Глава 30

Самостоятельность

 

     Что-то смутно знакомое ждало перед пробуждением, зеленого цвета угарный туман. Пришел посыльный растолкать меня в воскресный день, и пригласить на срочную работу.

     Сержанты летали в одних трусах и тапочках. Они шаркали из начала в конец коридора, мимо спальных отделений иногда останавливаясь, рявкая отрывисто фамилию попавшегося на глаза, или просто в слепую кричали "фамилия, ко мне!" - продолжая путь по коридору. Такое малолюдье бывает только когда рота находиться за расположением, и пустые отсеки населяет один взвод, да покалеченные. Тишина, лишь каптер скребется или тарится в своей каптерке. Слово "каптерка" определяющее грязь, копоть, в действительности стеллажи до потолка с грудами тряпья, железа и кожи, стискивающие проем для ходьбы. На тумбочке высится дневальный. В санузле две смежные комнаты, одна для умывания, другая для оправления. На бетонном полу, раздобыв танковые щетки, стругают в мыле свою верхнюю одежду оставшиеся курсанты. Я оставляю все это за кормой.

     Как и в обычные дни за час, но чаще за половину до девяти, когда лучи (постоянно лезущие в описание) опрокидываются на оконные штабные рамы, достигают ковровой дорожки и свежими бликами золотят прожилистый черно-серый мрамор плит штабного вестибюля, дневальные, закончив начавшуюся в шесть утреннюю уборку, обливают водой дорожку и цветы на подходах к крыльцу. Через знакомое парадное, я прохожу как заведенный, одуревший от бесконечных повторов ситуаций, однообразия многих месяцев. Из комнаты дежурного по части выныривает прапорщик, и старший лейтенант. Они сразу проникают в открытую дверь части. Одному нужно на бумагу угловой штамп, другой просит найти снесенный от НШа, подписанный командиром рапорт об отпуске, и очень срочно выписать отпускной билет и проездные документы. Открываю нижний ящик стола, извлекаю весь измазанный мастикой штамп, промокаю в подушку и прикладываю в угол. Вверху звездочка с серпом и молотом, ниже "министерство обороны", еще ниже: "Войсковая часть 25717", место для проставления числа, месяца, года. Прапорщик уходит, его место занимает перепоясанный портупеей, с пистолетом на боку помощник дежурного.

     - Звонил капитан Козлов из отдела комплектования, сказал, чтобы кто ни будь, ему перезвонил.

     Ищу книгу отпускников, беру отпускной билет и на машинке заполняю его. Беру из стола ключ, отпираю сейф и выписываю проездные. Офицер уходит. Снимаю трубку зеленого телефона, - гудка нет, но после щелчка коммутатор отвечает:

     - Эполет.

     - "Примету" дай, пожалуйста.

     - Сейчас, - сижу, ожидая, подготовляя голос к четкости и приятности на милютинском месте. Заходят еще два офицера: один из них с сержантом. Проходят к столу. Делаю знак им подождать.

     - Примета, - отвечает далекий голос связиста штаба дивизии.

     - Дайте, пожалуйста, отдел комплектования.

     - Занято, - кладу трубку на плече.

     - Где Милютин? - спрашивает один из вошедших.

     - Должен подойти.

     - Штатную книгу можно посмотреть?

     - Сейчас.

     - Отделение комплектования, капитан Козлов, - слышится тихий голос капитана Козлова в трубке.

     - Але, товарищ капитан, это писарь строевой части 25717, - трудяга с пропеллером освежает и создает сенсуальный шарм, струя бьет в лицо, груд.

     - Давай сверим количество курсантов.

     - Одну минуту, - кладу трубку, бегу в другую комнату за учетными бумагами, - я готов, - трубка снова у уха.

     - Всего тысяча сто семнадцать, - отмечает трубка.

     - Да.

     - Первый батальон, - двести девяносто семь.

     - Да.

     - Второй батальон, - триста четыре.

     - Нет, - триста.

     - Почему?

     - Могу разобраться и ответить.

     - Эти цифры давал мне Милютин в понедельник. Разберись и сразу же позвони. Когда придет Милютин, пусть позвонит.

     - Хорошо, - кладу трубку. У желтого стола сержант из первого батальона с закругленными для шика погонами со "вставками" делающими их идеально ровными, ушитый не смотря на запрет, сверкая глажеными плоскостями, сверяет свою книгу с нашей штаткой. Офицер стоит рядом, тоже смотрит. Не успеваю встать, как подходит еще один, кладет проездные использованные документы, - значит, его тоже нужно будет отдать приказом, как прибывшего. Иду в другую комнату, офицер со штаткой останавливает. Он перекинул фамилии двух "комодов" и "замков" (командиров отделений и заместителей командиров взводов) и просит переписать.

     - Этот вопрос лучше с Милютиным решить, по тому, что у него могут быть там свои взаимоотношения с начальником штаба, или еще с кем-нибудь. Поговорите лучше с ним.

     - Хорошо, но ты отметь себе пока.

     Уходят. Пока ни кого нет, быстро вписываю прибывших и убывших в книги отпускников, и провожу маленькое расследование перетасовок цифр второго батальона. Слышится стук в закрытую дверь. Подождет, у меня задание, не терпящее отлагательства. Цифры уже извлечены за недельный интервал, они вливаются, отражаются, тихо исчезают, замещаются людьми соседнего батальона. Уже появился в воздухе четкий запах милютинской ошибки, надо только все последовательно расписать. Нет, это не глупое торжество, просто я спасу его от многих проблем, и докажу наконец-то в этом месяце убедительно свою нужность. Ага, вот она: он учел этих троих отправленных в стройбат, и этих троих переведенных из другой роты, но забыл отнять. Все точно. Ни каких сомнений, Милютин именно ошибся. Что делать, видит Бог, я его не закладываю.

     - Эполет. Дай, пожалуйста "Примету", - быстро с Козловым сверяю всю колонку и даю в общих чертах механизм ошибки. Козлов говорит "хорошо", и кладет трубку.

     Приходит растревоженный, вытащенный из воскресного кресла начальник. Быстро осведомился о делах, сел за стол сориентироваться.

     - Поливанов! Сюда иди. Садись за машинку, сейчас печатать списки будешь. - Завозился, перекидывая с края на край стола листки, папочки, ставя крючочки в тетрадь.

     - Сколько экземпляров?

     - Заложи два, - пошел, сел рядом, - пиши: "Список офицеров в/ч 25717".

     - "в/ч" - полностью?

     - Не надо, сокращенно хватит, ... представленных к медали "за безупречную службу".

     Лист вполз с треском, гибко изогнулся, выйдя сверху, и при отпущенном рычажке сравнялся с копировальной бумагой, вторым листом и размеченной каретной рамкой. Одновременно со звяканьем отпущенной рамки щелкает прижимной рычажок, трещит вал на два-три щелчка вверх-вниз, для поиска оптимального места заголовку. Быстрый прострел точно в середине заглавными буквами с пропусками позиций между буквами: "С П И С О К", - слава Богу не "Стисок".

     Сумеречный лес грядущего текста с освещенными луной утоптанными дорожками пунктирных линий, подставлял корни и пни неизвестностью роста букв, геометрией граф расползающихся, непомерно широких.

     - Так. Написал? - скорчил гримасу слепца, с трудом разбирающего строчки, - пиши дальше: Курицын Станислав Александрович, майор.

     В отсутствии обычного музыкального фона татьяниной магнитолы мы творим. Милютин сидит рядом и ужасно торопит, топя прессингом в болоте, жиже ступора. Под этим давлением путается, меняется местами представление о правильности использования перемежающихся верхнего и нижнего регистров, и вдруг, после сложного балансирования вместо восьмерки идет скобка, а вместо большой "К" - маленькая. Озноб может пробить от инвектив Милютина. Страх перед ним собирает, концентрирует туман жесткой собранной реакции, и отключает существенную часть привычного мира. Растопыренные пальцы, которые удобнее держать так, чем собранными начинают болеть в основании, их хочется свернуть. Голова, - стоит только немного расслабиться, - немедленно подводит, а по тому приходится постоянно напрягать все силы.

     Закончили, он отошел на место. При желтом столе скороговоркой давались новые инструкции.

     - До обеда нужно отнести Козлову списки, которые ты сейчас составишь. "Список негодников", по следующей форме: номер по порядку, фамилия, имя, отчество, год рождения, военкомат, причина по которой не может служить. Озаглавишь так: "Список призывников представленных на повторную мандатную комиссию", подпись начальника штаба. Все, выполняй.

     - А как же "отрыв"?

     - Ни чего, в обед напечатаешь, принесешь попозже. Вот, возьми тут фамилии этих педерастов по ротам. Так же и будешь писать: первая рота, - и погнал...

     Розовые шторы стали красными, встав всей ширью против жара десятков юпитеров, "установленных за окном", и полоскавшаяся против открытого окна занавеска впускала горячие фонтаны, пронизывающие без того нагретый воздух. Обед заменился списками, блаженное личное время сгорело в стрекоте машинки и фамилиях. Наконец начальник уходит домой, и я по случаю того, что все писаря перешли в "подполье", совершаю процедуру приготовления обеда и ужина на самодельной плитке, и в двух котелках. Эта неудобная, предательская по запаху операция уже вошла в привычку. Обычно к десяти часам вечера дверь на замок, котелки на стол, в котелки кипятильник, провода в розетку, чай в кипяток на десять минут, а закипевшую воду с гречкой или макаронами - на плитку. Ко всему этому прибавляется пятьдесят рублей присылаемых родителями ежемесячно и отовариваемых в "чинке".

     Но вот время спать, и я выбираю одиночество. Не иду в роту. Одеяло на стол и голову на пружинистую, старую, полевую фуражку Милютина, которую он подарил мне. Книги, пожираемые из полковой библиотеки: Драйзер, Конрад, Теккерей, - обязательно проходили строем перед сном, по моему плацу.

     Под покров четвертого часа ночи заполз шорох ключа в замочной скважине. Все, поздно! Я заметался на столе. Вспыхнул свет. Усатый Милютин встретил мой взгляд. Это значит "полковая тревога", и все офицеры прибежали на службу.

     - Та-а-а-к! - Зачем он так протянул? Это камуфлированная угроза?

     - Поливанов, ты, почему здесь спишь? У тебя койки не?! - он прошел к своему столу, положил фуражку на сейф. Я сел на столе, жмурясь.

     - Ну, что за фуйня? У тебя нет койки? Ты не можешь найти себе места?

     - Могу.

     - Ну, так в чем же дело? - он был раздражен тем, что приходилось отбиваться от этих, чужих проблем. Как ему было объяснить, что пребывание среди малознакомых людей, в казарме, полной тупого коллективного безсознания сплющивает мой утонченный музыкальный инструмент.

     - А если сейчас сюда зашел бы начальник штаба, или командир? Ты все время так спишь?

     - Нет. Но наши места в роте часто занимают; вроде договоримся со старшиной, несколько недель все нормально, а потом хлоп и занято.

      Рот со сна слипается, фразы получаются ускоренными, с проглоченными окончаниями. Надо скорее переключить внимание на иное.

     - Товарищ майор, тут без вас катастрофа была, БМП угнали, человек погиб.

     - Знаю!

     - Приезжал Тучкин. Долго ломился, я открыл, он потребовал штатную книгу, ушел с ней. Я думал, вернется, но он так и не вернулся.

     Голос Милютина сорвался на фальцет.

     - Что!? - брови задрали очки на лоб, - ты дал ему секретную книгу! - следующим его движением после очечного взлета стал стремительный подъем руки с ключами над головой, и швырок их на пол, чуть ли не с прыжка. 

     - Звиздец! Ты совсем хлебанулся! - застыл и вперился. Как там, у Достоевского, и его приятелей? Хочется броситься к мучителю, длящему паузу: "Дяденька! Дяденька! Не бейте меня, дайте я вашу руку поцелую. Мпц, мпц". Я сижу на столе в полуоборот, к офицеру ожидая конца.

     Да, это не стандартное утро, обычно оно протекает иначе. Осенью очень холодно умываться в туалете с температурой морга, под тоненькой струйкой. Потом завтрак вялого, туманного человека, пахнущего сном и приход Татьяны. Она появляется минут за десять до начала рабочего дня, до девяти ноль-ноль, и исчезает в женском собрании для чаепития. Протопывает к месту благоухающий Милютин. Может поздороваться за руку, но чаще: "привет, ну как дела?".

     - Звонил Тучкин.

     - А ты?

     - А я сказал что... - всякое говорил. Я был не плохим писарем. Не расторопным, но обязательным, старательным, но ошибающимся;  безынициативным, но изобретательным. Рабочая неделя проходила в оглушительном стрессе; я  "полз" по трубе, по которой вдоль всей длины непрерывно лупили сотни молотков, и светящийся конец-выход бесконечно отодвигался. В этом состоянии ко мне подходили разные люди со своими проблемами или горестями (как, например курсанты, у которых умерли близкие и  которых нужно отправить в отпуск). И я, одуревший, мечтающий об отдыхе наедине с собой, чтобы освободиться от давления чужих мыслей должен был проявлять чувствительность, понимание, энтузиазм.

     Я пытался уважать своего звездного начальника, и иметь с ним "человеческий" канал общения, но как со всеми людьми, перед которыми я обязан, я не могу открыться в этот момент, ибо слишком мучительным является все с ним связанное. Наибольшая проблема для всякого человеческого тела - постоянство. Если нужно в одно и то же время, каждый день, выполнять одни и те же движения (обязанности, функции) оно впадает в пропасти сонливости. Но стоит только отойти от привычного шаблона, так сразу сталкиваешься с его тупостью. По этой ли или иной причине, авторитет мой в начальнических глазах месяц от месяца падал. И его дружеское расположение (временами впрочем, вспыхивавшее всегда) заменялось на грубость. Он все меньше стеснялся в выражениях, а у меня все меньше оставалось сил. И все это должно было как-то кончиться в ближайшие месяцы по увольнении Жени, когда на меня одного ложилась вся тяжесть дел.

     Уволился Жорж, уволились все. Появился приведенный Милютиным новый человек Дима Киняшов, бывший курсант третьей роты, человек "обычный" и по тому надежный.

     Коллизия еще только формулировалась в наших подсознаниях, многого я сам не знал до последнего дня. Не знал вот чего: в наших человеческих взаимоотношениях есть энергетический уровень. Как правило, он не выражается в словах, и сплошь и рядом не осознается. Люди делятся на две категории: активную и пассивную, динамичную и статичную. Но одна без другой не живет, происходит взаимообмен энергиями, симбиоз. Люди самоподбираются к друг другу по взглядам, характерам, вкусам. Я и Женя в этом смысле дополнялись, он был двигателем, а я, с позволения сказать - управляющим. Не в буквальном смысле, но в энергетическом. Я давал ему спокойствие, самопогруженное созерцание, он мне - силы. И вот с его уходом я почувствовал себя рыбой без воды: спал при всяком удобном случае, но не мог выспаться. Неделя за неделей, месяц за месяцем. Хрупкая гармония, мостик в душу Юрия Ивановича обвалился. О чем я мог с ним говорить? Мы не понимали друг друга больше, чем китаец и абориген с Огненной Земли.

     Товарищ майор очень дорожил разными красивыми ручками, покупал их по случаю за хорошие деньги, трепетал от возможности нанесения им увечий. Особая забава - китайский автоматический карандаш с иглообразным стержнем. Чик, чик, чик, нажимаешь на верхнюю кнопочку. Простой стерженек вылезает, чертит тонюсенькие линии. Точить не надо. Закончил писать - спрятал стерженек обратно. Товарищ майор носил его всегда у сердца, на месте партбилета.

     Жарким летним вечером, я с начальником отправился в штаб дивизии по делам. На пустой автобусной остановке мы встретили капитана Дыкина. Светило сползало к горизонту, доставая нас на скамейках ожидающих колесницы. Офицеры разместились рядом, беседовали о жизни. Вообще их отношения всегда отличались нежностью. Да, многое прошло, не играет, - по выражению Дыкина, - больше пионерская зорька в жопе. Они выглядели так вещественно, так уверенно, что на их фоне я был явно не от мира сего. Не нормальным. И мы все это чувствовали. Я не мог проронить ни слова.

     Ах, Юрий Иванович. И не думал я писать на вас пасквиль, надсмехаться, глумиться. Очень хорошо понимаю ваше положение: вам нужно было самому торить, пресловутую жизненную дорожку, и вы делали ее как все. Как все женились, детишек сотворили, обо мне как-то заботились. Но именно по тому, что я хочу вас любить по завету товарища Христа, я прокладываю в ваше сердце большой мост. Не обессудьте за правду, я лишь передатчик, магнитофон, видеокамера. Кто вам еще скажет правду? Не капитан же Дыкин. Вот он-я, весь перед вами на тарелочке, сам грешен, каюсь. Если не в этой жизни мы осознаем, кто мы и куда идем, то где и когда? Сколько еще мы будем обезьянами без хвоста?

     Одну такую обезьяну я вскорости встретил. Принес Тучкину затребованные документы, и на КПП штаба столкнулся с прапорщиком. (Правду говорят очевидцы, что из всех мозгов советских офицеров, продаваемых моджахедами на афганских рынках прапорщицкие, стоят дороже всего. Уж больно много настрелять их нужно, чтобы получалась маленькая кучка.) Прапорюга оказался комендантом штаба, своим среди дивизионных командиров, выгребателем ихнего дерьма. С гонором сявки при хозяине, потребовал почистить сапоги. Путь мой проходил по пыльной степи, щетки со мной не имелось, а кппшную давать запретил. Даже звонить в отдел комплектования, вызвать писаря к воротам запретил. Я попытался убедить его не задерживать доставку секретных, срочных бумаг, он арестовал меня. Извиняющийся сержант со штыкножом на боку, отвел меня в гарнизонный изолятор временного содержания. Оттуда удалось позвонить в часть. Отобрали ремни, содержимое карманов, заперли в крохотной комнатенке с побеленными стенами. На пол не ляжешь - места мало, к стене не прислонишься - испачкаешься. Через час приехал Милютин на автомобиле нашей скорой помощи санчасти. Освободили, повезли срочно увольнять фельдшеров.

     Жоржева увольнения я ждал, надеясь стать сразу главным, а с его уходом почувствовал пустоту. Дима уволился дождливым вечером. Я, Валера и Сергей стояли на автобусной остановке. Дима нервничал, посматривая вдаль, прикидывая время до отхода поезда. Помочился в углу, под скамейки посетовав на играющую курсантскую кровь, взял у Валеры вещмешок, и с закрепленной сашиной картиной-подарком, затрусил на станцию. Моросили редкие капли, тучи закрывали небо тройным одеялом. Один из нас обрел свободу, хмельное чувство зависти ударило в головы.

     Валеру уволили дней через пятнадцать. Добрый Валера поборник традиций. На кануне мы договорились устроить прощальную помывку на кочегарке. Я пришел из дивизии мокрый от проливного, затяжного дождя, уставший, отказался идти еще куда-то. Валера пробовал уговорить, я грубовато оборвал. Мягкие, голубые глаза его наполнились печалью. Для него поход был больше чем символ.

     Я и Сережа стали неразлучны. Штаб наполнился новыми людьми: валерина, димина замены, мой новый сотрудник Киняшов. Сергей с одинаковой легкостью обращался со всеми, я ревновал. Доставаемого мной продовольствия не могло хватить на такое количество людей. Да и сами люди мало интересовали; без высших образований, интеллектуальных запросов.

     С нового года я ходил младшим сержантом, упросил начальника произвести меня. Лычки дают новый статус в солдатской среде. Но не это, ни что-либо еще, не могло изменить назревающие  события. Огромная сила влекла меня к неосознанному центру, принуждая заметить себя.

     Дни проходили. Мы завели привычку ходить в клуб, в гости на индивидуальные просмотры видеофильмов. Зарубежная кинопродукция: ужасы, боевики, эротика только-только стали появляться. Мы во все глаза  смотрели на распиливание человека бензопилой, зомби, суперменов.

     Я посетил замполита с предложением своих услуг, чем пытался отделиться от конфликтной ситуации. Акция капитуляции удалась, двери санчасти снова открылись.

     Грубость начальника возрастала пропорционально налаживанию контакта с новым солдатом.