Глава 7

Сверхчеловек.

 

    Дневная жара сменилась вечерней прохладой, с моря подул легкий, прохладный бриз, освежая своими порывами пыльные улицы портового города острова Ямайки. Тихий шелест прибоя, свежий ветер с моря и заходящее солнце делали побережье в это время суток невообразимо прекрасным. Голопузые ребятишки, швырявшиеся ракушками, с криком и визгами, городские жители, выползавшие из своих одноэтажных домов после сиесты, лес мачт в гавани, стук воды об обросшие зелеными водорослями борта кораблей и этот самый тихий, спокойный  вечер 11 апреля 1669 года предвещали завязку хорошего пиратского романа, глав этак на десять-пятнадцать.

     - Смотрите! Паруса, - крикнул кто-то из играющих на берегу детей, и все взгляды обратились вдаль к горизонту, где едва можно было разглядеть белую точку.

     - Это Ямайская эскадра, - произнес полковник Джон Хеч, отняв от глаз зрительную трубу. Он стоял на бастионе форта, обращенного к морю. Ветер развевал полы его зеленого мундира и черные волосы на непокрытой голове.

     - Передайте губернатору эту новость, - распорядился он, спускаясь по лестнице.

     Восемь кораблей Ямайской эскадры возвращались с маневров и выстраивались в ряд для захода в гавань. Тела матросов, включая тела старшего офицерского состава, пели от близости выпивки и женщин. И вот она долгожданная минута, восемь якорей вонзились в водную гладь. У самого берега, где приставали шлюпки полные матросов, кто-то громко объявил.

     - Господа офицеры, губернатор ждет вас у себя.

     Из шлюпок посыпались люди, слышался смех, шутки.

     - Господин лейтенант, - раздалось за спиной одного из офицеров. Офицер обернулся. К нему подошел какой-то человек, но наружность его разглядеть было невозможно. Солнце уже село и совсем не освещало побережье.

     - Господин Вернер, - произнес неизвестный, - у меня к вам дело. Я остановился здесь в одной таверне, снял комнату. Я прошу вас, идемте туда, мне необходимо сообщить вам важную новость.

     Вернер силился разглядеть лицо этого странного человека, но сгустившийся мрак сделал эту попытку невозможной. Берег опустел, оставшиеся десятка два матросов стали отгонять шлюпки к кораблям. Среди ночи слышались окрики, это перекликались между собой матросы.

     - Что тебе нужно, бродяга? Какую новость ты мне принес, за которой я должен плестись за тобой в твой вонючий трактир или выслушивать твой невнятный лепет, ломая каблуки на прибрежной гальке? Иди, я не дам тебе ничего, я подаю по пятницам.

     - Сэр, если вы в состоянии представить себе ворота в рай то, то зачем я вас приглашаю и есть они.

     - Похоже ты пьян, бродяга. Ау! Чего ты хочешь? Давай говори быстрее, ты мне надоел. Даю тебе одну минуту.

     - Сэр, я знал норфолдского викария Робина Вуда.

     - Что!? Идем в твою конуру. Сказал бы сразу!

     Они пошли по побережью, спотыкаясь о натянутые веревки и обходя перевернутые баркасы. Плутая среди прибрежных построек, где кругом слышались крики и песни пьяных матросов, женские визги, а иногда и звон оружия, они достигли весьма не приглядной хибары, где над дверью висела вывеска ”Якорная стоянка”, освещаемая качающимся на цепи от ветра фонарем. Неизвестный отворил дверь, вошел внутрь, стороной обошел большую, плохо освещенную комнату, где, развалившись за столами в сизом от табачного дыма воздухе, сидели посетители. Никто из них не обратил внимания на двух поднимающихся по лестнице посетителей.

      - Сюда, пожалуйста, - вежливо открывая перед Вернером дверь, произнес неизвестный. Вернер шагнул в темный проход и остановился, ожидая пока его спутник зажжет свечку. Как офицер и предполагал, комната была ужасна. Серые облезлые стены, некрашеный пол с огромными щелями. Отовсюду несло сыростью, слышалось шуршание крыс. Из мебели только узкая кровать и колченогий стул, на котором стояла свечка, тускло освещавшая этот жалкий каземат. Наконец, при свете он смог разглядеть неизвестного. Еще там, на берегу, он по голосу определил, что это был старик. Теперь убедился в этом. Седые, всклокоченные волосы, такая же борода, впалые скулы и глаза, горящие безумием, на вытянутом лице. Все это обрамляла рваная, в заплатах хламида, напоминавшая монашескую рясу, сделанную из очень грубой ткани.

     - Давай, выкладывай свои секреты, - разразился гость длинной раздраженной фразой, приводить которую тут не имеет смысла. Старик же, как будто не заметил вызова.

     - Милорд, есть ли у вас медальон?

     - У, у, у! Я сделал ошибку, притащившись в этот притон за сумасшедшим алкоголиком только потому, что он что-то слышал о моем отце. Прочь с дороги дурак, милорд хочет выйти! Вот же повезло! Кем только не называли, вот лордом разве что!

      - Умоляю! Выслушайте! Там у вас в медальоне женский портрет, неизвестно кому принадлежащий. Я могу сказать, кто она, - выкрикнул дед, повисая на ногах двинувшегося было к выходу молодого человека.

     После паузы тот извлек занятную вещицу.

    - Так, ну!? Вот она. И что?

    - Переверните его, с другой стороны тоже должна быть крышка с незаметной пружинкой в форме царапины.

     Они проковырялись минут пять, пока нашли и привели в действие крохотный механизм, который, открывшись, прыгнул в руках и упал на пол. Миру явилась надпись: “Сыну моему Виктору Д. от его матери, баронессы Де Конти”.

    - Вы сударь, являетесь сыном баронессы Де Конти, - начала свой рассказ темная личность. - Ваша мать была женой французского посланника в Лондоне, графа! Имя отца покрыто тайной. Беременность случилась в отсутствии мужа. Ее пришлось, - сами понимаете, - скрывать. В общем, когда его сиятельство приехал, он страшно разгневался и велел мне избавиться от приплода. Он заплатил, и дал мне сверток с младенцем. Помню его слова: “Леонардо, ты знаешь мое правило. Я всегда люблю проверять, как слуги исполняют мои приказания”. Сначала я пошел к морю, но, раздумав, отвез его в соседнее графство к одному знакомому викарию.

     - Есть ли какие-нибудь документы, подтверждающие мое происхождение?

     Старец угрюмо покачал головой.

     - Как же мне доказать свое происхождение, что же ты молчишь? Зачем ты мне все это рассказал, если я все равно ничего не смогу доказать?

     Но старик, будто не слышал этих вопросов. Вперив глаза в потолок, он что-то быстро тараторил на непонятном языке, а автор не зная как разгрузить пиковую, кульминационную ситуацию, отослал, вниз вдруг мучительно захотевшего пить Вернера, залпом осушать бутылку вина. Тихая, теплая, тропическая ночь встретила его на пороге. Он еще раз осмотрел медальон и, постояв еще некоторое время, двинулся в казарму. Здесь, чтобы поддержать динамику, настало время выпускать злодеев; ведь когда Вернер выходил из комнаты полоумного, то услышал удаляющиеся шаги и тень в конце коридора. Пока он размышлял над услышанным, к нему подошли трое. Один, среди них, был старым знакомым офицером с одного из кораблей. Офицер был пьян и лез в бутылку. Почему-то он хотел драки на шпагах, все грозился выколотить дурь из Вернера ножнами его шпаги. Драка завязалась жаркая, бастард пытался выбить у Бенбери шпагу, но когда он сделал выпад, один из стоящих за спиной Бенбери людей ударил его по руке, держащей шпагу и тот не сумел отбить удар, а Вернер не сумел остановиться и его шпага глубоко вошла в грудь врага. Тот захрипел, выронил шпагу и мешком повалился наземь. Победитель бросился к нему, пытаясь помочь, и услышал предсмертное бормотание, суть которого сводилась к словам: ”Ссора, Джон Галлис, оскорбление”. Дыхание участилось, затем тяжелый вздох и несчастный дурак, любивший эль и женщин, испустил дух.

     - Именем закона вы арестованы за убийство офицера. Прошу сдать шпагу, - услышал он за своей спиной. Он оглянулся, перед ним стояли те двое, что сопровождали Бенбери. Страшная догадка осенила его. “Ну, конечно же, все это подстроено, чтобы прикончить меня одним ударом. Убийство офицера, трибунал и виселица! Неужели старик был прав, и меня убирают с дороги, как непредвиденного кандидата на поместье? Но как они узнали так быстро? Неужели здесь, на острове есть кто-то, кто заинтересован в моей смерти? И все так просто и никаких имений, титулов, денег, просто веревка! Двадцать пять лет и смерть! Ну, нет, никогда! Я не дам себя удавить, как беспомощного теленка!” Он вскочил с земли и попытался нанести удар одному из своих врагов. Но они видимо ожидали этого, и немного отойдя назад, парировали удар. Оба были прекрасными фехтовальщиками, и Вернер сразу это почувствовал. “Долго мне против них не продержаться, - мелькнула у него мысль, - нельзя давать им опомниться, иначе будет поздно”. Отразив нападение, Вернер выдернул из-за пояса миниатюрный пистолет и выстрелил прямо в лоб ближнего противнику. Тот рухнул, но не успел он еще коснуться земли, как, используя эту неожиданность, Вернер нанес своему второму противнику удар в левое плечо. Тот попятился. Вернер подобрал левой рукой шпагу поверженного противника и нанес ей укол в живот. Тот рухнул. Подошел к нему, приставил лезвие к горлу.

     - Говори, негодяй, кто приказал меня убрать. Говори, не то будешь плавать в своем томатном соусе! Ну! – и лезвие сделало надрез.

     - Я скажу, - едва слышно прошептал лежащий, - адмирал Джон Галлис…

     - Зачем?

     - Не знаю, - так же тихо ответил умирающий.

     Вернер встал, и немного подумав одним ударом отсек голову сначала одному, а затем другому противнику. “Это будет моим первым подарком адмиралу” – сказал он. В отдалении послышались крики, замелькали фонари и факелы. Это ищут его, Вернера, преступника перед законом и людьми, заклейменного отныне кратким, но емким именем – убийца. И веревка будет вечно занесена над его головой.

     Он не спеша, обшарил карманы убитых, деньги теперь ему были нужны. Результатом были два кожаных мешочка, обещавших чуть ли не сотню фунтов. Еще раз, осмотревшись и рассовав добычу по своим карманам, он растворился в ночи, оставив позади перекликающихся солдат.

     Вернер несся по серебряной улице легко, как ангел, отталкиваясь от грешной земли, прямо навстречу мне, сидящему на камне.

     - Я ваш друг, - крикнул я ему издали, - сэр, не стреляйте, идите сюда, я вам помогу!

     Бегущий замедлился и настороженно остановился.

    - Сэр, видите ли, в чем дело… Сейчас мы с вами находимся не на этой пустынной улице, а за столом моей комнаты по улице Димитрова. Вы мой вымысел. Я подросток (боже мой, какое противное слово). Я не умею нормально дружить и жить и этот вымышленный мир, единственная отрада для меня. Он интереснее, чем интегралы и законы Ньютона. Я хочу сделать вас командиром моего 120 пушечного, красного корабля, благородным и честным капитаном (у которого, кстати, с женщинами так же ни как, как  и у меня), совершающим повороты оверштаг, взбегающим первым на притянутый абордажными крючьями вражеский корабль, собирающим пиратские флотилии для больших экспедиций. Я дам вам такие качества, которых сам лишен, вашими руками я буду пронзать шпагой тела противников, бить прямо в глаз пулей, добывать сотни фунтов золота, усмирять взбунтовавшуюся команду…

     Вернер оглянулся на далекий шум, из которого прибежал и ускоренным шагом продолжил путь, не проронив ни слова. Он просто отмахнулся от гугнивого, надоедливого голоска мальчика, бубнившего что-то, что и разобрать то было нельзя. Я почувствовал стыд и унижение таким к себе пренебрежением, но, поколебавшись секунду, бросился его догонять.

     - Сэр, подождите меня, послушайте, вы должны знать, как сладок пороховой дым и команда: “Залп по левому борту”, который разносит в щепы все надпалубные постройки корабля противника, как романтично обороняться с десятью сторонниками в кормовой каюте от сотни врагов! Я дам вам миниатюрную подводную лодку, работающую на мускульной силе, вы получите все, о чем я могу только мечтать!

     Он быстро остановился и обернулся.

     - Послушай, пацан, чего тебе надо? Ты что, нарваться хочешь? Иди отсюда.

     Это меня взбесило. Еще собственный персонаж будет меня посылать!

     - Слушай, ты, храбрый герой, у которого потекут штаны, если я того захочу, я с тобой разговариваю…

     Он подошел ближе и стукнул мягкой стороной ладони в нос так, что я глупо опрокинулся назад уже чувствуя, как из ноздрей течет горячая струя.

     - Молодой человек, идите, я вас не бью! Он ушел, а я выбрался из мокрой грязи, в которой замарал штаны и руки и застыл словно статуя. По щекам сползли две едва заметные слезы, все тело пронизывала легкая физиологическая боль от бессилия и унижения.

     - Какая мразь! – произнес я маленьким голоском ему вслед, - скука!

 

                     Средь оплывших свечей и вечерних молитв.

                     Средь военных трофеев и мирных костров.

                     Жили книжные дети, не знавшие битв.

                     Изнывая от мелких своих катастроф.

 

                     Детям вечно досаден их возраст и быт.

                     И дрались мы до ссадин, до смертных обид.

                     Но одежды латали нам матери в срок.

                     Мы же книги глотали, пьянея от строк.

 

                      Липли волосы нам на вспотевшие лбы.

                      И сосало под ложечкой сладко от фраз.

                      И кружил наши головы запах борьбы,

                      Со страниц пожелтевших, слетая на нас.

 

                      И пытались постичь, мы не знавшие войн.

                      За воинственный клич принимавшие вой.

                      Тайну слава приказ, назначенье границ,

                       Смысл атаки и лязг боевых колесниц.

 

                       А в кипящих котлах прежних войн и смут,

                       Столько пищи для маленьких наших мозгов.

                       Мы на роли предателей, трусов, иуд,

                         В детских играх своих назначали врагов.

 

                          И злодея следам не давали остыть.

                          И прекраснейших дам, обещали любить.

                          И друзей успокоив и ближних любя,

                          Мы на роли героев вводили себя.

 

                          Только в грезы нельзя насовсем убежать.

                          Краткий век у забав, столько боли вокруг.

                          Попытайся ладони у мертвых разжать,

                          И оружие принять из натруженных рук.

 

                          Попытай, завладев еще теплым мечом,

                          И доспехи, надев, что почем, что почем.

                          Разберись, кто ты? Трус, иль избранник судьбы.

                          И попробуй на вкус настоящей борьбы.

 

                          И когда рядом рухнет израненный друг.

                          И над первой потерей ты взвоешь скорбя.

                          И когда ты без кожи останешься вдруг,

                          От того, что убили его, не тебя.

                         

                          Ты поймешь, что узнал, отличил, отыскал,

                          По оскалу забрал. Это смерти оскал.

                          Лож и зло, погляди, как их лица грубы.

                          И всегда позади воронье и гробы.

 

                          Если мяса с ножа ты не ел ни куска.

                          Если руки сложа, наблюдал свысока.

                          Если в бой не вступил с подлецом, палачом,

                          Значит, в жизни ты был ни при чем, ни при чем.

 

                           Если путь, прорубая отцовским мечом,

                           Ты соленые слезы на ус намотал.

                           Если в жарком бою ты узнал, что по чем,

                           Значит, нужные книги ты в детстве читал.

 

     В.С. Высоцкий написал для меня гимн. Однажды ребенок обнаруживает себя личностью. Гордой, независимой. Это осознание вступает в противоречие с действительностью: с миллионом пут связывающих его, с надутыми взрослыми индюками, высокомерно нисходящими. Я, не один из многих, от которых скучно, я единственный и неповторимый. Я способен на подвиг. Подвиг не забрасывания танка противника гранатами или закрывания дзота собственным телом, - а самосознания. Я личность среди моря, бушующих столкновений. И вы не замечаете это во мне, потому что живете в ужасном смятении, вечной гонке за жизненными удовольствиями. Нельзя так со мной: не пришел на демонстрацию – общественное порицание, угрозы; или вздумалось секретарю обкома бросить новый лозунг об отказе поступления выпускников школ в ВУЗы – выполняй. Секретарь, видите ли, считает, что нужно сначала два года поработать на заводе, послужить в армии и только потом поступать. Рассылает указания не давать хороших характеристик. Вот я и выдумал героя, сверхчеловека, самому себе хозяина. Мужественного, головастого. Плавает он в флибустьерском-Карибском море. Вынужден принимать условия, навязанные жизнью, но при этом не теряет достоинства. Еще один Робин Гуд. Проводит долгие месяцы в своей каюте в ожидании донесений о караване галионов. Остров, корабль на якоре, он за столом. Читает, пишет, размышляет. Скрипит корпус, плещется за открытым окном рыба. Над кронами деревьев кружат чайки. Команда занимается ремонтом, заготовкой необходимых материалов в островных лесах и равнинах. Ближайшие сподвижники капитана тоже порядочные, более-менее образованные люди. У них есть интеллигентные занятия. В свободное время они не дерутся, не играют в карты и не развратничают. Вернер держит в руках томик Вергилия, перелистывает, перечитывает. Пододвигает стопку исписанных листов, его стихотворений. Встает, подходит к стене и снимает хорошо закрепленный пистолет, весь украшенный золотом, камнями. Изучает в задумчивости спусковой механизм. Слово вечность ищет рифмы. Конечность, беспечность. Слышится тихий стук. Входит камердинер с серебряным подносом. На нем кофейник, печенье. Ставит, молча удаляется. Чуть позже входит грузный помощник Вольверстон. Весельчак, громыхало, но чрезвычайно храбрый. Была договоренность ехать поохотиться. Лошади уже готовы. Вернер пишет несколько строф, складывает разложенные бумаги и переодевается для прогулки. На берегу роют копытом арабские скакуны.

     Душистый ветер, воздух лесов наполняет сердце романтичного капитана радостью бытия. Съезжая с крутого склона вдруг вспоминает свою мать. Вернее, ту, которая ему ее заменила. Где теперь все эти люди прошлого? Кто бы мог подумать, что все так обернется. Солнце ударило косыми лучами из-за края холма. На мгновение появились верхушки мачт. Одновременно грохнул выстрел. Вольверстон подстрелил козу.

     Необитаемый остров – пиратская база. Тут они скрываются в период опасности. Поздно вечером приходит яхта. Мучачес приносит новость: испанцы собрали флот для целенаправленной очистки Карибского бассейна от обнаглевших флибустьеров. План испанского адмирала лежит на столе капитана. Он разрабатывает дерзкий контрплан, который смешает карты врага, позволит сорвать банк. Действовать! Отплытие назначается с утренним бризом.

     У Вернера есть прототип. Капитан Блад из романов Р. Сабатини “Хроники капитана Блада” и “Одиссея капитана Блада”.

     Корабль поднимет паруса. А, что в это время происходит в мире? В мире я в трудовом лагере, лагере, в котором  летом, месяц на полях работают ученики. Живем в бараках. Туалет на улице. До обеда и после обеда полем, собираем, снопуем. Вечером дискотека. Утром физрук гоняет кругами. Барак поделен на две части: мужскую и женскую. В каждой спальне мест тридцать-сорок. Размещается два класса, двух разных школ. Нам досталась старогородская. Группа скотов с обеих школ ночью не спит, теребит гитару, курит. Намазывает спящих зубной пастой в три слоя, вставляет спички в пальцы ног и поджигает, вызывающе громко пукает. Иногда, даже специально идет в угол, где обосновались приличные люди, и пукает там, чтобы те нюхали. Утром они или не пойдут на работу, или если пойдут, то не работать. Приходит банда деревенских трясти деньги. Крутит каратэтстские палочки, дает кому-нибудь по шее. В первой половине ночи мальчики лазают в окна к девочкам под их визги и крики. Лазают не за грехом, а ради хохмы. Учительница то и дело врывается к ним среди ночи, включает свет, называет проститутками.

     Я не могу схватить скотов за глотки, отвести к сортиру и каждого головой окунуть в дырку. Сил не хватает. За то могу представить себе это, а так же бросить моего Вернера на неприступный форт, на абордаж. В моем мире, для меня нет противников. И это очень уравновешивает.

    Сдавливающему миру необходимо противопоставить такую же контрсилу. Хотя бы пока в мечтах.