|
. |
Глава 3
Раздвоение личности
Я был декадентским
бредом без человеческого имени и видел его бултыхание в красках свежести,
четкости, все приятия карликового разума детства, словно это отныне и
на всю жизнь. Осязательный, сенсорный мир, дробящийся на абсолютно независимые
между собой секунды: саночные безумия до изнеможения, снеговые переходы
с белыми фейерверками, утаптыванием сугробных глубин, неизменно заканчивающиеся
гадким промоканием ног в набитых прессованным снегом ботинках, стягиванием
кистей рук и ступней частой подкожной металлической сеткой холода, позволяющей
только чуть заметно колыхать пальцами и не изгоняемой даже крутым кипятком,
вызывающим пощипывание в каждой клеточке пурпурно раздувшейся анестезированной
руки, а после отогрева усталость и сонливость, – все это было для него “хлеб
и зрелища”. Для меня же были книги и мысли. Ах,
две души живут в больной груди моей, Друг
другу чуждые и жаждут разделенья! Из них одной
мила земля – И здесь ей любо
в этом мире, Другой – небесные
поля. Где тени предков
там, в эфире. Вот на что
наткнулся я в гетевском Фаусте, и что как-то определило мой статус, дало
робкий намек, паспорт. Ему было
проще, он родился для этих безликих дворов перед пятиэтажными домами,
разделенных большими парками, как зелеными прудами. Проще потому, что
бегать и кричать, проказничать в этих двориках, драться, играть в футбол
или хоккей самое милое дело, ведь не встретишь в них босого Сократа, проживи
хоть тысячу лет и самая серьезная литература, кроме детективов, которую
читали здешние интеллектуалы, это отечественная классика царских времен.
Рябые, от протекающих автомобильных масляных насосов стоянки перед домами,
переулки, замирали
в пустой обреченной тоскливости остановившейся жизни в виде: выставленных
на табуретках под солнце подушек, косматых взглядов парниковых старух
из окон затененных квартир, вытоптанной потрескавшейся земли ленточной
тропинки, спускавшейся в мелкие, но широкие заросшие лесом овраги. На
крылечке маленького продовольственного магазина, словно трехкомнатной
квартиры со своим парадным входом, дремали женщины в белых халатах – персонал
в обеденный перерыв, - как патрицианки в триклиниях, чуть покачивая высвобожденными
из туфель располневшими, неприятно белыми ногами. Рядом, дремали пустые отекшие кефирные
бутылки, тополиный пух у самой кромки ковра травы, дремали кварталы, небо
и земля, и казалось, что результаты ежедневного людского труда, их попытки
благоустроить физический и психический мир засасываются какой-то космического
размера черной дырой, а сами люди лишь винтики станка, который выбросят
на свалку, когда исчерпается его ресурс и он не сможет производить больше
деталей для неизвестного потребителя. То была наша обломовка. Ведя свою
жизнь, я пробовал найти для себя аллюзию – устойчивое понятие мифологического
порядка. На барельефах древних египтян встретились двойники, изображенные
позади физических тел, а в оккультной, теософской литературе – упоминание
об эфирных, астральных телах из розового прозрачного газа, кои могут покидать
физическую оболочку только в часы сна и на небольшое расстояние. В самом
деле, какого я цвета? Да никакого. Нет у меня цвета, ведь у мысли нет
его. Я растекался в облако произвольного объема с оплывом края, связанный
с НИМ цепью, смотрел на собственные пальцы. По моей воле, они могли принимать
любую форму. Они прозрачны,
как воздух после дождя. Вот так вот, мистики! Литературных же “двойников” можно было складировать десятками, уж слишком интересная
тема, ход для самоанализа. Что же было
у него? Острая прохлада осенними, весенними утрами, беспомощность перед
неприятными обязанностями, перед тем, к чему принуждали, пока он был ребенком;
были красные в лучах заката горы снега на равнинке перед стеной леса –
вид из морозного окна пятого этажа, где за дорогой, черной, махровой от
смеси песка кряхтели грузовики, разгружающиеся снегом, рыча выбирающиеся
на проспект, в путь за новой порцией снега для новогоднего ледяного городка,
и бурлил мощный снежный прибой белых волн, демонстрировавший на экскаваторном
срезе свою толщину, и как в лакированном классицизме – “от морозной прозрачности
воздуха, на фоне черных деревьев”, - за стеклом визуально ощущалась сухость,
холод улицы. Были толстеющие, раздувающиеся по утрам, - когда в темноте
рассеиваемой скудным красным светом фонарей скреблись лопаты дворники,
- на газонах метровые сугробы. Эти ватные горы, росшие ввысь на земле, крышах и фонарях, на проводах
и шпилях, создававшие вкупе с тяжелыми шубами, глухими шапками “вязкое”,
затрудненное движение по узким тропинкам, превращались в Гримпенскую трясину
баскервильских болот. Шаг в сторону и по пояс в мертвом море. Были очумевшие,
выжившие из ума в остром холоде синевы неба вороны, каркая десятками тысяч,
как тучи, кружащиеся в поисках ночлега. Их можно спугнуть криком, и тогда
они поднимали гвалт, перемещались вихрями, как подкрашенная слоями вода
в стакане; кар-кар, пять часов вечера, уже темень до девяти утра. Осень,
небо машинного цвета, дожди. Вдруг холода при двенадцати градусах, арбузы, сахарные
от существовавшего когда-то зноя, зябнущие руки, которые приходилось греть
на теле. Куртка, зонтик. Шагаловское небо. Сырое,
развешенное в комнате на веревке воскресным вечером белье. Его влажный
запах, капли говорившие о часе суток – двадцать один, - и значит нужно
брести к кровати, а утром вставать в школу. Сон, снившийся десятки раз,
в котором он был один в пустой комнате квартиры, и перегорали постепенно
все лампочки одна за другой, замыкало радио, отключался, тускнел телевизор
и он оставался один на один с кошмарной тишиной тьмы хуже которой, безвыходное
которой ни кто нечего придумать не может. Чудо волшебной книги “Король
Матиуш 1” с дайджестом доброты, благородства, интриги и каким-то прикосновением
к святая святых монархии; страх пустого пространства, с которым приходилось
бороться открытой дверью квартиры, отделываясь от назойливого любопытства
соседей; длинное расстояние между минутами в час, - за день проходящий
месяц, и не существование прошлого и будущего. Читаю в словаре:
солипсизм – доведенный до крайних выводов субъективный идеализм; признание
единственной реальностью только своего “я”, индивидуального сознания,
отрицание существования еще какого-либо (внешнего) мира. Так что по научному,
я – солипсист. Он – антисолипсист. Но это “по научному” малопонятно.
Он же смотрел на это, как на статистические столбцы, математическую сетку
устройства мира: год рождения – год смерти, между ними – окончание школы,
женитьба, и дальше, но уже чаще начало работы, отпуск, еще чаще – к восьми
на службу, в пять конец. Механизм мышления, рельсы выражений по которым,
грохоча, иногда слетая, ползут, бегут, летят вагончики с сидящими там
словами из общей партии с одинаковым гостом. Великий страдалец - Федор
Михайлович Достоевский замечал по этому поводу: “…как бы хорошо было,
если бы каким-нибудь волшебством или чудом совершенно забыть, освежить
голову и опять начать с новыми силами “, ”…и если бы даже нужно было стоять
над пропастью в полной темноте на скале, где место есть только одну ногу
поставить, но только, что бы жить согласился бы…”. Я очень плохо вижу мысль,
которую пытаюсь провести, и вроде бы вдумчивый слушатель должен сказать:
“Ну, иди тогда, поживи, подумай, а когда увидишь четче приходи, послушаем”.
Но дело тут в другом. Дело в том, что, если я, ее сейчас упущу, то упущу
навсегда, и еще очень долго никто не выразит ее так, как надо, так, чтобы
она была хоть как-то заметна. Однажды мы
(ОН и я) наблюдали ярмарку в честь первого дня весны с высоты девятого
этажа. По традиции городское управление разместило на большой площади,
привезенные фанерные палатки, разрисованные согласно представлениям местных
Пикассо и Дали, типично русским орнаментом: красными петухами, медведями
с балалайками, пузатыми бабами, и тройками. Поставило высоченный столб,
возле которого толпились мужики в полушубках и ватниках, а кто-нибудь
босоногий полз наверх. С высоты люди казались не больше спичечного коробка,
звуки, порождаемые грязным, мокрым, кое-где еще снежным асфальтом и подметками
сливались с разговорами, выкриками, становились, похожи на копошение странных
существ необъяснимо, как броуновское движение циркулирующих, шуршащих,
словно майские жуки в коробке. Он заметил это, довел иллюзию своего превосходства,
как созерцателя с небес, до идеала. Но, едва насладившись новым зрелищем,
тут же огорчился. Разумность тысяч муравьев завернутых в плащи, куртки,
шубы, толпившихся под хмурым серым небом, стоящих в очереди к толстым
в белых халатах муравьихам в явно не праздничном настроении, угрюмых,
была под сомнением. И он не видел ни малейшей
надежды оторвать себя от них, самые высокие его мысли попадали в муравьиную
сферу. Чем он был опечален? Контрастом, с которым здесь, в этом мире,
в этом городе устраивали общее веселие, где становилось трудным добыть
даже продукты первой необходимости, где кроме грязи и водки, кроме какого-то
борения за все и со всем не было видно белого света. Контрастом, оттеняющим прекрасную
крайность далеких, не виданных бразильских, аргентинских и еще каких-то
карнавалов по трое суток, с простыми, но смешными шутками, с красотой
женского тела, маскарадом, щедрыми тратами на декорации. Или он приходил в отчаяние
от пристрастности судьбы, видевшей все комбинации событий в едином туннеле
времени, и без труда, раз за разом ставившей ему мат во всех его начинаниях?
И поэтому он думал о “смысле”, и не находил его? Зачем стоять на одной
ноге над пропастью, зачем так держаться за эту рвань, эту дрянь, которая смердит и разлагается
на глазах, в руках? Вот мы оба
тут, такие разные; почему же эти два начала Земное и Небесное не могут
соединиться, но наоборот конфликтуют? Почему возникает вопрос о “смысле”?
Потому, наверное, что мы не можем заменить пищу и воздух, общение с другими
людьми чем-то своим, автономным, мы не можем заменить их нашими размышлениями
или силой воли, мы поставлены в зависимость от внешней среды, которая
может нам дать или не дать право
на жизнь, на благополучие. Объяснением
чего-либо может быть только то, что меняет жизнь. Если простым пониманием
какого-либо факта мы сможем восполнить недостачу, если таким же образом
мы научимся в своей жизни производить полную замену условий ее развития
и таким образом биологически, физически, мистически возьмем под контроль,
то мы приблизимся к разгадке бессмертия, тогда жизнь и смерть не будут
крайностями, отходом от нормы. Возможно
ли такое хотя бы в принципе? Я адресовал
этот вопрос лету, сонным кварталам под знойным маревом, в одном из которых
на скамейке, перед подъездом, и в квартире на втором этаже, две недели
подряд праздновали свадьбу, то плача трагической балладой о подаренной
кем-то роковой тряпке (клятве), то, смеясь, то ссорясь. Я спрашивал это
у гостей и родственников свадьбы, у бордовых от хмеля пятидесятилетних
мужиков с крыльца, грязно ругающихся куда-то вдаль. Спрашивал у земли
и неба, у дня и ночи. |
Компилятивная реальность(роман) новый проект РЕВОЛЮЦИЯ Оглавление Глава 1. Город............................. Приложение Эссе 1. Я хочу рассказать о следующем после человека виде - о сверхчеловеке. Есть ли основания считать человека окончательным видом? Или он не совершенен и по природе своей не может быть совершенным?............................. Эссе 2. На сколько мы, современные люди, разумны? На 100% или может быть на 50%? Можем ли мы иметь в себе то душевное спокойствие, которое есть у тех, кто понимает смысл своей жизни? Эссе 3. Что такое чудо и существует ли оно? Возможны ли предсказания и гадания?....................................... Эссе 4. Общее понятие Йоги. Интегральная Йога Шри Ауробиндо.................................... Эссе 5. Психическая эволюция человека (эволюция психического)............................... |