Глава 13

Первая ночь

 

     За бортом предрассветное небо, о котором толкуют так много, а осязают так мало, время сна населения трех соседних часовых поясов. И по свежей, чистой земле можно бродить свободно еще несколько оборотов часовой стрелки. Полежать, приди на то охота, в самых людных местах до момента крика дневального: “рота подъем!”.

     Красота природы, писк, щебет тех, кто там может щебетать, ни чего не имея против проживания в настоящих климатических условиях, дрожа в этом прохладном сожалении об уходящих часах сна, претворяются в бескрайную свободу, которая действительно прекрасна, заметна, оценена правом на посещение дорожек, брожение по ним в любом направлении, с руками в карманах. Без панамы и ремня, со всеми нарушениями.

     До того, как  со скрипящей кровати поднимется растрясенный кругло форменным потомком Чингиз-Хана, с болтающимся на ремне штык ножом сержант, который, издаст низкий звук, откашливаясь: “гхы и хгы”, поправит свои, пластмассовые, цвета густого красного мрамора ножны, взглянет на оттопыренную губу, плаксиво измятую в сострадании к самому себе своего дневального, процокает подковами к часам над тумбочкой, и гаркнет свое, - остается четыре часа.

     Тогда, поймав ухом крик, первыми примут вертикальное положение тени, чьи кровати стоят у входа. И повторят его, заменив первое слово, на название своей должности: “отделение подъем”. В сонном, проклятом молчании заскрипит, зашуршит, забушует по всем пяти отсекам, затопает, забухает об пол. Бухи захлестнут топы, которые рассыпятся со сценического деревянного настила на бетонную линейку коридора.

     Но все спокойно, потомок Чингиз-Хана стоит на тумбочке, а сержант еще спит. Спят все.

     Ах, куда Олег меня привез! Я вышел из него в застегнутом на все пуговицы фраке, и возможно у меня была тросточка, но это не важно. Мое прозрачное для людей тело не вызывало каких-либо изменений, и я мог пойти по коридору наверх, заглянуть в комнату к сутулому начальнику штаба, или в комнату напротив, по дорожке из ковра, - к вислощекому коричневому шарику, замполиту полка. Или войти в апартаменты, начинающиеся с красноватой, цвета охры приемной, продолжающиеся залом, мебельной стенкой в паркетной раме блеска, противостоящей письменному столу, за которым хозяин крутится в кресле.

     Что-то вроде вспышки, и я уже там, то есть здесь, в командирских покоях, опираюсь на его вертлявое кресло. Рядом телевизор, мощный бытовой радиоприемник, собрание сочинений Ленина. Зал заканчивается спаленкой. Диван, в изголовье холодильник. Поскрипываю дверками шифоньера, гоняю по тесным промежуткам планки, - виды его подполковничьей формы. Вхожу в трехметровую уборную, в которой с одной стороны умывальник, а с другой заурядный фарфоровый стул, по коему точно так же, как у всех остальных, не имеющих таких служебных кабинетов, течет ржавая струйка. Эти два интимных предмета в кафельной оболочке, журчат даже тогда, когда все остальные полковые собратья, издав грустный вздох, замолкают. И кажется, именно тот фанерный столб, что я видел при выходе из строевой части, проводит ценные спец трубы наверх, к загнутому носику, где неизвестно как, может плескаясь и, фыркая, а может, нарочито медленно умывается командир полка. Ласково урчит кондиционер.

     Я заскользил вниз по лестнице. Вот за этой дверью, пришедший в скорости женский персонал штаба, будет распивать чай. Я приложил ухо к двери, и услышал стояние пустых чашек. Они предвкушают хозяйские руки, сладкую негу содержания горячего чай. Ох, и бездельники же эти чашки в остальное время. Их держат осторожно, за горловой венчик, из-за ампутированной ручки, опорожнив, отставляют в сторону. Начинаю трещать машинки, появляются синие и фиолетовые козявки на полях или в печатном тексте, белые листы прокладываются черным пергаментом копировальной бумаги, поправляются очки, выражается мнение, берутся журналы или книги.

     Но сейчас темно. При входе, через парадное, с права, за эбонитовым стеклом, с окошечком из половины круга, с надписью “Дежурный по части”, стоит непомерно широкий пульт, за которым сидит человек с пистолетом на боку. После ужина, он принимает у себя, в соседней комнате железный ящик, полный патронов, ожидающих обязательного пересчета. Человек видит всю ночь девять тумблеров, друг за другом установленных на оранжевом стекле, покрывающем бумагу, с указанием номера учебной мотострелковой роты. Он может снять телефонную трубку, щелкнуть одним из девяти, и тогда на другом конце провода встрепенется потомок Чингиз-Хана, отбросит смутные видения, сорвет трубку и невнятной скороговоркой откликнется.

     Но дежурный по части уже сделал свое дело, в положенный предотбойный час, на каменном полу он уже построил девять плюс шесть старшин рот, процекал перед ними, держа журнал сверки, и сел до утра.

     На улице перед крыльцом, в свете вестибюльных ламп гнется на своих стеблях цветной колтун, а напротив него, закрывая торец тренажерного корпуса, раскрылся бетонный, красного цвета боевой путь части, подражая вогнутостью и шириной экрану кинотеатра. Перед “путем”, тот самый ступенчатый, в два примыкающих квадрата водяной вулкан. Освещают его пятисот ватные фонари, с забралом из толстого стекла, как грибы произрастающие по краям дорожек.

     Трещит мошкара, а на скамейках слышен шелест воды.

     Подъезд, к крыльцу штаба поливают три раза в день. Перед утренним построением офицеров, послеобеденным их построением, и после окончания рабочего дня. В пять часов. Дорожка блестит влагой, под защитой тени.

     Переношусь в поселок Гвардейский. Стою перед замусоренной, мозаично-нелепо-величесвтвенной, единственной автобусной остановкой. Слева, сирые пятиэтажки, детские садики, огороженные сеточными заборами. Утоптанные земляные дорожки, разрезанные потерянными, узкими, глубокими траншеями.

     На главной улице, с деревянной аркой, слева чреда магазинов, а справа парк-аттракцион. Дальше, по улице, перед поворотом – переулочек, к штабу дивизии. От аттракциона начинается ряд плакатов: “Я, гражданин Союза Советских”. “Перед лицом своих товарищей”. Клятва уходит к массивным, далеким казармам роты связи, комендантской роты, и всех прочих рот с батальонами, и подразделений обеспечения дивизионного центра.

     Мое раздвоение личности… Я и Олег. Кто я? Я Фата-моргана. Сложная, и редко встречающаяся форма миража, при которой на горизонте появляются быстро меняющиеся изображения предметов, находящихся за горизонтом. Или просто мираж.

     Ясновидческой силой духа, я прозреваю суть вещей. Место действия Казахстан. Секретарь компартии Казахстана русский Колбин. Тот самый сукин сын, руководивший не задолго до этого Ульяновской областью, и бросивший лозунг: после школы на завод. Много крови попортил он Олегу, и остальным выпускникам. Теперь все алма-атинское начальство, включая этого паразита на пролетарском теле, ездит совещаться в наш клуб. Понаедет парк черных Волг и Зилов, переваливаются генеральские пингвины. Чего все решают? Вероятно, казахи бузить начинают, дескать, давай независимость. А Москва совещания устраивает на территории своих вооруженных сил. Дескать, посмотри казахский националист на действительность. Подумай.

     Саша Полунин. Родом из Набережных Челнов. Учился в Ленинграде, в училище торгового флота. Любимая книга “Над пропастью, во ржи” Сэлинджера. Планирует  ходить в загранки, сколачивать капитал. Матросам разрешают провозить буржуйские машины. Они их тут перепродают, и в следующий рейс покупают снова, входя в цикл. Увлекается боксом, хотя здоровья для этого нет. Не смотря на самоуверенное, презрительное отношение к миру, Саша, - как это говориться, - в сущности, несчастный человек. Он настолько не уживчив, что только Жорж может его терпеть. Дима относится к нему нейтрально. Валера пытается любить, но ощущает постоянную снисходительность. Валера, в сашиных глазах, слишком приземленное существо. Глупый. Жоржа он ценит за ум, и сердечную щедрость. Жорж Сашу, - так же за ум, художественный вкус.

     Дима Андреев из Рязани. Учился на первом курсе тамошнего политеха. Задорный, поразительно остроумный, витальный. Здесь он секретчик. Помогает военнослужащей женщине в секретной части вести дела. Фактически главенствует над ней. В прекрасных отношениях с начальством. Ориентирован на успех у женщин, и имеет его. Очень общительный, сообразительный. Любит Жоржа за всю ту же сердечность.

     У начальника штаба два прямых подчиненных. Заместитель Нша капитан Карпенко, молодцеватый, свойский, с интеллектом выше среднего. И старший помощник Нша по кадрам и строевой части, майор Милютин. У Карпенко с писарями, и прочей срочнослужащей штабной интеллигенцией прекрасные отношения. Но однажды он проговорился. Вместе с НШ, они как-то искали Валеру. Неразлучная четверка сидела в продслужбе, по некоторым причинам не открывая. Стихли пинки и удары в дверь. Донесся карпенковский голос: “Что же, из-за какого-то вонючего солдата, товарищ подполковник, вы будете объявлять мне выговор?”

     Заместитель КП по политической части, подполковник Башенов Шавиден Жияншаевич, казах, единственный на весь штаб не славянин. “Разлупа вислощекая”, говорит про него Дима. Отличаясь хитростью, коварством, и подлостью, он дружит с Буханом (ударение на первый слог), не разлей вода. Вместе парятся в полковой сауне кочегарки, пьют там пиво, ныряют в бассейн. Башенов с Милютиным находятся в стабильных, основательных контрах. Устраивают милые, малозаметные постороннему глазу подлянки.

     Существовавший в армии институт политработников поразительно четко, путем естественного отбора, выдвигал на руководящие политические должности подлейших. Чем выше должность, тем подлее. У самых высоких начальников талантище сочетался с постоянной практикой. Политработники на сто один процент сделаны из экскрементов. Должность пропагандиста полка, в скорости займет светловолосый капитан Плотников. Михрютка, в кулуарах будет называть его пропагандоном. Плотников не скрывает своего презрения к срочникам. Их он называет “зольдат”, солдатами Третьего Рейха из тупых советских фильмов. Так вот капитанчика, природа щедро одарила для карьеры, создав некое рафинированное дерьмо.

     Башенов, однажды, по доброму разговорился с Милютой.

- Юра, ты смотрел фильм “Двойной капкан”? Так вот я, поставлю тройной.

     Служба офицеров основана на переездах. Выпускники военных училищ, направляются в какие либо округа, и несут службу лет пять. Получают старших лейтенантов, а то и капитанов. Перемещаются в противоположный округ, где служат еще пять-десять лет. И так далее. Существует правило, по которому чередуются плохие и хорошие места. Если первые пять лет прошли в Европе, то следующий этап переносится в Среднюю Азию, или Дальний Восток. И на оборот. Часто, однокашники путешествуют вместе все двадцать пять лет, до пенсии.

     Для кадровых офицеров характерен феномен старости. По необъяснимым причинам, они выглядят примерно, лет на десять старше своего возраста. Уезжающим в отпуск сверхсрочникам, офицерам, Министерство Обороны оплачивает самолет в оба конца, включая членов семьи. По достижении майорского звания, и определенного стажа, можно подать документы и быть принятым в военную академию, после окончания которой, открываются перспективы занятия должностей старшего командного состава.

     Наш полк – большой пехоты, гражданскому человеку описывается, как подразделение бронированных машин, “не доделанных танков” с мелкокалиберной пушкой. Боевая машина пехоты, сокращенно БМП, предназначается для ведения тактических действий, поддержки мотострелков. Каждые пол года набираются три батальона новобранцев, обучаются специальности наводчиков-операторов, или механиков-водителей. По окончании курса, эта тысяча человек уезжает в войска. Некоторые остаются постоянным составом, в два батальона обслуживания. Курсанты глубоко чувствую строчку ленинградского поэта, повествующую о советско-фашистской войне: "Пять лет без сна, огня стена, штрафная рота”.Шесть месяцев тянут на годы.

     Начальник в штабе дивизии, у Милютина, майор Тучкин. Как говориться, - жертва аборта Советской Армии. Маленький, тупой, злой, спесивый. В помощниках у него капитан Козлов, полная его противоположность. Порядочный, умный, приятный в общении. Без него, гер Тучкин, не смог бы расстегнуть себе ширинку. Мочился бы в штаны. Тихий, вежливый голос Козлова в телефонной трубке отточен, как кинжал. Он может мгновенно ужалить, если возникнет подозрение в неосведомленности докладчика. Козлов всегда точно знает, до одного человека, строевой состав многих тысяч человек. Работает с утра до вечера. Однажды, возвращаясь, домой, стал единственным свидетелем нападения на женщину. Вмешался, спас, но попал в больницу с сотрясением. Милютин хохотал над его дурацким поступком.

     В дивизионной строевой, у Тучкина, тоже есть писарь-срочник, очень полный паренек. Зашел как-то в неурочный час, в пустую строевую комдив, старенький пердунишко. Писарь сидел спиной, и, не имея понятия о ранге гостя, сказал что-то типа: “Куда прешь! Вали от сюда, рабочий день кончился”. Через  несколько дней, он убыл к новому месту службы.

     Общеармейская традиция провозглашает: можешь передать кому-нибудь свою работу, – передай. Бесчисленные нештатные срочники, волокут обязанности своих звездных начальников. Из десяти наших фактических, штабных работников, штат имеет только Полунин и три связиста. Остальные числятся кем угодно. У Милютина место делопроизводителя занимала Татьяна Швабауэр, женщина за тридцать, жена замполита батальона танкового полка. Но она редко утруждала себя работой. То же самое было в санчасти, пять-восемь нештатников. То же в клубе, складах, кочегарке, и так далее. Институт дьенщичества видоизменившись, процветал.

     Так же общеармейская традиция утверждает: не зашаришь, - не проживешь. Если будешь питаться тем, что дают всем, останешься вечно голодным. Солдат стремиться интегрироваться в среду, найти блат. А для этого у него должна наличествовать “валюта”. Полковая печать начальника штаба, может повысить рядового до старшины. Писарь, имеющий к ней доступ, освящен божественным касанием. Значок первого класса, символизирующий высший разряд в изучаемой специальности, стоит дорого. Распределители их, - жители христовой запазухи. Кладовщик выставляет продовольствие, обмундирование, кочегар – горячую воду, возможность помыться. В общем, много всяких нюансов.

     Гражданские любят задавать вопрос: на сколько наша армия боеспособна? Сможет ли она, в случае чего, нас защитить? Вопрос серьезный. Ответ тоже. Кроме того, что всяким делом должны заниматься профессионалы, и комплектация на основе всеобщей воинской повинности, это нечто от партизанских соединений, - есть еще другой аспект. Кто читал “Войну и мир”, Толстого, помнит его мнение о стратегии и тактике, претворении в жизнь замыслов полководца. Он говорил, что все решает случай. Не возможно в многотысячных столкновениях, разобрать и привести в исполнение сложный маневр. Посланные части придут на место не в срок, или ошибутся самим местом. В то время, когда другое соединение, случайно ввяжется в столкновение, изменив исход операции в целом. Все так. Все правильно. Но, перенеся внимание на французских солдат, мы видим на много лучшую координацию. А, читая о цезарианских воинах, встречаем взаимодействие, близкое к шахматному. Дело в ощущении свободы. Российская армия состояла из крепостных, то есть рабов. Французская – из полу свободных граждан. Римские граждане имели относительную полноту прав. Чем больше самосознание солдата, тем лучше он воюет, приходит в нужное место, в нужное время.

     В нашей настоящей армии, срочники отличаются от собратьев времен восемьсот двенадцатого года тем, что официально запрещены телесные наказания, и срок службы два года, вместо двадцати пяти. Конечно, ни кто не сравнивает буквально. Сравнивать надо с “потенциальным противником” – НАТО. Можно до бесконечности снимать насквозь фальшивые патриотические фильмы, о героических армейских буднях, поднимая ложью престиж службы. Но вот воевали московские стратеги с Германией в сороковых, в десять раз больше потеряли. Снова будут воевать, и снова столько потеряют. Рабы по-другому не воюют.

     Я отвлекся от созерцания. Отправился искать Олега. Они с Женей сидели в строевой. Около четырех часов они ходили в спящую санчасть, позавтракать. Вернулись, еще немного поработали. Жорж по строевым делам, Олег – по подшиву мундира. За тем, направились в родную девятую роту, покемарить оставшиеся минуты. Кровати, отведенные по договоренности Полунину и Воркову, оказались заняты. Женя решил проблему, положив два матраца на пол спортивного отсека, завернув их по верху одеялами.

     Они лежали рядом, тихо разговаривая. Так странно, ново, необычно было олегово положение. Вот он, наконец, в этом гротескном мире, слабоумного Максима Перепелицы, из одноименном фильме, где так притягательно показана служба. За короткое время, за несколько часов, Олег увидел, узнал то, что обычно укладывается в годы. Закованный в кандалы защитного цвета, он остался свободен.

     Рядом стоит козел, висят кольца, лежат маты. Слышно цоканье подкованных сапог дневального. Солнце встало, потомок Чингиз-Хана разбудил сержанта. Сержант проорал подъем. Оглушительный, бешенный барабанный бой ног, обрушился лавиной. Курсанты вскакивали, одевались, раздевались, отбивались. Снова вскакивали, одевались. Сержанты каркали. Жорж спал, Олег не мог даже помыслить об этом. Снял одеяло, закутался. Можно ли спать на боксерском ринге, во время схватки?

     Рота убежала на зарядку. К восьми Женя собрался уходить. Олег попросил похлопотать за него, что бы позволили поспать. До обеда придется пережидать Тучкина в роте, почему бы, не восстановить силы после бессонной ночи? Женя, покривившись, вошел к командиру роты. Минут через пять вышел, заверив, что все в порядке. Удалился.

     Олег присмотрел кровать, и лег поверх одеяла. Но обстановка ко сну не располагала. В отсеках кипела жизнь. Сержанты строили молодежь. Почти ни кому не известный Олег, вставал через каждые пять минут, перед очередным, объясняя суть дела. Сержанты открыто или скрыто грустили. Печально, видеть избежавшего твоей участи, быть унижаемым в ранний период.

     Усталости накопилось еще больше.