Глава 32

Договор

 

     Зампотыл спит на столе. Подполковник, на штатной должности подполковника спит на столе, закрывшись на ключ. Время - шесть вечера. У заместителя командира полка по тылу в побеленном кабинете два стола, желтый, двухстворчатый шкаф, и вертящееся, пробитое пулями ветхости кресло. Столы стоят буквой "Т". На них, свесив ноги в сапогах, лежит человек с продолговатым деревенским лицом, напоминающим типом хваткую, загорелую, простонародную женщину. На железной, шестообразной вешалке висит красно-голубая, парадная фуражка, рядом с ней повседневная, полинявшая. Офицерский бушлат и китель. Следующая, в коридорном ряду, дверь в туалет, далее дверь продслужбы. Она, визгливо-скрипучая знакома всем в штабе. Спящему снится, как он выходит в коридор, дергает с десяток раз чавкающую, вихляющуюся расхлябанным замком дверь. Пинает сапогом и орет: "Панасов, Панасов". Но нет больше Панасова, уволился. Обычно, спящий подполковник пропадает в столовой или на складе. Занят таинственной работой. Штаны с красными полосками у него мешковаты, в основном за счет широченного зада. Заламывая на затылок начавшую дряхлеть фуражку, широкой гражданской походкой, размахивая руками с полу растопыренными пальцами, мечется он к беспрерывно меняющей местоположение цели. Загоревшее лицо держится прямо. Взгляд подсказывает, что он или там, где уже был или, где будет.

     На двери противоположной, по коридору продслужбе комнаты, висит табличка: "Начальник бронетанковой службы, майор Василенко А.В." Майор толстенький, низенький, покрытый бородавкам, персонаж короля-жабы из сказки "Королевство кривых зеркал". Его очень часто слышно из этого конца коридора, преимущественно в форме двух слов: на фуй блям. Остальное, мелкое, круглое сыпется и катится как горох, не различимо. Все по одному и тому же адресу писаря Ярцева, москвича.

     Рабочий день кончился. Слушаю в строевой по радио  революционное событие - съезд депутатов Верховного Совета СССР. Казахи требуют смещения русского начальника республики. На календаре одиннадцатое июля, - ровно год моего пребывания в части. Входит знакомый сержант седьмой роты, одного со мной призыва. Сообщает о слышанной ночью радионовости: ВС принял решение досрочно демобилизовать всех студентов. Вскакиваю, обзваниваю десятки мест по всей дивизии. Компетентные люди в один голос говорят, что решения не было, а было лишь обсуждение, при чем отклоненное. Мчусь в клуб, к помощнику начальника клуба, старшему лейтенанту, комсоргу полка. Ответ тот же. Слушаю выпуски новостей. О волнующей теме ни слова. На конец выступает генерал, заверяет в неизменном порядке несения службы. Ни каких изменений нет, и не предвидится.

     Смятение, тоска углубляющимся образом охватили меня. Не видимый Полунин появился рядом и заговорил.

     - Вчера видел одного придурка у второй казармы. Он подходил к молодым курсантам, - они сапоги чистили, - и спрашивал: "Ты что, хлебанулся солдат!?" Вот так подходил, и ни чего не добавляя больше спрашивал: "ты что, хлебанулся солдат!?"

     Призрак покосился на меня, и, не дождавшись реакции, продолжил.

     - Вот Олег пролил жир, теперь он будет пахнуть неделю, а я ненавижу этот запах. За тобой, наверное, мама всегда убирала? - это вывело меня из себя.

     - Да, за мной два года в общежитии мама убирала!

     Я вышел на улицу, хотелось другого общения. Сережа занимался срочным делом у себя на верху, и постоянное пребывание НШа беспокоило. Готовились учения, рисовались огромные карты. Я направился в тренажерный корпус к Диме Вялкову. Мы познакомились еще прошлой осенью. С тех пор, иногда, я приходил к нему поболтать. Говорил все, что придет в голову, от высочайшей философии до сплетен. Он слушал терпеливо, словно пастор, приятно поддерживал беседу. В этот раз, особенно разошедшись, я вдруг выдал фразу удивившую меня самого.

     - Если завтра, первое что я узнаю, будет сообщение о принятом указе, я поверю в Бога.

     Звездный купол мерцал загадкой, Сердце, укололо какое то сладкое блаженство. Одновременно, смотря на себя диалектико-марксистскими глазами современного советского человека, показался глупым и смешным.

     - Вот как!? - ответил, задумавшись, Дима. Моя фраза стала заключительной в развиваемой метафизической теме. Она подвела итог не только ей, но и, - как показалось в тот момент, - целой эпохе моей жизни. Небесный купол и я, на короткое, наносекундное мгновение объединились. Около одиннадцати я пересек плац по направлению расположения девятой роты. Курсы спали. Поднялся на третий этаж, вошел. Дневальный, из молодого пополнения, проорал: "Дежурный по роте на выход!" Вышедший сержант поздоровался со мной и объяснил новичку специфику.

     - Запомни этого человека. Он штабной писарь, приходит и уходит в любое время. Не надо орать, когда его видишь.

     Койка свободна, Сергей работает в штабе. Есть время подумать. Взволнованный разговором, я имел ощущение разрешающейся загадки, будто вся прежняя жизнь готовила меня к разгадке. Двадцать своих лет рос, тянулся стебельком к свету и вот, настало время принять решение. Я не смог бы объяснить ясно, в чем она заключается. Произнесенное условие звучало в ушах. Что, значит, поверю в Бога? Это, наверное, поступок, который изменит прежнюю жизнь. Я должен порвать с прошлым. Уйти в монастырь? Ах, как хорошо рассуждать о Боге, не напрягаясь, в теплом кресле, за чашкой кофе. Кажешься себе таким умным, тоже самое, что писать о войнах давно минувших дней. Знай, сочиняй героические образы, не ты же кормишь вшей и кровь проливаешь. Неожиданно дорог показался мне прежний уклад, зыбок и страшен будущий.

     - Бог, почему ты такой меркантильный? Требуешь что-то за что-то? Ты же всеблагий, всемогущий, тебе меня спасти - раз плюнуть, - спросил я его.

     - Я не жадный. Я настоящего блага тебе хочу, - ответил он.

     - Откуда ты знаешь, что для меня благо? Не тревожил бы ты меня, не призывал в армию, вот и было бы благо.

     - Я знаю по тому, что я есть ты. Только я, - твое высшее "Я", которое ты не слышишь в повседневной грубости отношений. Слушайся старших и все будет нормально.

     - Чего это я буду тебя слушаться? Может ты мой бред. Я всегда ориентируюсь на старших, опытных. Ни один человек здесь в части, в моем институте не поддержит тебя, товарищ Бог. Посмеются только. И отец мой не поддержит и мать.

     - Знаю, что не поддержат. По тому тебя сюда и засунул, что бы оторвать от их мнений. Давай думай. Или поедешь в джамбульский стройбат, где из тебя чурки чучелко на дембель сделают, или меняй жизнь.

     - Козел ты, Бог.

     - Сам козел. Не обижайся, но Жорж в письме в точку попал. Все вы, люди, сделаны из дурного материала, сплошные чурки. Есть только осознавшие и не осознавшие. Я предлагаю тебе увидеть себя, познать, попытаться исправить. Плюнь на карьеру, чувственные удовольствия и увидишь, что будет.

     - Но что нужно сделать? Монахом стать? Противны мне фигуры в черных рясах, как и тутошние, в зеленых. Давай найдем компромисс. Я буду жить среди обычных, гражданских людей и выполнять твою волю. Рассказывать о тебе?

     - Нужно осуществить самоотдачу. Здесь и сейчас поклясться в том, что ты отрекаешься от себя, тебе все равно, куда я тебя приведу. Ни каких личных представлений и образов. Если назначу жить в пустыне, что бы жил в пустыне.

     - Требование сравнимое с катастрофой. Добровольная смерть.

     - Пусть, но таково мое условие.

     - Сдача в плен тоже предполагает условия. Под них я согласен принять предложение. Мы заключим договор. Список таков. Первые три года ты меня снабжаешь литературой на метафизические темы, но я продолжаю учиться в институте. Литература должна быть разной. Одна половина ее должна утверждать определенные истины, другая - опровергать. Требую устроить мне знакомство, с какой либо иноземной религией, ибо отечественную я всегда успею узнать. Хочу испробовать обрядную сторону дела, понаблюдать за собой со стороны. Познакомь, усовершенствуй меня в психологии и философии; прежде чем я полностью отрекусь, я должен знать как можно больше. За тем, выбери для меня книги и направление движения, цель. Тогда я отдам себя тебе в жизни, за тем через год в уме, и еще через год всего себя. Но только заинтересуй меня, и главное, докажи свое существование.

     - Мое существование докажется твоей верой. Ты сам заявил, что если завтра, первое встретившее тебя известие будет вестью свободы, то ты поверишь в меня. Но давай лучше обсудим вопрос гарантий. Чем ты поклянешься в верности данному слову? Я тебя отпущу на волю, а ты надуешь меня.

     - Хорошо. Клянусь самым дорогим, - жизнями моих родителей. Ихними, а не своей по тому, что если ты отберешь у меня мою, то я вряд ли смогу вынести из этого рациональное зерно. Ведь покойники не думают.

     - Согласен.

     Такого рода диалог с самим собой крутился в голове долго, обрастая все новыми подробностями договора. Чувствуя себя в роли мальчика, которому, добрый волшебник обязался выполнить несколько желаний, я пытался выторговать как можно больше. Расценивал ли я договор серьезно? Почти нет, но в глубине души осознавал собственное могущество. Современному человеку покажется смешной сама возможность изменения внешних событий по средствам внутреннего осознания. Установленная немецкими философами объективность-субъективность считается не зыблемой, между тем, как к этому нет ни каких оснований. Я решил сам проверить истину.

     Утро просияло солнечной улыбкой умытых дождем улиц. Сон был глубокий и спокойный. Я не спеша, оделся. Штаб бурлил началом командно-штабных учений. В подвале устроили командный пункт. Сновали ротные офицеры, старшины. На встречу попались Милютин и Леванский.

     - Ты знаешь, студентов досрочно демобилизуют, - сообщил мне Сергей. Милютин жестоко досадовал. Глаза бегали, в движениях наметилась особая подвижность. То ли от забот связанных с учениями, то ли еще от чего. Мне стало страшно, как бывает белогорячечнику созерцающему чертей. Радость омрачалась кабальным договором. Путь у меня теперь был только один.

     Мир не вовне, как нам кажется, а внутри нас. Мы должны это просто заметить. Ни что внешнее не меняется, ни формулы молекул, ни кристаллические решетки, ни законы природы. Меняется точка зрения. Мы должны согласиться войти в истину, развить свой ум, душевное видение до необходимых размеров, позволить проявиться правде. Наш ум, мелкий, эгоистичный, бешено сопротивляется всякой попытке отказаться от его услуг. Он рисует ужасные картины, подобно дряхлеющей старухе, выбирает негатив, упивается трагедией. Мое врастание в бесконечность должно происходить с моего согласия, а его то я и не хочу давать. По тому, хотя бы, что не представляю пользы, не имею сравнения. И еще по тому, что нет примеров в окружении. Народ деньги зарабатывает, тешиться в сладкой неге любовных объятий, услаждает язык яствами, но  не копается в себе. А если копается, то, как Достоевский, тошно становиться. Уж лучше бы не копался Федор Михайлович.

     В некоторых из нас сильно религиозное чувство. Им, в определенном смысле, легче понять, о чем идет речь. Не умом, но внутренним сознанием. Однако плата за понимание, у религиозных людей, взимается тройная. Они замыкаются в своем священном писании, обрядах, традициях и не в силах их отбросить. Современный человек живет в уме. Оценивает, принимает решения умом. Но человеческий ум ограничен. Он не может регистрировать в единицу времени бесконечное количество изменений. Следовательно, он вырезает не большую часть общей реальности, и значит любое суждение ума - безумно. Каким бы оно не казалось достоверным, отвечающим результатам опыта, оно абсолютно не познано. Если же мы осознаем свою беспомощность, поверим в существование силы способной расставить все по своим местам, разрешим ей нас преобразовать, то первый шаг в вечность сделан. Нужно терпение и годы, для улавливания нового ритма, осознания логики.

     В программе-договоре я наметил так же экскурсионное посещение Киево-Печерской Лавры, ошибочно полагая ее местоположение в Подмосковье, встречу с обычным священником, а так же священником достигшим Божественного Понимания. Я побаивался церковного народа, как и воровского. И тот и другой, казалось, уводили с правильной дороги, промывали мозги сладкими речами. Так страшен мне был человек в рясе, что я просил Бога познакомить меня с первым священником за два года до встречи с ним. Увидеть его предварительно. Авантюра впускания в себя метафизического казалась на столько опасной для моих суждений и разумных поступков, что все цельную самоотдачу включающую умственную, жизненную, душевную и физическую, я оставил до устройства на работу. Планируя местом работы НИИ Леснограда, я надеялся найти в лице сослуживцев обычных, разумных людей, корректируясь на которых, я удержусь от ошибок. Не знал ведь я, что со мной будет при такой самоотдаче. Может быть, я с ума сойду? Сумасшествие, по истине, один из самых трагичных исходов жизни. Программа моя в достопамятную ночь, разрослась до таких размеров, что многое вскоре забылось. Остались в памяти только последние слова о непременном выполнении всех ее пунктов.

     Еще, поставил себе целью написать книгу о службе, нравах. Потребность самовыражения сидит в каждом из нас, и я чувствовал необходимость искупить грехи таким покаянием, возвыситься к светлым вершинам духа.

 

                          Я смотрю в темноту, я вижу огни.

                          Это где-то в степи полыхает пожар.

                          Я вижу огни, вижу пламя костров.

                          Это значит, что здесь скрывается зверь.

 

                          Я гнался за ним, столько лет, столько зим.

                          Я нашел его здесь, в этой степи.

                          Слышу вой под собой, вижу слезы в глазах.

                          Это значит что зверь, почувствовал страх.

 

     В каждом сидит зверь. Он наш эгоизм, представление себя отдельным от других, центр мелочности и любви к мелочности. Гитлеры и Сталины существуют по тому, что в каждом из нас живет маленький диктатор, провозглашающий приоритет личных интересов. В интеллигенте, как и в пролетарии, более того - в священнике.

 

                           Я смотрю в темноту, я вижу огни.

                           Это значит где-то здесь, скрывается зверь.

                           Он, я знаю, не спит. Слишком сильная боль.

                           Все горит, все кипит. Полыхает огонь.

 

     По тому мы не можем свергнуть зло, что мы сами есть зло. Скудоумие, инертность, инфантильность. Весь советский народ, как один орет: "одобрям!". Политику партии одобрям! Войну в Афганистане, где советские солдаты обливали бензином женщин, детей и сжигали живьем, одобрям! Расстрел Праги одобрям. Все одобрям. А когда матери приходит цинковый гроб, она рвет на себе волосы. Что ж ты ревешь сейчас? Тебе ведь, ни когда не было, ничего интересно, кроме бытовых и семейных проблем. Отцы наставляют сыновей служить, мужать, школу жизни проходить. А кто будет учить молодежь призывать начальников к ответу за преступления? Да хотя бы просто понять, осознать свое участие в преступных деяниях? Тысяча и одна мелочь всегда отрывает нас от главного, от самой жизни. Солдат или отлынивает от службы, или выпячивает свою бравость. Офицер карьеру строит. Писатель врет в угоду режиму.

     Я наметил посетить священников в монастырях, что бы посмотреть, на сколько они отличаются от мирян, от мирской суеты, лжи. И если я увижу свет, любовь, радость от существования в мире сотворенном Богом, и являющимся Богом, то останусь с ними.

     Сережа и я, сидели на втором этаже санчасти, ужинали. Поднимая взгляд от своей тарелки, я видел в окне гору. Какая она красивая и неприступная! Сколько козявок в зеленых одеждах ползает у ее подножия. Страдает, умирает, радуется. А она взирает на неразборчиво-мелкую жизнь со своей высоты. Хорошо быть горой. Ни кто тебе повестку не выпишет, маршировать не заставит. Только ядерным оружием можно нанести ущерб. Она, может быть еще вчера, видела орды Чингиз-Хана, Тимура. Для нее время появления первого человека - ничто.

     Нас обслуживал Джалол, таджик одного с нами призыва, худощавый, сердечный. Он отлично готовил плов, за что был оставлен на должности повара.

     - Олег, ну ты будешь нам писать, когда уволишься? - простодушно спросил он.

     - Конечно!

     Пишу тебе, дорогой Джалол, только вот прочтешь ли?