем пастозная зеленая природа, бесконечный берег водохранилища сразу после Саратова, с тропической травой. Затем первые степи, пустыни, верблюды, мертвое ложе Орала; около 72 часов колесного грохота, чая в железных подстаканниках, баночного фарша, похожего на ветчину, баночной же гречневой каши. Во время трапез компания превращала в стол нижнее боковое место и просила детей освободить купе со столиком напротив. Расставляли домашние продукты, что-нибудь наиболее вкусное из сухих пайков; сок, лимонад, молоко, купленные на предыдущей станции. Все, вплоть до арбузов. А по мере внедрения в Азию, -  урюк, персики и даже бананы. Но, чем больше пустела местность и вторившие ей кошельки, - а домашние припасы были первыми среди павших, - тем чаще приходилось доставать армейские железные банки.

    Для чтения были только бессмысленные местные листки крупных городов, да где-то найденный старый номер “Крокодила” тяжелый своим каменным юмором. Для развлечений, - неуемные траты, и краткая экскурсия по вокзалам, - причем из-за их обилия не презентабельными на вид пренебрегали, - а также картежная компания с полковником в отставке, руководителем “детской роты”. У последнего был атлас, и мы нашли нашу стальную ленту, врезавшуюся в территорию Казахии, выходящую затем на несколько километров обратно в Россию и окончательно соскальзывающую по направлению густых клякс других республик, огороженных жирной красной линией государственной границы.

    - Когда все это кончится? – задал мне Олег риторический вопрос, перенеся внимание на открывшийся из окна вид, на раскинувшееся далеко ниже железной насыпи водное зеркало, шлюзы и пароходик в них.

                           Когда то, что мы сделаем,

                           Выйдет без печали из наших рук;

                           Когда семь разойдутся,

                           Чтобы не смотреть, кто войдет в круг;

                           Когда белый конь, узнает свих подруг, -

                           Настанет день радости.

 

                           Когда звезда-Можжевельник

                          Встанет перед нами в огне.

                          Когда в камнях будет сказано

                          То, что было сказано мне;

                          Когда над чистой водой

                          Будет место звериной Луне, -

                          Настанет день радости.

    Я пропел эти строки в неожиданно наступившей тишине степной стоянки. Шлюз и пароходик в нем уже скрылись из виду, но вид с высокой насыпи оставался королевским.

    По мере удаления от России, на смену электричеству пришло дизельное топливо тепловозов, по запаху похожее на нагретую лыжную мазь. Залы, урны, кассы вокзалов выглядели еще мрачнее и грязнее. Отставной полковник, с которым он продолжал поигрывать в подкидного дурака, рассказывал истории из жизни и службы: о вшивых новобранцах с кавказских гор, о юном женихе дочери, отправленном им срочно в вооруженные силы: ”Познакомилась моя дочь с пареньком, месяц не прошел, - влюбилась я, - говорит, - замуж за него выйду, он в институт поступит, будем в общежитии жить. А самой только-только семнадцать исполнилось. Я промолчал, потом оделся, купил пива и пошел к военкому, он мой старый приятель, вместе служить начинали. Посидели, попили пива, тут я у него спрашиваю: “Можно человека срочно в армию призвать?”. Он говорит: “Конечно! Завтра ему повестку утром домой отнесут”. На следующий день дочка заплаканная прибегает: “Папа, папа! Сашу в армию забирают, сделай, что-нибудь!” Я пообещал, конечно. А его в срочном порядке, в суточный срок… Ничего, послужит, вернется, тогда посмотрим какая у них там любовь…”

    Олег любил стоять у открытого окна, которое приходилось напротив двери туалета и высовывать голову в плотную струю воздуха. Иногда состав делал поворот по большой дуге и был виден почти весь. Он следовал всегда параллельно встречной колее, чьи граненые бетонные шпалы напоминали шоколадные дольки. К ночным станциям состав подходил мимо гирлянд огней складских дворов, путанице строек и останавливался перед одинокими фонарями на зеленых газончиках. В бархатной свежести темноты пассажиры покидали душные вагоны, сходили на низенькие перроны, прыгающий под ногами. Трафаретные окна горели по всей длине зеленой ребристой змеи над белыми планками указательных стрел “Москва – Алма-Ата”.

   Он пытался вообразить себе свое ближайшее будущее, но не мог сделать это даже приблизительно. Сила, бесконечно превосходящая его собственные, влекла неумолимо вперед.